1

 

Всю ночь у Марьи Ивановны свет не гас. И дочь, и она сама вообще не смыкали глаз. Сегодня днём к её дочери Наташе приедут свататься. Гостей же с пустыми руками не встретишь. Ладно ещё,  если бы сваты были только из их села, но, говорят, приедут и из города. Чем их угощать Марья Ивановна не знает. Если поставить что попроще, наверное, подумают, что жадные, ленивые. Мать будущего зятя интеллигентная женщина. Учит детей музыке. И сын пошёл по стопам матери – на баяне играет. Вернувшись из армии, только одну-две ночи дома ночевал; пошёл в село Идзи. Немного поработал в местном клубе. И когда только успел познакомиться с дочерью Марьи Ивановны. Отец его – сын жившего в этой же деревне Однорукого Сидора. Что он его родной сын точно сказать нельзя. К свадьбе жена Сидора была уже беременной. Идзинцы говорили, вышла замуж, боясь кривотолков. «Под кустами сделанный», – смеялись над сыном Однорукого Сидора. Наверное, из-за этого рыжеватый парень после окончания семилетки подался в город, в ремесленное училище. На родину приезжал очень редко. А когда мать умерла, вообще не появлялся. Народ говорит, что он теперь начальник, галстук носит.

То ли по совету отца с матерью, то ли из-за того, что Однорукий Сидор пьёт, будущий зять Марьи Ивановны  устроился на квартиру к Чёрному Микте.

Заходя с дровами в дом, Марья Ивановна увидела, что дочь сидит и читает письмо. Сложила дрова в большую печь, тихо подошла и села рядом с дочерью. Перед Наташей на столе лежат солдатские письма. Эти письма писал её будущий зять Роман. Но почему дочь  снова их смотрит, перечитывает? Или Роману верить перестала?

– Хорошо ли подумала, доченька? – спросила ласково.

– Присматриваюсь, мама, – Наташа стеснительно посмотрела на мать. «Зачем она так спрашивает? Знает же: днём сваты приедут».

– Тогда зачем перечитываешь? Роман уже здесь. Может что другое беспокоит?

Мама… – начала несмело Наташа. – Сама не понимаю, что такое…

– Да уж видно, что-то хочешь сказать. Может, что не договариваешь? Однорукий Сидор ведь дедушка Романа?.. А вы с ним не ладите… Или Роману не веришь?..

Сердце Марьи Ивановны закололо. Ничего плохого про Романа не говорила. «Они ведь разные, он городской, а дочь деревенская…» – подумала. Но нарушать их отношения Марья Ивановна не решилась. Нынче за кого только не выходят замуж! В Идзи даже армянские корни есть. Это ещё что, дочь Евдокии, что живёт за рекой, вышла за эфиопа. Вся деревня ходила смотреть на её маленького сыночка. Удивляясь смотрели на шустрого, черноволосого, смуглого мальчика… А Роман в деревне вырос:по-удмуртски говорит и удмуртские песни любит. Вот дочь и просит что-то рассказать. Неужели ж она, Марья Ивановна, вот так возьмёт и откроет свои потаённые мысли? Нет,  в могилу унесёт, никому не расскажет. Языком поэтому зря не болтает.

Они с Одноруким Сидором, когда валили лес, слово дали: никому и никогда про страшный случай в лесу не расскажут. Что было, она даже дочери не откроет. Но если всё выйдет наружу, такой большой грех кто-то может не вынести. Или Марье Ивановне, или Однорукому Сидору придётся стать изгоем. Вот уже сорок пять лет носила она в себе эту тайну, глубоко держала. А теперь открыться?..

– Чего мне прятать?.. Про пьянство Однорукого Сидора – всем известно.

– Сама вот все письма Романа перечитываешь. Что там есть такого? И я хочу знать, – повернула разговор в другое русло.

Наташа поняла мать, но плохие мысли из головы тут же выбросила. Она бы ни за что и никогда не смогла полюбить Однорукого Сидора. Чистую воду с грязной, болотной, рядом не поставишь и не смешаешь. И этих людей так же. Для матери погибший муж был солнышком ясным. Каждый его подарок, все фронтовые письма хранит она, как зеницу ока.

– Чем нравится это письмо? Слушай. Я только одно место тебе прочту, – Наташа взяла письмо.

– Да уж всё прочти. На ферму ещё рано идти, – обняла дочь Марья Ивановна.

– Всё нельзя, мама. Оно только мне написано. Но одно место прочту.

«… Сегодня я впервые участвовал в стычке с душманами, – начала Наташа. – Видел смерть. Молодые парни на моих глазах, как трава под косой, падали на горячие камни. Пишу тебе письмо и вижу белоруса Буслая, башкира Мустая и русского парня Сашку. Если вернусь из армии, я тебя на коленях буду благодарить. Во время боя   я испугался. Подумал: «Вот и смерть пришла», – хотел спрятаться  за камни и подождать  конца боя. Тогда я достал из нагрудного кармана твоё фото. Стыдно стало перед тобой. Взял автомат и – побежал за ребятами. Спасибо тебе, милая. Передавай привет всем друзьям, тёте Марье…

– Страх, значит, переборол? – задумчиво спросила Марья Ивановна.

– Да, мама. Что думал, то и написал. А ты решила, что он трус? – улыбнулась Наташа.

– Не зная человека, ничего о нём не говорю, доченька…

Зашла живущая за рекой Варуш, и разговор о Романе прервался.Не известно,  как бы пошла дальше беседа, ладно Варуш вовремя пришла. Марья Ивановна пригласила её, зная, что она хорошо готовит. И действительно, Варуш из ничего может приготовить красиво и вкусно. Лёгким движением руки она поправила сбившийся на лоб платок серого цвета, спрятала под него прядь седеющих волос и, по-хозяйски подбоченясь, громко и  певуче произнесла:

– Салат приготовили?

