Я СВОЮ ДОВЕРЮ ДУШУ
ХИРУРГ МОЕЙ ДУШИ
Я у операционной.
Пахнет (радио?) эфиром.
Надпись на дверях косая:
«Встретимся на небесах».
Врач снует, неугомонный,
Белый, как стакан кефира.
Я рассеянно считаю
Отражения в глазах.
Вижу клерков и кокоток,
До безумия серьезных,
Тех, чей жребий нацарапан
Проездными на стекле.
Паром сотни носоглоток
Воздух осквернен морозный.
Воск свечной всё сплошь закапал
У хирурга на столе.
Темным пальцам эскулапа
Я свою доверю душу,
Но прошу, не зажигай мне
В изголовье тонких свеч!
Я умру не так, как надо:
Голова, как шар воздушный,
Улетит и мне оставит
Постамент тяжелых плеч.
MARTA SNEG
Чтобы враз забыла и лёт, и бег,
Ты на палец кольцо мне свое надел.
Это марта снег! Это марта снег!
Это мой неизбывный земной удел.
Это марта снег! Это марта лед!
Это холод, упрятанный в два клише!
Если ты не заметил, смотря вперед, —
Ты идешь по колено в моей душе.
Это марта снег! В синей глубине
Не веду ни дням, ни секундам счет.
Ты и так сейчас глубоко во мне,
Чтобы требовать от меня еще.
Это марта снег! Это снега март!
Это след, упетлявший в пургу к реке.
Это кровь на пальцах. Колода карт.
Это лед, не растаявший на щеке.
ОТРЫВКИ
I
В дождь все глядят под ноги, не в небо, и то же верно
для солнца, пасмурность только глаза поднимает выше,
но там, как и на асфальте — увы — равномерно серо,
и лучшее, что увидишь — ворона на скате крыши.
II
Бессвязные строки правдивей логики построений,
во всяком случае, если стресс или просто кисло
в тарелке, в душе ли. В смене стремительной
настроений
записывать плодотворней, чем анатомировать мысли.
III
Когда возникают буквы — осмысленные или просто
бессвязный набор, как в детстве, острее видна потеря
возможностей креатива и в оной же сфере роста,
и в этом, по большей части, причина моих истерик.
IV
От горечи откровений стараюсь уйти в клише я,
но смысл их темней аллюзий из Баха и Кастанеды:
настолько отточены фразы, что, оголяя шею,
невольно себя ощущаешь Марией-Антуанеттой.
V
Победа и обреченность в званье «ничья подруга».
Пожалуй, влюбленным в этом смысле немного лучше:
можно вставать против солнца и глядеть друг на друга,
Как водяными знаками будут просвечивать души.
VI
Не стоит и заикаться о том, что живут — иначе,
вмиг попадешь под раздачу тысяч, несущих ересь.
В этом смысле сторонний взгляд облегчит задачу:
лишь отрешись и сотню выбьешь, почти не целясь.
VII
Иллюзии ординарны. Когда всё проходит гладко,
нетрудно в себя поверить, как в промысел высшей силы.
Но на девяносто девять процентов живется гадко,
иначе откуда фраза: «Хотя бы умрем красиво»?
VIII
Народы со знаньем дела топчут чужих кумиров,
без зависти, не со злости, но только из чувства долга.
И к басне моралью нередко бывает: «Покойся с миром»,
Поскольку ее герои, увы, не протянут долго.
IХ
Жизнь — как борьба без правил, просто, но не спортивно.
Сломленную натуру время отнюдь не лечит.
Мудрые уступают чисто интуитивно,
поскольку не кремню — глине в мире живется легче.
X
Сдайся обрывкам мыслей, сбрось предрассудков бремя,
не знание мира, но вера — высшая легитимность.
Тогда ты поймешь отчасти пространство и, может, время,
и, может быть, даже сможешь рассчитывать
на взаимность.
* * *
В осеннем парке дети жгли костры,
Когда, усталый от дрянной погоды,
Он, просчитав возможности исхода,
Бесповоротно вышел из игры.
Игра именовалась звучно: жизнь,
Холодная, как женщина чужая…
Измерив свою смелость этажами,
Когда пошла война за рубежи,
Он понял, что полученного — sic! —
Безмерно мало, чтобы быть смертельным.
Тогда он прогулялся до аптеки
И, что понятно, постепенно сник.
Взвихрив, как ил, неоновую муть,
Ныряльщиком он погрузился в город,
Скорей чутьем, чем по привычке, скоро
Он отыскал свой ежедневный путь
И лег на дно, размеренно дыша,
Гордящегося серостью квартала,
И долго наблюдал, как улетала
Его нежданно-легкая душа.
АПРЕЛИРИЧЕСКОЕ
Темный взгляд полыньей через край, через край,
Ни о чем. Рассечен синий день пополам.
Сквознячок по спине. Предапрельский раздрай.
Не скучай. Без ответа оставь «как дела?».
