СЛОВО ОБ УДМУРТСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ

«Благодарение» – так называется новая книга издательства «Удмуртия». Её автор – Владимир Владыкин, доктор исторических наук, этнограф и – поэт, уже известный читателю по сборнику «О чём поёт тюрагай».

Эта публикация – несколько миниатюр из «Благодарения».

 

 

Удмуртская литература – молода. Очень молода. Может быть, даже слишком молода. По существу её возраст равен одной человеческой жизни. Но в сущности – это возраст сотен поколений. Ведь зародилась она едва не с зарождением народа. Удмуртской литературе пришлось долго прятаться в волшебной фольклорной сумке-ныпьете. Она жила и росла, прячась от бед и невзгод, одеваясь в просто­душную одежду сказки, прикрываясь наивной песней. Так было бы, наверное, ещё долго.

Но наступило удивительное время, которое яростно не терпело нерешительности. Это время потом назвали красивым именем – революция! Она обязывала быть всех храбрыми. Может быть, даже безрассудно храбрыми. Кое-кто и умер от нежелания быть обязательно храбрым. Но настоящее не умерло! Оно народилось и стало жить.

Удмуртская литература родилась сразу взрослой. Повзрослевшим ребёнком, думая недет­ские думы, взвалив на неокрепшие плечи тяжкие взрослые заботы, удмуртская литература встала в единый строй братских литератур. Их крепкие плечи не дали ей оступиться, упасть. Ей было очень трудно, удмуртской литературе, но она шагала. Шагала в своё совсем не простое творческое совершен­нолетие.

И всё-таки удмуртская литература очень молода. Я, кажется, в два раза моложе нашей литера­туры, но почти всю её знаю в лицо. Я был знаком с Г.Красильниковым, Ф.Васильевым, Р.Валишиным, теперь, увы, уже ушедшими в классики удмуртской литературы. При мне ушли М.Петров и его осле­пительно яркая трагическая тень М.Покчи-Петров. Совсем недавно мы расстались с первой удмуртской поэтессой Ашальчи Оки, самой трагичной из всех счастливых, самой загадочной из всех ясных людей на нашей удмуртской земле. Иногда мне кажется, что почтальон ещё принесёт мне одно из тех – по­мните? – двух её знаменитых писем. Но только которое?

Я мог бы ещё даже завтра встретиться с Кедра Митреем, М.Коноваловым, Г.Медведевым, Д.Май­оровым, Ф.Кедровым (когда теперь я встречаюсь с его сыном, я стараюсь узнать в нём отца, которого я никогда, увы, не видел).

Сам Кузебай Герд с его неистовым, порой неуправляемым поэтическим темпераментом мог бы ещё писать рецензии на сборники молодых поэтов в журнал «Молот» (только вот название его он бы, наверное, поменял). И ещё непременно бы спросил: «Мы сеяли, сеяли, а что вы пожинаете?» А мы бы ответили: «Разве не видите?»

Максим Прокопьев мог бы ещё петь переведённый им на удмуртский язык «Интернационал».

Только вот думая о Верещагине – зачинателе удмуртской литературы, я не могу посягнуть на лич­ное знакомство. Всё-таки 130 лет. Конечно, скажем, для Кавказа – и это не возраст. Но для нашего Прикамья – это уже недосягаемая почтенность. Мне кажется, Григорию Егоровичу Верещагину как бы протягивает руку сам великий Александр Сергеевич Пушкин! А там уже рукой подать и до Вениамина Пуцека-Григоровича – мудрого украинца, состоявшего на русской службе и ставшего удмуртским Секвойей. Он подарил нам письменность. И, кажется, разбудил удмуртскую литературу.

Жизнь одного человека. И жизнь целой литературы. Несопоставимо. Но в своей несопо­ставимости они порой удивительно совпадают. Ведь когда эти, казалось бы, отдельные люди, стали творить, объединившись вместе, они за одну только жизнь создали целую литературу. Литературу уд­муртского народа!