– Какой ещё салат? –  удивилась Марья Ивановна.

– Городские, цветочек мой, без салата за стол не садятся, – умничает Варуш. – Горячую пищу оставляют на потом. Сначала им салат подавай.

– Твои салаты очень на силос походят. Когда ездила в райцентр, пробовала. Не доела.

– Мужики нынче, цветочек мой, к салатам и консервам привыкли. Купят белого, берут консервы и идут в кусты. Враги эти консервы придумали. Кроме минтая в магазине ничего нет. Наверное думают, крестьяне всё съедят.

– Да какие враги могут быть у нас? – захохотала Наташа. Тытётя Варуш всегда всё преувеличиваешь.

– Э-э, Наташенька, мы с моим милым жизни без врагов и не видали. В тридцатые годы в кулаки произвели, потом война…И потом находились враги. Чуть всю землю не уничтожили… «Глубже пашите – хлеб будет!» – кричали. Уже глина выходит, плуг застревает, а они глубже пахать заставляют. Попробуй слово скажи – голова с плеч слетит. Потом запахали луга, низины возле реки. «Ну и что, что реки высыхают, сегодня же живём!» – так думали. Дальше из-за нехватки сена всех коров распродали. А если у крестьянина  в хлеву нет мычащей скотины, кудахчущих кур и голосистого петуха, он чувствует себя осиротевшим. Покупай консервы и гуляй! Такие уполномоченные, как Чёрный Микта, из деревни не уходили. Учили крестьянина пахать-сеять, коров доить. Из-за ихнего всезнайства наш колхоз, как дохлая корова, так и не встал на ноги…

Тётя Варуш ругает Черного Микту, повышает голос, нервничает, ходит туда-сюда, ато совсем замолчит. Потом опять взорвётся.

Вот раньше – кто руководил? Гырдымов! Он деревенскую жизнь ненавидел. Его из района сюда на машине привозили. А зачем? Начальник. Куда-то надо засунуть. Колхоз подойдёт. Э-э, что тут говорить!.. Бог всё видит – попал за решётку, несчастный. Как хомяк, колхозное добро начал в свои закрома таскать!

Увидев, как Наташа выходит из подполья (она сама её туда послала за свёклой), Варуш принялась за неё:«Вот ты, если будешь держать своего муженька на хлебе с квасом, на картошке с луком, он быстро улетит к своим родителям. Он, небось, в городе вкусные салаты, котлеты ел».

– Хватит ерунду болтать! Голову девочке не забивай. Я сама на стол и мёд, и пиво поставлю, - затопив печь, сказала Марья Ивановна.

Начали чистить картошку, морковку. Работают молча. В наступившей тишине отчётливо слышно, как в печи иногда стреляют поленья. Одна искорка попала на шерстяные носки Марьи Ивановны. Она этого не заметила. Только когда появился запах горелой шерсти, курносый нос Варуш это сразу учуял. «Опалилась, цветочек мой!» – сказала Варуш и наклонилась, чтобы погасить. Сваты за Наташей приедут и зайдут к Чёрному Микте. А его характер хорошо известен: ни во что хорошее не верит. Где хорошо, где плохо – отличить не может. В каждом человеке он видит вора. Смотрит, как бык, исподлобья, внимательно и будто бы говорит: «А ты, бес, хищник!» Никому не верить он научился, работая в милиции. И вправду, в тот период многие гребли под себя. Чёрный Микта своё дело всегда доводил до конца. Теперь он уже давно на пенсии. Решив умереть на родине, вернулся в Идзи. Жил бы себе спокойно, так нет,  Чёрный Микта готов всю ночь не спать. Кто куда идёт, кто что несёт – он всё должен знать. Вчера, возвращаясь с фермы, Марья Ивановна встретилась с ним. В руках у женщины было большое зелёное ведро. Увидев его, Чёрный Микта начал сверлить её глазами: “Не несёт ли чего с фермы?»

Марья Ивановна на его приветствие не ответила. Специально отвернулась,наклонилась над ведром, будто тяжело. Разозлила Чёрного Микту, помня, как он, будучи милицейским начальником, издевался над ними. «Зря с ведром не ходят», – подумал про себя Чёрный Микта…

Чистя морковь, Марья Ивановна не услышала шагов. Только тогда, когда раздался приглушённый кашель за печью, подняла голову. Посмотрела – не поверила глазам -у дверей стоял Чёрный Микта.

– Не бойся, Уралова. Я это – Никита Тяпаев, значит. Увидел свет, решил зайти. Сваты ещё не приехали…

– Это сказать зашёл? – выпалила насмешливо Марья, не вставая с места.

– Это не это… – кашлянув, хитро улыбнувшись, буркнул Чёрный Микта. – Решил узнать,как живёшь, Уралова. Всё ещё злишься на меня. Забудь уже…

– А куда деть твои слова “в тюрьме сгною”?

Марья Ивановна до самой смерти, наверное, не забудет, как уполномоченный Тяпаев, вызвав участкового, весь хлеб, розданный колхозникам, приказал обратно забрать. Потом и семенное зерно отправил по хлебопоставке. Столько работали в том году, а свежего хлеба женщины испечь не успели. То лето было страшно жаркое. Даже трава пожухла на корню. Глядя на хлебные поля, у людей сердце сжималось от боли и невольно наворачивались на глаза слёзы.

Двадцать три года… Председатель Уралова только полгода руководила колхозом. По докладным Тяпаева молодую женщину много раз вызывали в райком, в милицию. Исключили из партии. Стервятником тогда кричал, горло драл присланный из районной милиции уполномоченный. Марья Ивановна теперь могла бы высказать ему всё, что у неё накипело. Но решив, что Чёрного Микту человеческими словами не проймёшь, замолчала, вспоминать прошлое не стала.

