ЛЁД И ПЛАМЕНЬ

КРОХОБОР

Нелегко в настоящее время жить писателю, ох, нелегко. Сами посудите, книги не выпускают, а если и выпускают, то экземпляров пятьсот, а если и пятьсот, то гонорары не платят, мало того, что не платят, так ещё за свой счёт приходится издавать. А какой у писателя счёт, если его книжки не выпускают, а если и выпускают, то гонорары не платят, а если не платят, так где тогда денег взять? Говорят вот: у спонсоров или меценатов. А если писатель в деревне живёт, то какие в деревне спонсоры и меценаты? Разве что Ашот Саркисович, который магазин открыл при дороге. Так ведь он книг не читает, а если и читает, то всё больше по бухгалтерии или по законам, как от налогов увильнуть. Только писатель не бухгалтер, и не юрист тем более. Нет в нём Ашоту Саркисовичу особой надобности, разве что только руку пожать для важности – все ж чудной человек писатель, где ещё такого встретишь. Да и перед своим дружкам всегда можно похвастать, мол, с писателем лично знаком, а вдруг даже и поэтом, почти Пушкиным. Чёрт его знает, что он там пишет. Так что поздороваться Ашот Саркисович поздоровается, а денег на книгу не даст, разве что только в долг рублей пятьсот на продукты из своего магазина.
Есть ещё, правда, поселковый глава администрации Дзагоев Иван Иванович, человек, по его собственному признанию, честный и уважаемый, к сельчанам всегда со всем почтением. Ну откуда, скажите, у честного человека могут быть деньги на всякие там книгоиздательства? Личных денег у Ивана Ивановича ни копеечки, а государственные только на улучшение жизни. Сядет, бывало, с утра Иван Иванович в свой ВМW Х пятой модели и мотается где-то по делам до самой ночи, ему не до писателей.
Можно, конечно, и в райцентр съездить меценатов поискать. Живёт там, говорят, один такой Самарин Николай Андреевич, в депутатах числится, и как будто бы даже председатель местной партячейки. Ходят слухи, что щедр и к культуре не равнодушен. Вот недавно школьникам полторы тысячи рублей на театр выделил. Может, его в меценаты?
На худой конец, можно по деревне сбор средств объявить на издание книги. Но народ вряд ли поймёт, не даст. Вот на похороны самого писателя даст, а на книгу – это уж дудки. Блажь какая-то, тут кому-то на портвейн не хватает, кому-то – на сапоги, а этому книгу подавай.
Виктор Семёнович в Макеевке учителем работал, а заодно и рассказики пописывал – то ли от скуки, то ли от талантов каких, но что-то у него всё же получалось и даже изредка печаталось. Писал же Виктор Семёнович всё больше о жизни, о деревне да о своих деревенских жителях. С юморком писал, но так, чтобы не очень обидно. Местные себя в рассказах узнавали и друг над другом подтрунивали, а Виктору Семёновичу руку тянули при встречах и о политике заговаривали.
Однажды Виктор Семёнович все же умудрился найти спонсора и издал книгу деревенских рассказов. Ну, не книгу, а так, книжечку, в сотню экземпляров да на сотню страниц, но все-таки. С тех пор за Виктором Семёновичем прочно закрепилось прозвище «Писатель».