Один остроумный литературовед сказал как-то, что вся удмуртская литература в полном составе, от её основоположников, классиков и до современников, ещё сегодня могла бы собраться вместе, скажем, на заседании Союза писателей.

Могла бы. Но не соберётся… Прошла жизнь. Целая жизнь. С её радостями и горем. Ведь это жизнь. Была и война. Даже несколько войн. А это стишком много на одну жизнь. Не выдержали потрясений. Радость и горе – они порой непереносимы. Кто-то сломался. Кого-то сломали. Кого-то сгубил гонор, кого – гонорар. Многих похоронили враги. Некоторых не уберегли друзья… Что поделаешь, и это жизнь. Но жизнь продолжается! А это значит, живёт и будет жить удмуртская литература. Юная и древняя одновременно, по-детски наивная и по-стариковски мудрая, с её детскими и взрослыми бо­лезнями. Но и радостями тоже! С неудачами. Но и победами! А побед всё-таки бывает больше. Если это настоящая жизнь. Пусть одного человека или целой литературы!

И, наконец, как сейчас иногда говорят – информация к размышлению:

 

1775 год – вышла в свет первая удмуртская грамматика;

1889 год – напечатано первое удмуртское стихотворение;

1975 год – в Будапеште на венгерском языке была опубликована «История удмуртской литера­туры» – фундаментальная работа крупного венгерского литературоведа, профессора Петера Домокоша;

1978 год – француз Жан-Люк Моро, профессор Сорбонны, написал рецензию на монографию До­мокоша и опубликовал её в американском издании «Мировая литература сегодня» (Иллинойс);

1987-1988 годы в Ижевске издана «История удмуртской советской литературы» в 2-х томах.

И всё это об удмуртской литературе, которой ещё исторически недавно не было как социаль­ного явления. А теперь Будапешт, Париж, Иллинойс пытаются разгадать феномен удмуртской литературы.

 

Г.Е. Верещагин

 

Торо – старейшиной удмуртской националь­ной культуры по праву считают Григория Егоровича Верещагина. Личность удивитель­ная! Существовавшая одновременно как бы в не­скольких измерениях: священник, учитель, отец революционера-большевика. И главным делом его жизни оказалась наука, хотя профессио­нальным учёным он себя не считал.

А начиналось всё в старинном селе Полом, что раскинулось на заливных, горящих золотым италмасом чепецких лугах на севере Удмуртии. Здесь и родился Верещагин. Здесь сделал пер­вые свои шаги по тропинке знания и уже не сво­рачивал с неё никогда. Страстно стремясь больше узнать, понять, научиться и если можно, научить других.

Поразительна редкостная образованность этого человека из глухого лесного края. Ему были доступны латынь, греческий, старославян­ский языки. Он был сведущ в славянской и индоевропейской мифологии. Г.Е.Верещагин выписывал журналы, книги, что тогда в тех кра­ях было редкостью, переписывался со многими интересными людьми. Его знали Н.Г.Пота­нин, Семёнов-Тяншанский, Пржевальский, Мик­лухо-Маклай, Бехтерев. Он был утверждён в качестве официального эксперта-этнографа на скандально-знаменитом Мултанском процессе и блестяще справился со своей задачей. Его роль в этом процессе высоко оценивал В.Г. Короленко.

С Верещагиным спешили встретиться зарубежные исследователи М.Бух, Уно Хольм-берг /Харва/, Бернат Мункачи. Во многом бла­годаря исследованиям Г.Е.Верещагина зарубеж­ный читатель познакомился с удмуртами. Его труды были удостоены высоких наград – меда­лей Русского Географического общества. Они ста­ли этнографической классикой.

Можно с полным правом назвать Г.Е.Вере­щагина первым профессиональным удмурт­ским учёным, причём, ученым-энцикло­педистом. Достойно вставшим в один ряд с видны­ми учёными своего времени. Если Ломоносова называют русским университетом, Верещагин – это целый НИИ при своём народе. Как истинный патриот, он был и высоким интернационалистом.

Но наукой не исчерпывалась многогран­ная личность Г.Е.Верещагина. Говорят, он хо­рошо рисовал, пел. И обладал большим литера­турным талантом. Уже его научные публикации несут на себе печать художественности.