– Цветочек мой, что с ним разговариваешь? Держал он нас на похлёбке из коры и лебеды. Тебя как обижал… Выгоню вот сейчас кочергой! – вышла из-за печки Варуш.

– Стой, Варуш! – запротестовала Марья Ивановна. – Тяпаев ко мне и носа не показывал. Наверное, что-то сказать хочет?

– Так, Марьиванна. Чувствую, слабею. Шабаш-карандаш! Хочу сказать, не держи зла на меня. Много горя, много слёз видела из-за меня. Отправка ржи, отстранение тебя от должности, знаешь, всё моё нутро гложет. Много лишнего сказал тогда. Но я думал, что всё это только для хорошего дела. Теперь понимаю, для вас я плохой человек, одним словом – Чёрный Микта,– Тяпаев бессильно опустил голову.

– Посмотрите на него, – встрепенулась Варуш. Подумаешь, что святой. Хочет после смерти в рай попасть. Если Бог есть, тебе дорога в ад, варись в котле со смолой. Погибшие от голода и холода старики и дети пусть всегда будут перед твоими глазами.

– Наговоры никогда к хорошему не приводили, Варвара Ивановна. И без этого ночей не сплю. Да ладно, говорите – я не злюсь. Грешен так грешен перед вами. Но я другое хочу сказать Марьиванна… Сегодня ночью я твоего Костю видел…

Лицо Марьи Ивановныпобледнело. Сладкую речь Чёрного Микты тут же позабыла. Разве можно слушать известие о Косте, стоя у печи?

Чёрный Микта подошёл к висящим на стене рамкам с фотографиями. Одну, другую разглядывает. Остановил взгляд на фотографии Кости и долго стоял молча.

– Совсем как живой, – проскрипел он. – Как светло смотрит… Неужто живой?..

– Что говоришь, Микта? – с надеждой произнесла  хозяйка дома.

Чёрный Микта пожалел, что сказал «живой». Сам не заметил, как вырвалось. Есть же на свете другие слова: «погиб, исчез, нет его». Наконец,Чёрный Микта успокоился. Сел на скамью рядом с печкой.

– С Костей я сегодня с глазу на глаз виделся. Во сне. «Живёшь ещё?» – спрашивает он. «Дышу пока», – отвечаю. «Ну, встретимся ещё», – улыбается. Хе-хе…

Удивительный сон. Наверное, на тот свет меня зовёт. Хе-хе… Вот с этим и зашёл…

Чёрный Микта глубоко вздохнул. Глаза его увлажнились. Можно подумать бедный, несчастный. А сам исподтишка всё наблюдает, хочет узнать как настроение. Прямо сказать о Косте Уралове не решается, ещё не так поймут. «Упаси, Господи, – думает про себя, – ничего нового не слышно. Зря я испугался своего сна. Погибший человек не вернётся больше», -как бы успокаивая себя, громко сказал:

– Дни и ночи, знаешь, уходят как вешняя вода. Больше сорока лет уже, как нету Кости. Но во сне ко мне он приходит. Ты хоть, Марьиванна, видишь его во сне?

Марья Ивановна не стала говорить о своих снах, о потаённых мыслях.

– Прогнала я его. Даже во сне не разрешила приходить.

– Осто-о! – удивилась Варуш. – Прогнала?  Костю из своих снов прогнала? А вдруг сны вещие, и он жив?

– Как жив? – голос Чёрного Микты задрожал. – Человек давно землёй стал, наверное, а ты, Варвара Николаевна, живой говоришь? Хе-хе… нет его, нет уже… Зря я это сказал…

– Закрой рот, Чёрный Микта! – с негодованием крикнула Марья. – Заткнись! Живой он, живой! Вот оно, сердце Кости…

Марья Ивановна подошла к стоящему в углу сундуку, открыла его и вытащила пожелтевший треугольник письма.

– Вот оно, моя душа и сердце… Хоть где пусть будет, хоть в земле, хоть на небе, а он рядом со мной. Слышишь, Чёрный Микта?! Только по одному сердце плачет: дочь свою не уберегла. Когда пришла бумага «Без вести пропал», голову потеряла и потеряла дочку Зару. На уборке хлеба попила она холодной родниковой воды и – воспаление лёгких!.. До больницы её не довезла. И из-за этого я запретила Косте приходить ко мне даже во снах…

– Живущий живёт, умирающий умрёт, значит. Такова жизнь. Вот другая дочь подросла. Пусть свадьба будет весёлой, – старательно подбирал красивые слова Чёрный Микта, глядя на приёмную дочь Марьи Ивановны. – Вижу, печёте, готовите?..

– Стараемся, Микта, – ушла от разговора Марья Ивановна.

Сидевшая молча до сих пор Наташа, решила спросить:

– Никита Семёнович, городские какое угощение любят? Вы в своё время бывали в разных компаниях.

– Хе-хе, – усмехнулся Тяпаев. – Кому что, значит… Нынче начальники навозные грибы уважают…

– Навозные грибы?

– Именно так, дочка. Шампиньон называется, – прогундосил Чёрный Микта.

– Не надо слушать эту чёрную душу! – подумала Варуш. –Одно издевательство. В душе он смеётся над нами, издевается.

– Ты, Николаевна, вообще как скисшее молоко! Сиди и слушай, – Чёрный Микта повернулся в сторону Наташи. – Есть такие народы, которые едят лягушек, другие – червей… Да, да, простых земляных червей! Сначала их сушат, потом, измельчив, посыпают ими хлеб. А есть такой народ, который употребляет змей…

– Есть такой человек, которого самого надо сожрать! – разозлилась Варуш.

– Ладно, Микта, ты нас не путай. Я на ферму спешу, – Марья Ивановна с раздражением выключила свет в комнате.