- Глянь, писатель в магазин пошёл, опять, видать, за тетрадками, – качали головами бабы, сидя на завалинке. – Это ж сколько денег на них тратит, сердечный! И как только Танюха, жена его, эти траты терпит.
- Вон, Достоевский из магазина возвращается, – хмыкнула как-то местная фельдшерица Клавка, обращаясь к своей подруге Верке. – Смотри как важно ходит, будто «Войну и мир» написал, не меньше, а у самого-то книжонка еле-еле, никакой представительности, скукота одна. Лучше бы как Донцова или про Марианну. Но не тянет он до них, ума, видать, не хватает. И как ему только Олег Евгенич денег-то на книгу дал, говорят, аж цельных десять тысяч отвалил, ужас какой.
- Ой, Клав, не скажи, – махнула рукой Верка, – может, Семёныч и не Достоевский, зато наш макеевский, и один такой. Да и Таньке евоной лучше. По мне так пусть лучше книжки сочиняет, чем как мой Митяй с бутылкой обнимается.
- Чего ж ты, Серёга, у писателя часть гонорара не востребовал? – посмеивались собутыльники над местным забулдыгой, особенно узнаваемым в рассказах Виктора Семёновича, – счас бы жил припеваючи, нос в табаке.
- Спрашивал, – огрызался Серёга.
- И?
- Говорит, книжка не продавалась, всего-то сто штук, все, мол, по знакомым роздал.
- А ты и поверил, лопух. Развёл тебя писатель, ему ж Олегу Евгеньичу долг возвращать.
- Так он же спонсор!
- Ну, так что ж, что спонсор, не бесплатный же.
- Бросай сигареты, Виктор Семёнович идёт, – шухерили школьники, завидев вдалеке сутулую фигуру учителя.
Так что получается, в деревне к Виктору Семёновичу было очень даже достойное и уважительное отношение, вот только до той поры, пока не случилось следующее.
Однажды Виктора Семёновича, следовавшего в магазин за очередной пачкой бумаги, окликнул Серёга.
- Семёныч, постой, дело есть, – нетвёрдой походкой подошёл к писателю герой его рассказов.
- Серёга, денег нету, только на бумагу жена выдала, – решил упредить досужие просьбы Виктор Семёнович.
- Да не, – отмахнулся Серёга, – сегодня не требуется, мне уже Санёк Ковалёв подкинул на опохмел. У меня тут другое, важное…
- Ну чего? Говори, только не долго, а то я тороплюсь.
- Да вот, Ванюшкин жалуется, что не заходишь к нему совсем, забыл старика.
- А с чего бы заходить?
- Ну как с чего? Пили ж когда-то вместях, да и так, по-соседски.
- Я ж бросил давно, а по соседству вроде как каждый раз здороваюсь.
- Ну, здоровкаться одно, а зайти да душевно посидеть – это совсем другое, – закатил глаза кверху Серёга, многозначительно подняв указательный палец.
- Да ладно, Сергей, не тяни резину и говори по существу, чего надо? – развернулся в сторону магазина Виктор Семёнович.
- А я и так по существу, – засеменил за ним Серёга. – Мы вот тут с дядей Колей поговорили за портвейшком и решили, что нужно тебе об его жисти написать.
- Чего написать?
- Ну, не знаю чего, роман какой или, там, воспоминания, на худой край. Тебе виднее.
- Чего это мне виднее? – раздражённо остановился Виктор Семёнович. – Какие воспоминания, какие романы, о чём вопрос?
- Ну, я ж тебе толкую об чём, – перешёл на громкий голос и Серёга. – Об дяде Коле Ванюшкине, об евоной жисти.
- А что такого в его жизни, чтоб я об этом писал?