Верещагин переводил Пушкина, Некрасова, Толстого. Сам писал пьесы, поэмы, сказки, рас­сказы. Не все из них дошли до нас. А может, мы слишком быстро ушли от них?

А его «Чагыр, чагыр дыдыке» – «Сизый, си­зый голубок» – одно из первых оригинальных стихотворений – стало всенародной колыбельной песней, известной всем удмуртам. Только это была колыбельная пробуждения. Можно сказать, что Григорий Егорович стоял у колыбели удмур­тской литературы. Его родоначалие безогово­рочно признавали Кедра Митрей, Кузебай Герд, Ашальчи Оки, М.Коновалов, М.Петров.

 

Цветок Ашальчи

 

Врач Алина Григорьевна Векшина посели­лась в удмуртской поэзии под именем Ашальчи Оки. Это – первая удмуртская поэтесса. Не только потому, что она была первой, но и потому, что ею осталась. По своему значению и поэтиче­скому звучанию. Жизнь врача Векшиной проста, как скальпель; судьба Ашальчи Оки сложна, как жизнь цветка.

В жизни Ашальчи больше вопросов, чем от­ветов. И стихи её почти все вопросительные: она спрашивала, её вопрошали.

Кто знает, почему она выбрала себе это тихое как шелест дыханья поэтическое имя? Почему не Зангари, Ивонжо, Италмас? Сколько ярких цве­тов на удмуртских лугах с громкими, звучными именами. А она выбрала не самый видный, не самый частый, однако же достойный, в много­цветье не затерявшийся. Русские называют этот цветок кукушкины слёзы, ботаники относят его к орхидным растениям, мы, удмурты, называем его просто – ашальчи. Сейчас, когда произносят это имя, мы чаще вспоминаем поэтессу, а не цве­ток. Поэтическое имя расцвело ярче цветка. Хотя цветение это было очень недолгим, но остались его плоды – стихи Ашальчи.

Когда-то из небесно далёкого далёка звез­да заметила скромный цветок на лугу. Герд спро­сил: «О чём поёшь, Ашальчи?» Ответила: «Кому светишь, Герд?»

До Ашальчи знали удмуртов. Она открыла миру удмуртку. По-своему это было гениальное открытие. Она раскрыла свою душу, рассказала, о чём тоскует и поёт женское сердце. А это много, очень много. Женщина даёт оседлость семье, народу, культуре. Поэзии тоже. Ашальчи как бы укоренила удмуртскую поэзию. Укоренила в жи­вотворную почву фольклора, в свою душу. Она са­ма стала фольклором. Почти все стихи Ашальчи взошли и расцвели в народе.

Почему мы с таким интересом читаем Ашаль­чи? Потому, что она пишет о себе, а это значит – о народе. Ашальчи была самой народной в удмурт­ской поэзии, потому что была из народа. Ашальчи была самой аристократичной в удмурт­ской поэзии, потому что была из народа. Вернее, она сама была народом. А может, это была Сап­фо, Ахматова или Нерис, на этот раз явившаяся к людям в удмуртском крестьянском платье-дэреме.

Ещё один вопрос. Почему в удмуртской поэ­зии более всего известно имя Ашальчи и менее всего, пожалуй, оно же? Почему Ашальчи так мало знают за пределами нашего края? Стихи её в переводах, как срезанные цветы, быстро вя­нут. Они хороши только у себя на лугу. Один французский профессор из Сорбонны выучил уд­муртский язык во многом из-за поэзии Ашальчи – и, говорят, не жалеет.

В душе Ашальчи жили, казалось бы, самые обычные, самые простые слова, но из них она складывала тайну поэзии. Все слова её понятны, непонятна шаманская сила притяжения её сти­хов. Прочитав один раз, их уже не забудешь. А ес­ли забудешь, всё равно найдёшь дорогу вернуться к ним. Как к изначальным своим словам. От се­бя ведь не уйти.