2

 

Пусть хоть какая будет погода: мороз, жара, метель – Марья Ивановна каждоеутро идёт на ферму. И так уже сорок лет! Никогда она без дела не сидела. Не ездила к южным морям, не гуляла под жаркими лучами солнца, не была за границей. Даже в город лет десять не выезжала. Да и к кому, по какому делу ездить? Знакомые женщины-односельчанки ездят навестить своих детей. Внуков нянчат, а у Марьи Ивановны своих детей нет. Её Костя сразу после свадьбы уехал на фронт. Дочка Зара померла. Да и зачем в город? То да сё можно и в деревенском магазине купить. А чтобы покрасоваться, повеселиться, для этого времени нет. В своём доме она и мужик, и баба. Несколько раз Марью Ивановну приглашали на районный слёт животноводов. Но даже и там она беспокоилась: как дома без неё? Хорошо ли смотрят за коровами? Манька лягается, Пеструшка  любит, когда её за ухом чешут, Зоренька ласковое слово ждёт… А дочка – как там она?..

Выйдя на пенсию, Марья Ивановна без фермы жить не могла.  «Если человек рождается, чтобы работать, – рассуждала она, – как он будет дома сидеть? Было бы здоровье. Потом на однупенсию подрастающую дочь не оденешь, не обуешь. Цена на одежду из года в год растёт. Пусть земляки на её приёмную дочь с усмешкой не смотрят». Старается, чтобы Наташа от подруг не отличалась.Марья Ивановна Наташу привезла в Идзи, когда ей ещё и двух годиков не исполнилось. Мать Наташи, младшая сестра Марьи, умерла от сердечного приступа. Отец ушел с шабашниками на заработки и бесследно исчез. Наташаросла послушной и научилась отличать хорошее от плохого. Окончив школу, она, как и многие другие, могла уехать в город. Марья Ивановна не стала бы её удерживать. Но Наташа поработала один год на ферме и заочно поступила учиться на зоотехника.

Невысокая, но крепко сбитая, Марья Ивановна по привычке спешит на работу. На ферму, что стоит за деревней,она всегда ходила вместе с дочуркой. Сегодня идёт одна. Дочери надо в доме убраться, двор привести в порядок и себя не забыть: волосы завить, платье погладить…Марья Ивановна машинально смотрит по сторонам. Трава зазеленела, но из-за холодной погоды  не растёт. Но коров уже можно выводить на пастбища. Просятся бурёнки на луга возле речки Идзи. Самая лучшая безрогая корова поздно отелилась. Рано оторванный от вымени телёнок слабел на глазах. Из жалости Марья Ивановна начала таскать на ферму из дома свой утренний надой. «Не обеднеют они с Наташей. И вечернего молока хватит. Дальше, когда пойдёт новая травка, всё наладится, телёнок поправится», – думала Марья Ивановна.

… А вот и распогодилось, пришло тепло. Деревья и кусты возле реки зазеленели. Почуяв тепло, и травы заметно подросли. Скоро стадо можно будет выводить на пастбище. Солнечному дню не только люди радуются, веселее поют, голосят, свистятптицы. Льёт свою любовную трель соловей. Сам величиной с воробья, а голос слышен на всю округу. Слушая певца весны и любви, Марья  Ивановна вспомнила свою молодость. Ей шёл только восемнадцатый год, когда она влюбилась в Костю. Как красиво пел Костя Уралов! Односельчане его соловьём и называли… Хоть за гармошку, хоть за плуг возьмётся – всё одинаково! И на игрище, и на работе – всегда первый.Крестьяне  на своей земле чувствовали себяхозяевами. Тогда на любую работу, как на праздник, шли с песнями. На пашне, на посевной, на сенокосе, на уборке хлеба – мужики работали засучив рукава. Вольному человеку – вольная работа!

Погибли все эти богатыри. Не вернулись с поля боя, унесли с собой свою любовь к земле. Вот с тех пормать-земля осиротела. Наверное, из-за лишений и голода в сердцах детей появилось недоверие к новой жизни. В городе, на стороне,она была намного лучше. Туда, к хорошей жизни,все и стремились.Крестьянвласти держали словно рабов.

Перебирая в голове прошлую и нынешнюю жизнь, Марья Ивановна даже не заметила, как оказалась на мосту через реку Идзи. Она так бы и шагала, если бы не увидела в конце моста Чёрного Микту и сторожа с фермы, Однорукого Сидора. Они что-то кричат друг другу, руками машут, никого и ничего не видят Из-за рокота работающего в сторонке трактора слова не разобрать. «Костя, Костя!» – сердито кричит Чёрный Микта.

Услышав имя пропавшего мужа, Марья Ивановна остановилась, поставила ведро на мост и, замерев, стала прислушиваться к разговору.

– Нет, нет! – противится чему-то Однорукий Сидор. – Не стой над душой. Нет!..

Однорукий Сидор увидел Марью Ивановну и быстро зашагал в сторону фермы. А Чёрный Микта пошёл Марье Ивановне навстречу.

– Что с утра ходишь ругаешься? – спросила Марья Ивановна.

Тяпаев улыбнулся, глубокие морщины, какборозды, разбежались по лицу и тут же пропали. Марья удивилась: куда это пропали морщины? Чёрный Микта стал совсем как молодой.

– Ты другое хочешь спросить, Марьиванна. Так ведь? – расплылось в ехидной улыбке лицо Чёрного Микты.

– Если такой умный, говори,  послушаю, – одёрнула его Марья Ивановна.