- Ну как что? Да всё! – аж задохнулся от возмущения Серёга. – Дядя Коля, ведь это о-го-го, это у-у-у! Это такой человечище, такая громадина! Это, это… Да чего тут! Ну, сам знаешь. Напишешь?
- Да отстань ты!
- Не напишешь? – с угрозой подступил к Виктору Семёновичу Серёга.
- Да что я должен написать? Пусть расскажет сначала о себе что-нибудь, а там посмотрим, – с опаской отошёл от Серёги писатель.
- Ну, давно бы так, – беззубо заулыбался Серёга. – А то: чего писать, чего писать! С этого и надо было подходить.
- К чему? – Удивился Виктор Семёнович.
- Как к чему? К существенности, глубине масштаба, – поднял палец вверх местный пьянчужка.
- Какой ещё глубине масштаба?
- Слушай, Семёныч, ты вроде как умный мужик, учителем в школе числишься, а простых вещей не понимаешь. Стрелку тебе дядя Коля сегодня на двадцать ноль- ноль забил в евоной баньке, там всё и перетрёте. Так что приходи, не запаздывай, милости просим.
- А почему в баньке-то?
- А где ж ещё? – удивился Серёга. – Мы там завсегда собираемся, подальше от дяди Колиной тётки Натахи, чтоб не орала на всю деревню.
Вечером Виктор Семёнович накинул на себя плащ и с порога предупредил жену:
- Я к соседу на часок.
- Зачем?
- Не знаю, звал, что-то рассказать хочет.
- Ну иди.
Виктор Семёнович вышел за калитку и, пройдя два дома, свернул в покосившиеся ворота. Не заходя в скособоченную избу, он за огородом прошёл в сторону сада и уткнулся в старую, вросшую в землю баньку дяди Коли. Постучавшись три раза, отворил дверь и, нагнувшись, чтобы не удариться о притолоку, шагнул внутрь.
В предбаннике при свете закопченной сороковатки на лавках за старым, отслужившим своё кухонным столом, сидели три мужика: дядя Коля Ванюшкин, Серёга и Илюха Кирюхин, – ещё один сосед по улице, кочегар деревенского магазина.
- Ну, здрасьте всей честной компании, – пожал руки мужикам Виктор Семёнович и присел на лавку. – Тут вот меня Серёга зазвал к тебе, Николай Фомич, будто бы рассказать чего-то хочешь.
- Хочу, Витя, хочу, давно хочу, – тяжело вздохнул дядя Коля. – И про жизнь свою хочу тебе поведать, и про другое всякое. А то как помру, кто ж тогда тебе всё обскажет? И про колхоз нашенский, и про то, как жили, как строили всё, и про надои, и про центнеры, про будни то ж, про праздники. Много чего. Тут не один роман напишешь, может, целый сериал, потом спасибо скажешь.
- Так уж и роман? – улыбнулся Виктор Семёнович.
- А ты не скалься, не скалься, – перебил его Ванюшкин. – У меня историй не на одну книгу наберётся. Такого повидал, чего Шолохову с Тихим Доном и не снилось.
«Вот сам и писал бы, – подумал Виктор Семёнович, пряча улыбку и собираясь выслушивать долгую историю. – Чёрт меня дёрнул прийти сюда».
Минуты две в помещении висела тишина, которую нарушил Ванюшкин.
- Вить, ну чего сидишь, доставай уже.
- Что доставать? – непонимающе обвёл всех взглядом Виктор Семёнович. – Ручку, что ли?
- Какую ручку? – аж подскочил Серега. – Проставу, конечно.
- Какую проставу?
- Как какую? – захлопал глазами Серёга. – Обыкновенную, за истории.
- Не понял, ̶ удивлённо прислонился к стене предбанника Виктор Семёнович.