Как-то раз ещё совсем молодая Ашальчи ска­зала: «Жизнь без поэзии, что луг без цветов». Но тогда цветы не очень берегли, многие из них ско­сили слишком торопливой, острой косой. Косари спешили, как перед грозой. Вскоре грянул гром такой устрашающей силы, что поэтесса ог­лохла, ослепла. И Ашальчи навсегда замолчала, наверное, умерла?..

Но ещё долго жила Алина Григорьевна Векшина – врач, она исцеляла свой народ, его глаза, чтобы они никогда не слепли, чтоб они всё видели и всё помнили.

Врач Векшина прошла все чёрные и светлые дороги войны.

А потом снова пришло солнечное время. И ей сказали: «Можешь опять цвести, Ашальчи». Она прошептала: «Я забыла, как это делается». Когда Векшиной напоминали об Ашальчи, она почему-то сердилась и даже чего-то пугалась, хотя и была фронтовым хирургом.

Почему? Вопросы, вопросы, много вопросов…

Но на самый главный вопрос Ашальчи отве­тила всей своей жизнью. Честной и чистой. Очень настоящей. Как жизнь родника в лесу, как песня тюрагая в небе, как вечный запах хлеба в добром доме.

Ашальчи сполна отдала свой долг народу. Теперь мы пытаемся понять её – вернуть свои долги Ашальчи, Шунды Мумы – матери солнца удмуртской поэзии. Пусть солнце было часто грустным, но это была светлая грусть долгого ожидания настоящего будущего.

 

Герд

 

На горизонте удмуртской культуры он явился нежданным огненным метеором. Все за­метили его, но поняли не все. Многие гадали: «К добру ли это?» Оказалось, к добру. Но не для него. Впрочем, и для него тоже. Только очень потом.

А пока он горел. Ярко и вызывающе. Неко­торые не приняли этого вызова. Не потому, что не хотели, а потому, что не могли. Кузьма Пав­лович Чайников мучался, метался, страдал, ис­кал. Так завязался «Герд» – узел многих его про­тиворечий. И времени тоже.

По причине ускоренного развития удмурт­ской литературы ему пришлось быть одновремен­но удмуртским Некрасовым, Есениным, Мая­ковским. Под сильным влиянием Брюсова и Горь­кого. И всё это надо было пережить за считанные годы. Удмуртскому пареньку из деревни Покчи Вуко. И до него уже воевали с ветряными мельницами. А ему пришлось ещё и с водяны­ми. Много воды пролилось на него. И не только воды. А он ещё успел за это время быть: учите­лем, инструктором, студентом, директором, ас­пирантом, преподавателем вуза. И ещё: фольклористом, этнографом, музейщиком, линг­вистом.

Но всю свою жизнь он был крестьянским поэтом. Им и остался. В отличие от иных кре­стьян был бескорыстным и бесхитростным. Мно­го мечтал. Мечтал породнить деревню и город. Метался между ними. Страдал, видя, что не полу­чается. Так и не понял, почему.

А ещё он очень любил петь. Он пел страстно, вкладывая всю душу. Его слушали, а слышали порой другого. Он пел высоко, а песня падала на землю. Вместе с песней падал и он. Земля при­тягивала. А ему хотелось в небеса.

Он был Гердом*, а Кузебаем** – никогда. Хотя почему-то любил так называться. Но боль­ше он любил свой народ. Любил до ненависти. И призывал решительно шагнуть из проклятого прошлого сразу в прекрасное будущее. Но надо было ещё пережить настоящее. А оно было очень непростым, то настоящее.

Земля и небо были ещё едины. Ему хотелось их разъединить. Приподнять небеса над землею.

Устал. Хотел, чтобы ему помогли. Развя­зать его тяжкий узел. Но было некогда. Говорят, время было такое. И такие были многие люди. По­торопились. Узел просто разрубили.

И Герд снова вернулся на небосклон.

Метеор стал звездою. В науке так не бывает. В поэзии – случается.

Некоторые говорят: погас. Многие видят: све­тит!

 

* узел

** хозяин, бай

 

Журнал «Луч», 1992 год, №2