– Хе-хе, такая жизнь, Марьиванна… Вот Однорукий Сидор тебя увидел и, как заяц, убежал. За что это так ненавидите друг друга? За что? А туда же, в родню лезете? Теперь Однорукого Сидора сватом будешь называть? Хе-хе…

– Послушай, Микта, твоё какое дело?! – глядя прямо в глаза Тяпаеву, зло бросила Марья Ивановна. – Остановись уже, успокойся, змеиная душа…

– Ох ты, ох ты! Можно подумать, что чёрта за хвост поймал, - обрадовался Тяпаев. – Отчего это, Марьиванна, как только я сказал об Одноруком Сидоре, ты так обозлилась? Не зря, наверное? Чувствуется, что-то у вас было, хе-хе-хе! Узнать бы…

– На том свете узнаешь, чума! Что тебе надо?!

– На том свете, Мариванна, ничего нет. А Сидора Петровича ты за что-то и видеть не хочешь, хи-хи…

– Пьяниц никто, Микта, не любит, – пытаясь успокоиться,  сказала Марья.

– Может по другой причине, Мариванна? Есть пьяницы и кроме Однорукого. А Пронина Сидора ты не уважаешь. Ион тебя не любит. Вон, посмотри, убегает как драный кот. Так что, не было ли чего тайного между вами? Говори, Марьиванна, не уворачивайся. Тогда сразу сердце успокоится. Одной страдать тяжеловато. Ой-ёй-ёй, по себе знаю, – Тяпаев сделал вид, что утирает повлажневшие глаза.

– Послушай-ка, чума! – голос Марьи окреп. – Если что знаешь – скажи, не будем зря играть. Долго смотреть не буду, Микта. В Идзи сброшу. Что знаешь?!

– Что, что? – испугавшись, попятился Микта. – Ничего не знаю…

– Э-э, короед, чёрная душа, –  с жалостью посмотрела Марья Ивановна на Чёрного Микту. – Что ты за человек, если вообще человек…

Вот так, с глазу на глаз, Уралова и Тяпаев ещё не разговаривали. Раньше она его никогда не жалела, а вот сейчас, смотрела с жалостью. Стоит Тяпаев Никита Семёнович – кожа да кости, в старой фуфайке, в стоптанных кирзовых сапогах. В чём у него душа держится?.. Чего ест? Скотину не держит, кроме пары куриц и медного самовара ничего нет. Совсем один, как дикий гусь. Где-то есть сын, милиционер – и тот не приезжает. Сам он, тоже к нему не ездит. По словам Романа, чёрные галифе да сшитая из чёрного сукна гимнастёрка в сундуке всё же есть. Но их он держит себе на похороны. Жалость жалостью, но о чём они здесь разговаривали? Как бы узнать.

– Жалею, что подслушивать не умею… Надо было залезть под мост и послушать ваш разговор. Может тогда из вашей болтовни что-то о Косте узнала бы. Чего это Однорукий Сидор «нет, нет!» кричал? И это бы узнала. Известно, ты мне хорошего никогда не делал и не сделаешь. Одного не пойму, почему ты такой, Микта? За что злишься на меня? Да, наверное, не только на меня… Ты даже себя, наверное, раз в год любишь.

– Много вопросов задаёшь, Марьиванна, много. Хе-хе… – поблёскивая металлическими зубами, засмеялся Тяпаев. – Сначала подумаю, ладно…

– На сватанье,  Микта, не приходи. Ты всё только испортишь.

– Однорукого Сидора рядом с собой посади, – обиженно пробурчал под нос Тяпаев. – Найдёте общий язык, а то давно не разговариваете…

 «Чего он так кривлялся? - отходя отЧёрного Микты,подумала Марья Ивановна и,  взяв ведро, зашагала к ферме. Но ужимки Тяпаева и его спор с одноруким Сидором не выходили из головы. – Неужели Сидор с пьяной лавочки разболтал про то страшное происшествие?.. Ведь он слово дал».

А Тяпаев с жалостью смотрел вслед уходящей Марье. Ведь из-за него пожилая женщина до сих пор работает дояркой. Был бы жив Костя, она давно уже отдыхала бы. А так ей приходится работать. Вот и сейчас с ведром… «С ведром? – насторожился Чёрный Микта. – Что-то хочет с фермы утащить. Из колхоза тянут, сволочи! Одна молоко, другая зерно присвоит. Председатель ещё молодой. Себя как демократ держит, у народа спрашивает, советуется. Руководить силёнок не хватает, нет характера у начальника. Общество трезвости создал, предлагает на чай переходить. А сам, наверное, под одеялом пьёт. Медвытрезвитель не открывает. Прошу открыть, он только смеётся. В старой церкви холодно, поспит там пьяный, всех ангелов по именам будет знать. Любой алкаш, прежде чем поднять стакан, задумается: пить или не пить этот яд? Сейчас что молодой, что старый одинаково заливают. Один от пьянства дохнет, другой больной на печи валяется. Ослабили вожжи, сволочи! При Сталине такой свободы не было. Колхозник с поля не уходил, работал, не жаловался. Теперь же, солнце уже высоко, а они только на работу выходят. Роса ещё не выпала, а механизатор уже с уборки возвращается домой. Начальники сами вожжи отпустили. Хвастовство, взятки, обман стали обычным делом. Что говорить,даже самому большому начальнику всю грудь орденамизавесили. Видно, вовремя никто не одёрнул. Ходили за ним, хвалили, поддакивали, пятки лизали. Человек и возомнил о себе. Царём себя считать стал. Все можно …  Даже его близкие это быстро поняли. Отпусти вожжи, жеребец человека затопчет. А жеребец не простой – золотой! За этот блестящий металл многие душу дьяволу продали. Ладно ещё, нашёлся человек, который взнуздал всех выпущенных на волю жеребцов. А то ведь во времена этого орденоносца слово сказать невозможно было. Говорят, вот подул свежий ветер. Нехорошо говорят. Свежий ветер постоянно не дует. Только временами.  Может кто-то верит этому? Видно, трудно выбросить старые привычки. Раньше все, как курицы, под себя гребли. Теперь не получается. Всех перетрясём. Но тебя я, Марья, жалею, очень жалею… Из-за меня твоего Кости сейчас здесь нет… Грешен, конечно, грешен, грешен я… При создании колхоза очень своевольничал комсомолец Уралов. Моих стариков, произведя в кулаки, чуть из села не выгнал. Ничего, хитрость моя помогла…” Такие мысли одолевали его часто.