- А что тут не понять? – встрял в перепалку дядя Коля. – Ты пришёл сюда, чтоб слушать мои истории про жисть, так? Каждая история – бутылка. Я ж не лох какой, как Серёга, чтоб за бесплатно рассказывать.
- Чего это я лох? – набычился Серёга.
- А чего, нет, скажешь? – ударил кулаком по столу дядя Коля, да так, что один стакан, подпрыгнув, упал на пол. – Он про тебя написал в своей книжке? Написал. А гонорар тебе заплатил? Вот, то-то. Так что сиди и молчи лучше в тряпочку.
- Какой гонорар? – у Виктора Семёновича даже челюсть отвисла.
- Обыкновенный, какой, – зло ответил дядя Коля. – Я так понимаю, ты без проставы сегодня. Значит, вечер впустую. Не уважаешь ты меня, старика, Витюша. Ну, вот что, милок, завтра в это же время будем тебя ждать здесь же, так ты уж нас больше не подводи, а то по договору я с тебя неустойку востребую.
- Какую неустойку? – обалдело уставился на дядю Колю Виктор Семёнович.
- По договору о гонораре.
- Каком гонораре, каком договоре?
- Ты что, Витюша, совсем тупой на голову или прикидываешься? А ещё учителем называешься. Нехорошо, Витя, ой нехорошо. Не по-людски это, не по-соседски. Договор о моей доле подпишем при свидетелях, вот при них, – кивнул на Серёгу с Ильюхой дядя Коля.
- Да объясните мне, наконец, в чём дело.
- А что тут объяснять-то? Ты, Витя, по моим историям напишешь роман и по договору, как полагается, я получу шестьдесят процентов гонорара, потому как я тебе всё обскажу, а твоё дело только записать. Справедливо, мужики?
- Точняк, дядя Коля, точнее некуда, – закивали Серёга с Илюхой.
- Ну, вот и я говорю, – продолжил Ванюшкин, – часть денег отдашь завтра вместе с проставой, часть в конце истории, ну и остаток как книга выйдет.
- И сколько завтра? – усмехнулся Виктор Семёнович.
- Я тут всё подсчитал, – надел очки дядя Коля и положил на стол тетрадный листок, исписанный цифрами. – По мне так получается, что пять тысяч. И это, согласись, по-божески, мог бы и больше затребовать. Но мы ж, всё ж, как-никак, соседи. Да и вот ещё, Серёге неустойку заплатить надобно, рублей так семьсот.
- Вы это серьёзно, мужики?
- Да какие тут шутки.
- А шли бы вы знаете куда? – поднялся из-за стола Виктор Семёнович.
- Так ты что, отказываешься платить? – опешил дядя Коля.
- Отказываюсь, – открыл входные двери Виктор Семёнович.
- Ну и крохобор ты, Витёк, – обиженно закачал головой дядя Коля, – ну и крохобор. Не ожидал я от тебя, ох, не ожидал! С виду интеллигентом прикидывался, а внутрях-то мироед мироедом.
- Не, не крохобор он, – облокотился на стол Серёга. – Скупердяй он, вот кто!
- Да-а, пожалуй, ты прав, – прикурил папироску дядя Коля. – Последний он скупердяй, каких свет не видывал.
Дальнейшего Виктор Семёнович уже не слышал, выйдя за порог бани. А уже на следующий день бабы на завалинке провожали его осуждающими взглядами.
- Гля, гля, крохобор-то опять в магазин за бумагой пошёл, небось, на дядю Колю доносы писать или судиться. Совести у человека совсем ни на грош, и гонорар не заплатил, и ещё денег с дяди Коли содрать норовит. Как с таким крохобором токмо Танюха живёт. Бьёт он её, небось, сердешную.