Вроде просишь немного, но нет и того:
Ни зеленого чая, ни снежных вершин,
Ни кино, чтобы не про любовь. Итого,
Остается сплошное зеро для души.
Расскажи, отчего так протяжна верста?
Что ни сутки, то дом мой всё более желт.
Мне мое Waterloo представляется так:
Всё в рюкзак, и к тебе. Нетерпение жжет.
…Лишь вдыхать через лен и крахмал твою суть,
Неизбежный и темный твой запах глотать,
Улыбаться, по венам пустив твою ртуть,
Если стоном ты вдруг обжигаешь гортань…
Это ложь, что любовь не прощает вранья:
Счастье, будучи выше, чем совесть и честь, —
Первобытный инстинкт. И вина не моя.
…Но ледок не застыл, значит выходы — есть.
ДРУГОЙ БЕРЕГ
Серое небо, чайка в нем, словно знак разлуки,
буквою V хвостатой чертит vanishing line.
Мысли текут неспешно. Мысли текут со скуки
кислые, словно лайм-
джус. От окраин к центру назло центробежная силе
людского потока — аллюром, а дальше к мостам и вниз.
Плакать. Смотреть, как всходит пар и ложится иней.
Пережидать каприз.
Здравствуй, мое одиночество, взятое нынче в кубе!
Небесная математика чревата для смертных тел
способностью смешивать души, как ингредиенты в супе,
блужданием в темноте.
Прозрачное зимнее солнце бликом в бокале дразнит.
Из застекленной кофейни под крышей прекрасный вид.
Деланно в трубку: «Что вы! У нас каждый день —
праздник!» —
и чувствовать, как тошнит.
Стать для родных в уикэнды голосом бестелесным.
Каждый звонок в коленках — damn! — вызывает дрожь.
Каждое утро — таблетку, чтобы на день воскреснуть.
Знать бы, где упадешь…
Удачливый теоретик — редко хороший практик:
опережая время, увы, не попасть в мейнстрим.
Стремление к неудачам делает мой характер;
принцип необъясним.
Плоские — словно в гербарий — невыразительно скудны,
в двух измерениях мысли не принесут добра.
Крысы внушают ужас всегда — с корабля бегут ли,
или же — на корабль.
Кто и когда придумал, что за морями слаще?
В алхимии иммигрантской давно проступила соль.
Величие океана в роли преграды всё чаще
множит меня на ноль.
Тоска расставляет акценты, а память соединяет,
словно скоросшиватель, кипу белесых дней.
Тяга к корням с годами, впрочем, не остывает.
Становится лишь родней.
Чайка уходит выше. Небо с седым отливом
ею, как серою кистью, красит сырой январь.
В кассу верни билеты. И не узнай, счастливый,
Где зеленей трава.
* * *
Если апрельским днем
в переменную облачность
идти и смотреть
под ноги,
туда, где в лужах отражаются
оптимистически-рыжие головастые псы,
втягивающие соблазнительные запахи
французской кондитерской
маслянисто-черными кожаными носами;
пыльные грациозные кошки
с вызывающими взглядами в упор:
«Ну, ты!»;
маленькие оловянные крестики
птичьих силуэтов
и одинокий нолик воздушного шара,
упущенного кареглазой чумазой дюймовочкой;
девичьи молочно-белые коленки и бедра,
перевернутые колокольчики юбок,
демонстрирующие трогательное розовое
бельишко
(«Мама велела не позже десяти»);
огромный лиловый негр,
играющий на саксофоне
(на костистом безымянном — дешевое кольцо)
и его мелодия,
то ли вылетающая из медной воронки,
то ли втягивающаяся в нее;
мальчик, занятый мыслями о себе,
и мальчик, занятый мыслями о подруге
(первый, конечно же, блондин),
одинаково бессмысленно улыбающиеся,
одинаково влюбленные;
девушка в дешевом пальто,
изящная, как скрипка,
вздыхающая над розами у торговки
(запах горчит,
как мятная жевательная резинка).
Так вот, когда смотришь на всё это,
то обязательно
пропустишь
момент,
когда на горизонте,
там, где облака разошлись, приоткрыв
нежно-голубую изнанку,
появляются
всего на один миг,
застывшие в вечернем полете,
тонкие, серебряные, прозрачные
силуэты твоих кораблей…
* * *
Как забрезжит утро седьмого дня,
Ради всех святых — разлюби меня.
Это будет честно, честней, чем срок
Заминать, как в кулак носовой платок.
Как кладут стежки второпях, внахлест,
Как уходят в степь, не считая верст,
Так и ты сумей — бесшабашно-зло! —
Разменять на свободу мое тепло.
Я не буду больше творить миров
Да сменяю на краски свое перо:
Посмотри — почти Рерих! С мольбой в лице
Трое рыжих детишек в огня кольце.
Но, снимая пробу с моих картин,
Только ты меня и поймешь один.
Посему прошу — пожалевши мир,
Не тревожа перфектом его эфир,
Как забрезжит утро седьмого дня,
Не жалея сил — разлюбить меня.