Как раз в это время он, Чёрный Микта, отделился от родителей. Родного отца перед народом ругал разными словами: «Кровопийца, кулацкая морда!» Отцовскую шерстобитную машину на себя записал и отдал в общее хозяйство. Бывало, пришьёт на петлицу пиджака красный бант и, высоко подняв голову, идёт на перевыборное собрание. Единоличников, кто крестики носит, самогон варит - всех ругал на чём свет стоит. Молодёжь поверила – Тяпаева приняли в комсомол. Только один Костя был тогда против. «Яблоко от яблони недалеко падает», – сказал он твёрдо.

Как-то весной прорвало плотину, его отец во время рыбалки упал с лодки в воду и лёгкие застудил. Чувствуя скорый конец, позвал Микту к смертному одру и сказал сыну: “Иди в милицию работать, сынок. Там найдёшь своё место. Хозяйство держать не сумеешь. Руки неоттуда растут. Твой язык тебя прокормит…”

Так и пошёл в милицию. Сначала был конюхом. Очень старался. Начальнику милиции всегда давал самого лучшего коня. В пролётку или в сани стлал мягкое сено – дорога дальняя, начальника не должно растрясти. Старания его заметили. Вскоре Тяпаев одел новую, с иголочки, милицейскую форму. Никогда он не рубил с плеча, односельчан не обижал. Хоть и злился на Костю, но задавить его повода не находилось. «Придёт время, заплачет горючими слезами», – думал он.

Но время шло. В сорок первом началась война. Только тогда и смог Тяпаев отомстить…

 

3

 

… После тяжёлых боёв части Красной Армии отступали к Дону; высоко в небе пролетел самолёт с чёрными крестами и сбросил листовки. Эти бумажки на землю падают, как осенние листья, крутясь-вертясь. Особист Тяпаев хотя и знал, что листовки читать нельзя (про это и сам говорил солдатам), одну из них быстро спрятал в карман. Отступая по горячей, обжигающей земле, получили приказ окопаться. Не видавшая дождя земля, твёрдая, как камень. Много ли выкопаешь сапёрной лопаткой? Но если жить хочешь, солдат, копай, спасайся в земле. Вокруг ни оврагов, ни кустов нет. Только ровная степь. А в небе летят вражеские самолёты. По рёву моторов Тяпаев понял, что этобомбардировщики. Один, два, три… Земля содрогнулась. Куда спрятаться? Человек виден как на ладони. Тогда Тяпаев услышал, как  кто-то позвал его:

– Тяпаев, ко мне!

Он побежал на голос, спрыгнул в образовавшуюся после взрыва бомбы воронку.

Неожиданной встрече с земляком, Константином Ураловым, он страшно обрадовался и,  прослезившись, обнял Костю. Даже глотка воды из своей фляжки не пожалел. Тяпаев узнал – рядовой Уралов ищет свою батарею.

– Какая батарея? – махнул рукой Тяпаев. – Никакой ни армии, ни дивизии уже нету. Всех уничтожили, шабаш-карандаш. Только разбитые части отступают. Начальство сбежало. Эх, остаться бы в живых. Вот о чём сейчас надо думать, Костя. Вот смотри…

Тяпаев вытащил из кармана гимнастёрки бумажку. Там отпечатан орёл с распростёртыми крыльями, на теле – свастика. Под ним чёрным-чёрным шрифтом напечатано: «Рус, Иван! Свою жизнь спасай сам! Твои друзья оружие бросили, в плен сдались. Коммунисты и жиды тебя на погибель ведут. Эта бумага будет тебе пропуском.  Немецкое командование дарит тебе жизнь».

– Читай, Костя, читай, – Тяпаев протянул листовку Уралову.

 Костя Уралов презрительно посмотрел на него.

– Ты что мне предлагаешь? В плен сдаться? – Костя ударил по руке Тяпаева. – Нас минами и снарядами глушили, танками давили, бомбами осыпали, а мы живы!..

До сих пор Константину Уралову никто ещё не предлагал продать свою Родину, чтобы спасти свою шкуру. Как тогда он сможет жить на белом свете?

Тяпаев понял это и, как хитрая лиса, начал:

– Служба у меня такая, Костя. Про «Смерш», наверное, слышал?.. Спасибо тебе, Уралов, за стойкость. Ты настоящий солдат. Слыхал про власовцев? Здорово дерутся, говорят, за немцев… Как звери…

– Смерть их ждёт… как собак, – вытерев рукавом лицо от пыли, бросил Уралов. – А ты, Микта, такие разговоры брось. Сейчас же порви эту мерзкую бумажку.

Отбомбившись, самолёты улетели на запад, на время стало тихо. Можно подумать, и войны никакой нет. Только жаркое солнце, не жалея, печёт.Земляки выбрались из воронки и увидели страшную картину. Огненный вихрь всё смешал, разломал.Вокруг лежат мёртвые тела, стонут раненые.

– Скорее за Дон! – крикнул Тяпаев.

У Дона снова налетели вражеские самолёты. Здесь всё как в муравейнике. Спрятаться некуда. Хочешь остаться в живых, быстро садись на паром и переправляйся на другую сторону. Но паром всех взять не может. Сначала раненых грузят, только потом остальных. Не зная что делать, некоторые бросаются в воду и плывут на другой берег.  Тяжёлая одежда и винтовка тянут вниз, слышны крики о помощи. Но тщетно… Тяпаев, используя удостоверение «особиста», сел на паром, и тот отплыл.