- А что я тебе, Верка, говорила, а? – брезгливо морщилась фельдшерица Клавка, обращаясь к подруге. – Не жди от этого писаки добра. Так-то оно и вышло. Все инстанции кляузами забросал, да и скупердяй такой, что свет не видывал. А ты его защищать. Деньги-то дяде Коле не выплатил, как по договору между ними прописано было. А истории дяди Колины за свои выдал и книгу выпустил. Мошенник он, навроде Мавроди, а не писатель.
- Ой, твоя правда, Клава, – виновато соглашалась Верка. – Дура я, дура, что в упор такого скупердяя не замечала. В век наука.

- Да-а, Серёга, – сочувственно обнимали дружка собутыльники. – Кто ж знал, что на такого крохобора нарвёшься. Он вон, дядю Колю не пожалел, совсем, совсем без средств оставил. А ещё писателем называется.
- Гад он и сволочь, – ненавидяще сжимал кулаки Серёга. – Олигарх последний, морду ему набить мало.
- Ничего, Серёга, жизнь его ещё накажет.
И только ученики, завидев вдалеке Виктора Семёновича, как и раньше с опаской шухерили:
- Бросай сигареты, учитель идёт.

ПОЗДНЯЯ МЕСТЬ

Научное судно «Моноцит» уже целый день стояло у причала вернувшись из полугодовой экспедиции по северным морям.
Радость встречи экипажа со своими родными осталась позади, и на борту шла обыкновенная работа по приведению судна в относительный порядок.
Часть «научников» выгружала образцы грунта для дальнейшего изучения в лабораториях института, другие писали различные отчёты о проделанной работе, кто-то занимался уборкой кают, а кто-то валял дурака в кают-компании, играя в карты.
- Мужики, – в дверях кают-компании показалась голова боцмана, – вас там авансировать собираются в каюте старпома.
Карты тут же полетели на стол, средний и младший научный состав чуть ли не бегом устремились к старпомовской каюте. Шутки, подначки, подковырки зазвучали в толпе ожидающих. Приятная процедура выдачи денег постепенно подходила к концу, когда к столу подошёл техник научной группы Костик Ребров.
- Распишись вот тут, – второй штурман протянул ему ведомость.
Костик посмотрел на сумму, указанную на бумаге, и просиял. Таких денег он не держал в руках ни разу в своей двадцатитрёхлетней жизни.
- Получи, – отсчитал указанную сумму второй штурман и улыбнулся Костику. – С почином.
- С тебя причитается, – похлопал Костика по плечу старпом, пряча в бороде улыбку.
- Обязательно, конечно, а как же, – смутившийся Костик сгрёб деньги и рванул к двери.
- А пересчитать? Вдруг обманули? – раздалось вслед.
- Не, всё верно, я доверяю, – прозвучало из коридора.
Костик быстро прошагал в свою каюту и заперся. Разложив на столе деньги, он минут пять рассматривал их, а потом начал раскладывать по кучкам и рассовывать по карманам.
«Эти – маме, – рассуждал Костик, – эти – себе на обновки, эти – Наташке на подарки, эти – на проставку ребятам, а эти – на поход в ресторан с Григорием Моисеевичем».
Для него этот поход был очень важен, решалась судьба: или Юнерман берёт его к себе в институт, или забыть о науке, экспедициях, новых друзьях и романтике.
Распределив деньги по карманам, Костик с опаской подошёл к каюте Григория Моисеевича.
Юнермана он побаивался – и в силу разницы в возрасте, и в силу некоторой строгости начальника экспедиции. Юнерман всегда был хмур, сосредоточен, неразговорчив, и только глаза выдавали в нём незлобливого человека – высвечивалась в них какая-то озорная искорка, не позволяющая собеседнику оробеть перед всемогущим доктором наук.
Костик осторожно постучал в каюту Юнермана.
- Можно? – открыл он дверь.
- Входи, – поднял голову из-за стола Григорий Моисеевич. – Чем могу служить?
- Григорий Моисеевич, я вот тут, понимаете… – замялся Костик, теребя непослушный вихор.
- Ну смелее, смелее, – ободряюще улыбнулся Юнерман.
- Я приглашаю вас сегодня в ресторан, – выпалил Костик и покраснел.
- Ого! – сделал удивленное лицо Юнерман. – Вы меня приглашаете? А где же цветы?
- Я… нет… Нет, я приглашаю, но никак… а по-другому, – Костик умолк, окончательно смутившись.
- Ну, это понятно, что по-другому, а никак, – заиграли озорные искорки в глазах Юнермана. – А то и говорить не о чем, потому что в нашей стране это совсем не так, а всё гораздо хуже, если не сказать, что совсем капут.
Костик стоя умирал от стыда и злости на самого себя. Так глупо, так бездарно завалить все дело!