–  Хватайся за борт, я тебя подниму, – предложил Тяпаев земляку.

Кое-как, вплавь, Уралов добрался до парома. Но те, кто были на пароме, ухватиться за борт не дают. Всем жить хочется, все хотят уцепиться. Уралов с трудом ухватился, но кто-то наступил ему на пальцы. Смотрит, а это Тяпаев.

– Не могу я тебя взять, Уралов! – крикнул он. – Места нет.

– Не сердись, Костя, помочь не могу. Паром и так переполнен. Приказано больше ни одного человека не брать. Не лезь, Уралов! За тебя отвечать не хочу!

Отдавленные пальцыскользнули по борту. Костя плюхнулся в воду. А Тяпаев, вытащив наган, пугая, наступая на пальцы,  начал стрелять в хватающихся за паром.

– Застрелю гада! – Костя поднял винтовку. Не успел прицелиться, как рядом с ним молодой солдат выстрелил в Тяпаева.

–Сволочь! –  крикнул он. – Наш и в наших же солдат стреляет!

Паром уплыл, и Костя решил через Дон переправляться вплавь. Здесь оставаться –  значит в плен попасть. Но река Дон широкая и глубокая. Костя не успел как следует всё обдумать, когда рядом разорвался снаряд. Он потерял сознание. Впоследствии, за Доном, Тяпаев искал Костю, но не нашёл. «Погиб несчастный, – подумал он. – Ещё про листовку бы рассказал. Теперь, шабаш-карандаш…»

Когда писали похоронки на пропавших солдат, он, черня имя Уралова,предположил: «Не сдался ли в плен? Я у него немецкую листовку отобрал. Про это и в «Личном деле» напишите… Кто знает, может, действительно к врагам убежал…»

4

 

Как назойливых мух, Тяпаев гонит свои воспоминания, но они не уходят, гудят, с ума сводят. Стараясь убежать от дурных мыслей, онзаспешил домой, но около старого сельсовета какая-то сила стала сводить руки и ноги. Не шагают они, не слушаются – хоть что с ними делай! Тяжёлым свинцом наливаются.

В этом доме, в тысяча девятьсот сорок пятом году, уже после войны, назначенный в Идзи участковым милиционером Тяпаев Никита Семёнович, через Однорукого Сидора сделал ещё одно чёрное дело. По приказу Тяпаева, тогдашний председатель сельсовета Пронин Сидор Петрович сварганил порочащую мужа Марьи Ивановны бумагу, которую запросил военкомат.

Тяпаев сумел, как оказалось, всё просчитать. Когда уже за Доном писали похоронки, сказанное им в адрес Уралова «может в плен сдался, видел у него немецкую листовку», действительно опорочило попавшего в плен в бессознательном состоянии Уралова Константина Александровича.

Насчёт  характеристики Уралова, Однорукий Сидор хотел посоветоваться с народом. Тяпаев взорвался. Положил на стол наган и начал угрожать Однорукому Сидору:

– Может быть, с тебя начнём?! А?! Я же не глухонемой, поспрашивал про тебя. Когда, где ты одноруким стал, а?! Работая в лесу, ты сам себя искалечил. А что за это бывает – знаешь? Расстрел! Или«При создании колхоза вёл агитацию против общего хозяйства…»

– Не могу я, не могу, Микта… Это погибель для Кости. И без этого сколько уже страдал. В плену был… Чего только не повидал, наверное. Грех это – живого человека убивать…

– Видно, ты сам за решёткой сгнить хочешь?!

– Что я плохого сделал?

– Мне – нет! – дерёт горло Тяпаев. – Советской власти!

– Кто тебе про меня рассказал?.. Сам придумал. За что Костю уничтожить хочешь?..

– Хватит сопли жевать! Ну, пишешь или нет?! Иначе я сейчас же позвоню…

Однорукий Сидор поднял голову и нерешительно взял ручку.

- Так, ещё напиши: «В тысяча девятьсот тридцать седьмом году сгорел казённыйлес…- Что застыл?.. - Казённый лес… Тогда Уралов заготавливал себе брёвна для постройки дома…»

– Не было этого, Микта, не было! Рука не поднимается написать такое… Да что ты за человек? Или, Микта, ты не человек вообще, может, ты сатана?!

– Поговори ещё! На ручку и пиши: «…казённый лес сгорел… Мы думаем, что это сделал Уралов…» Давай, давай добавляй: «это сделал Уралов…» Ну вот, а ты боялся. Теперь отошлём туда, откуда просили от нас характеристику. Если бы Костя вернулся, ты думаешь, здесь бы сидел? Такие бы и заняли твоё место. А про это дело, если кому заикнёшься, света белого не увидишь. Костю далеко отправят. Под написанным твоя подпись поставлена. Не забывай!..

Отправили они эту характеристику, и Константин Уралов исчез.

Но у всякого чёрного дела остаётся след. Это человеческая совесть. Не поэтому ли сейчас Чёрный Микта, смотря на пустые оконные проёмы дома, содрогнулся и закрыл лицо руками. Подгнивший, с разрушенной крышей дом сельсовета стоит как страшная тень, напоминая о прошлом. Если б мог, Тяпаев давно уже, облив его бензином или керосином, сжёг, бульдозером столкнул бы в лог.

Чёрный Микта хочет всё забыть, но прошлое всё равно тянется за ним. Даже выйдя на свою улицу, сердце его не успокоилось. Кажется, кто-то гонится за ним. Назад не смотрит, еле-еле, но шагает вперёд. Подойдя к своим воротам, услышал шаги, волосы у него встали дыбом, как загнанный волк, обернулся всем телом. «Сгинь, нечистая!» – хотел крикнуть, но услышал женский голос. Тяпаеву стало стыдно, испугался средь бела дня. Он узнал приезжую доярку Настю Кукушкину. Но ещё не веря своим глазам, спросил:

– Настасья, ты?.. А что невесёлая идёшь?..