Но Юнерман не был бы Юнерманом, если бы продолжал шутить и дальше. Понимая состояние Костика, Григорий Моисеевич серьезно произнес:
- Ладно, Константин, пошутили и хватит. Я согласен посетить с тобой это заведение, но с условием – обедаем каждый за свои. А спиртное за мой счёт. И не отрицай, тебе деньги самому нужны. А сейчас иди занимайся своими делами. В час встречаемся у «Меридиана», знаешь такое кафе?
Костик кивнул.
- Ну, до встречи.
Костик, всё ещё смущённый, быстро выскочил из каюты начальника экспедиции.
Ровно в час Костя с Григорием Моисеевичем входили в кафе. Расположившись за столиком, Юнерман стал внимательно изучать меню.
- На правах старшего заказ делаю я, возражений не принимаю.
Костик согласно кивнул.
- Так, – обратился Юнерман к подошедшему официанту, – два оливье, два салата из кальмаров, два борща, две отбивные, бутылочку армянского коньяка и минералку. Попозже – кофе.
- Сделаем, – записав заказ, официант ушёл.
Костик, поникший, молчал, не решаясь начать важный для себя разговор.
- Ну, как тебе экспедиция? – спросил Григорий Моисеевич. – Понравилась?
- О, это такой кайф, такой адреналин! – оживился Костик. Глаза его загорелись, спина выпрямилась.- Я ничего подобного не испытывал никогда. Жалко, что пролетело всё очень быстро, как один день, даже нет – как один миг. И так не хочется верить, что больше этого не повторится!
- О, да он у тебя поэт, – вдруг раздался за спиной у Костика насмешливый голос.
Костик покраснел и зло повернулся назад.
- Всё, всё, сдаюсь, сдаюсь,- притворно вскинул руки вверх полноватый мужичок небольшого роста, одетый в потертые джинсы и не заправленную линялую тельняшку. – Гриша, скажи своему юному другу, что я пошутил, а то он меня сейчас съест.
Григорий Моисеевич поморщился.
- Знакомься, это местная знаменитость, поэт Леонид Лямкин, – представил он своего знакомого. – А это Константин, наш младший научный сотрудник, – обратился Юнерман к Лямкину. – Кстати, тоже пишет стихи.
Лицо Кости из красного сделалось пунцовым.
- Любопытно, любопытно, – несколько поскучнел Лямкин, подсаживаясь за столик. – Многие сейчас себя считают поэтами, но о поэзии потом. Гриша, ты, я вижу, с морей, и, конечно же, при деньгах. Угощаешь старого друга и поэта?
- Ну а куда от тебя деться, – натянуто улыбнулся Юнерман. – Тем более ты уже уселся.
- Вот и хорошо, вот и ладушки, – потёр ладони Лямкин и прокричал в зал:
- Официант, добавь сюда бутылку армянского и парочку салатиков для начала!
Вскоре на столе появились салаты, коньяк, минералка и борщ.
- За встречу, – поднял свой фужер Лямкин. – Гриша, за тебя, – и, не дождавшись остальных, опрокинул в себя содержимое. Тут же налил снова. – За поэзию! – выпил и второй фужер.
Костя молча поглощал борщ, украдкой поглядывая на Леонида Лямкина. Первый раз в своей жизни Косте довелось встретиться с настоящим поэтом. Веселый, раскованный, компанейский. Вот бы ещё его стихи послушать, а может рассказы о встречах со знаменитостями. Ведь такой наверняка знаком с лучшими поэтами и писателями.
- Гриша, – налил себе третий фужер коньяка захмелевший Лямкин, – а давай за музу, за такую музу, которая всегда с нами, с истинными любителями искусства!
- Лёня, – укоризненно покачал головой Юнерман, – третий тост поднимают не за музу, а за…
- Да брось ты, Гриша, банальности разводить, – скорчил недовольную гримасу Лямкин и залпом выпил коньяк. – За тех, кто в море, за тех, кто не с нами… Фигня всё это. Пить надо за себя любимых, а не за кого-то там вдали.
Григорий Моисеевич чуть сморщился, но спорить с поэтом не стал, зная его капризный характер.
- Слушай, Лёня, ты что-нибудь новенькое написал? – перевел он разговор на другую тему.
- Не уважаешь, Гриша, ты меня, – обиженно вытянул нижнюю губу Лямкин. – У меня ни дня без строчки, как сказал один известный мудак. Кстати, и на вашу морскую тему есть немало. Счас, только выпью чуток и выдам. – Лямкин выпил очередной фужер, крякнул, закусил и повернулся к Костику.
- Слушайте, молодой человек, оценивайте и запоминайте, как сидели за одним столом с гением русской словесности, потом внукам похваляться будете.
Поэт встал, покачнулся, одной рукой схватился за спинку стула, другую выпятил вперед и начал с пафосом:

Корабли уходили в ночь,
Далеко от родного берега,
И волна убегала прочь
За кормой к берегам Америки.

Спи, родная, в тиши ночной,
Приплыву я к тебе сквозь туманище,
Охраняю я твой покой,
Ведь я главный в морях капитанище.

И когда мы вернемся домой,
Ты на шею мою облокотишься.
Я поверю, что берег мой
Не Америка, а родных скопище.

- Браво, Лямкин, браво! – ухмыляясь, захлопал Григорий Моисеевич. – Это величина!
Не заметив сарказма в голосе Юнермана, поэт гордо продолжал:
- И еще из недавнего:

Люблю себя в своем лице,
И не возможно быть иначе,
Когда на зорьке на крыльце
Коровы мыкают на даче.

Я есть советский гражданин,
Я патриот своих началов,
В стране я Чацкий господин,
Как говорил актёр Качалов.

Мы все рождались из полей,
Из жнив, из гумен, из пшеницы.
Ты трогать Родину не смей,
Она – орел, она – жар-птица.

Большой державною рукой
Она карает и лелеет,
И я иду по ней ногой,
И сердце гордостью смелеет.

Костя изумленно уставился на Лямкина. Поэт, заметив это изумление, тут же продолжил:
- А теперь самое что ни на есть самое! Да что слова, слушайте!

А вот и встал на веки миг
Во славу музе потрясённой,
Нырнул в пучину яркий блик -
Поэта стих заворожённый.

Я будто памятник себе,
Ещё не есть, но скоро буду.
Пишу поэзию судьбе,
Покуда живы, не забудут!

И пусть гремит во все концы
Известное моё творение.
И пусть читают подлецы
Одно про них стихотворение.

А в нём весь я, с конца в конец,
Моё нутро, моя судьбина.
Своим стихам я сам – отец,
А кто не внемлет мне – дубина.

- Ну, Лёня, вот тут ты весь, вот тут ты себя превзошёл, аки бог, – налил себе коньяка Юнерман. – Вот этим ты меня сразил, убил наповал!
- А, понял, Гришка, понял потаённый смысл, – светился всем лицом Лямкин. – Я знал, знал, что поймёшь! На руках за такое носить надо.
- Да-а-а, это точно, на руках выносить, это шедевр на все времена, – криво улыбаясь, согласно кивал головой Григорий Моисеевич. – Много выпил, пока родил это?
- Не знаю, не считал. Ещё прочесть?
- Хорош, хорош, – отстранился от поэта руками Юнерман. – Дай это переварить.
- Эх, Гриша, слаб ты на восприятие серьёзной поэзии, – пренебрежительно скривил губы Лямкин. – А вот молодой человек хочет послушать настоящую поэзию. Ведь так? – обратился поэт к Костику.
Костик согласно кивнул и застенчиво сказал:
- Да, хотелось бы послушать кого-нибудь.
- В смысле – кого-нибудь? – набычился Лямкин.
- Ну, Вознесенского или Евтушенко, например, – тихо произнёс Костик две пришедшие на ум фамилии.
- Дерьмо и дерьмо, – брезгливо вытянул губу Лямкин.
- В смысле? – не понял Костик.
- В смысле – два дерьма, – ответил поэт.
- Ну, может, тогда Ахматову или Цветаеву?
- Дерьмо и дерьмо.
- Ахматова и Цветаева? – недоверчиво посмотрел на Лямкина Костик.
- Ахматова и Цветаева – ещё два дерьма.
- Да вы что! Как же так? Ну а Пастернак, Блок, Есенин?
- Ещё те вонючки, одна тошнота, – изобразил отрыжку Лямкин и обратился к кажущемуся безучастным Юнерману. – Гриша, что за идиота ты привёл? Он ни черта не понимает в поэзии!
- А Пушкин, Пушкин кто? – Костик приподнялся из-за стола.
- Дерьмо твой Пушкин!
- Всё, – ненавидяще произнёс Костик, схватил мускулистой рукой за ворот Лямкина и пинками начал подталкивать к выходу.
- Как ты смеешь! – кричал, вырываясь, Леонид Лямкин. – Ты кого пинаешь? Ты ответишь! Ты пожалеешь! Я отомщу-у-у…
Вышвырнув поэта за порог, Костик вернулся назад к Юнерману, уверенный в том, что поставил своей выходкой крест на собственной карьере. Как же, выставил друга Григория Моисеевича. Каково было удивление Костика, когда он услышал:
- Молодец, Константин, наш человек, быть тебе в нашей команде.

* * *
Через тридцать лет известный поэт Константин Ребров шёл на встречу со своими читателями в областную библиотеку. У центрального входа из салона «Тойоты» пожилая женщина вытаскивала две небольшие упаковки книг.
- Давайте я помогу донести, – предложил свои услуги Ребров.
- Вот спасибо, – обрадовалась женщина. – Тут рядом, на второй этаж, в хранилище.
Поднявшись на второй этаж, Ребров поинтересовался:
- А кого я нес-то, скажите?
- Да этого… Леонида Лямкина.
- Вот чёрт, – рассмеялся Ребров, хлопнув себя по бокам. – Отомстил все-таки, старый графоман, заставил себя на руках носить!