– Ой, дядя Микта, хоть с фермы не уходи, –  начала рассказывать Настя.– Не знаю, кем она себя считает! Всё зудит, учить пытается, даже отдохнуть не даёт, холера. Про Марью Ивановну говорю…

Услышав про Марью Ивановну, Чёрный Микта насторожился. Мысли о прошлом улетучились. Пригласил Настасью присесть на скамейку у ворот своего дома.

- Ну, рассказывай,  слушаю.                                    

Вот что случилось в то утро на ферме.

Как всегда, придя на работу, Марья Ивановна пошла к коровам. Хорошо ли их накормили? Хорошо ли они ночевали? Без этого за дойку не берётся. И сегодня тоже зашла проверить. Услышала мат. «Что это Настя горло дерёт?» – решила узнать.

Подошла поближе – увидела, как неуживчивая, летающая из района в район, из села в село Кукушкина лупит вичкой привязанную корову.

– Настя, ты что, с ума сошла? – вступилась Марья Ивановна.

А Кукушкина и не смотрит в её сторону, бьёт корову, нехорошие слова говорит.

– Ну-ко, издеватель, прекрати сейчас же! Дай-ко тебя так отлупим!

Марья Ивановна отобрала у Кукушкиной вичку, сломала её и выбросила. Поняв что слишком разозлилась, да и не знает, за что та била корову, Марья Ивановна успокоилась, решила шуткой пристыдить Настю.

– Настя, да ты вообще удмуртский язык забыла. Лучше бы по-удмуртски, а так нехорошо слышится…

Настя даже побелела – так разозлилась.

– Пошла ты, знаешь куда!.. Вот тебе мой удмуртский язык. Видать, уже никому он не нужен. Сына вот по-удмуртски то учат, то не учат. «Мама, надоело это», – говорит. И я тебе так же скажу. Даже корова вот по-удмуртски не поняла! Лягнула ведро.

Посмотрев на грязную, изнавоженную корову, Марье Ивановне жалко стало несчастную.

– Бестолковая, ленивая ты, Настя. К корове подойти невозможно, почистила бы хоть…

– Ха-ха, почистит она! – засмеялся кто-то. Это оказался кочегар Митя Кутявин. – Она, Марья Ивановна, даже свой халат раз в год только стирает, ха-ха!

– Ты то хоть рот закрой, алкаш! Глаза уже залил, иди добавляй! – налетела на Кутявина Настя.

– Ой-ёй-ёй, разорвёт эта шальная баба! – отмахнулся Кутявин и ушёл.

– А ты кем себя считаешь? А? Кем? – широко расставив ноги, уперев руки в бока, встала перед Марьей Ивановной Настя. – Чего тебе не хватает? Лежала бы себе тихо на печи, нет, на ферму идёт. Здесь можно что-нибудь прибрать к рукам, не так ли? Вроде с ведром ходишь. За решётку попадёшь…

– Не рой другому яму, Настя, сама упадёшь – сказала Марья Ивановна.

 Настя взорвалась:

– Не накличь беду, пусть на твою голову упадёт! Знаем, что говорим.

«С таким человеком в одной упряжке не поработаешь», – подумала Марья Ивановна  и   ушла от греха подальше.

В последнее время, таких как Настя, искателей счастья, в Идзи много приехало. Рабочих рук не хватает, и поэтому им дают квартиры в кирпичном доме, ставят на денежную работу. Слишком они за деньгами гоняются, все свои шаги копейкой меряют. Нет у них хозяйского взгляда ни на землю, ни на село. Вот тот же Настин сожитель, он работает трактористом. Ему хоть кол на голове теши – то с плугом на луг заедет, то на улицу или, топча посевы, едет на речку купаться. Не сегодня всё началось. Как нашли около Идзи нефть, много земли испортили. Везде дороги проложили. Растущая в низинах трава от нефти погибла. Молодые деревья никто не жалеет. Кругом валяются использованные бочки из-под горючегоВсе живут сегодняшним днём, а ведь дети всё видят.

Настя Кукушкина всё орёт. Специально подошла к Марье Ивановне и шумит.

– Ушла бы ты, Настя, с фермы, – сказала Марья Ивановна. – Ленивая ты. Лень – это как заразная болезнь. Молодёжь посмотрит на тебя и твоей болезнью заболеет. Ни работу, ни коров ты не любишь.

Настя с грехом пополам сделала свою работу и, говоря Марье Ивановне нехорошие слова, ушла. Теперь вот Чёрному Микте жалуется.

– Ты, Никита Семёнович, народный контроль. Давай вечером её за руку поймаем.

– Ворует, говоришь? – ещё спросил Тяпаев. – Тогда согласен…

Чёрный Микта натянул картуз до бровей, расправил плечи и почувствовал: в теле появилась новая сила. Есть ещё порох. Тогда, вперёд! «На свете ещё много сбившихся с пути. Если таких не остановить, они, как морской спрут, всеми щупальцами народное добро к себе будут присасывать. С Марьиванны и начну», – подумал Чёрный Микта. Тело старика выпрямилось, сердце ровно забилось, и онбыстрозашагал в сторону правления колхоза.

 

5

 

Нормально поговорить с председателем Тяпаеву не удалось. “Газик” Юртаева стоял у правления. Если бы он его не окликнул, председатель бы уехал. Тяжело дыша, подошёл Тяпаев.

– Знаешь ли, Юртаев, – начал Чёрный Микта, – заразная болезнь сама по себе не проходит. Партия зовёт на борьбу с этим злом. Я говорю про тех, кто наше добро не бережёт. Скажу прямо, про Марьиванну Уралову. Она, понимаешь, начала молоко домой таскать. Я сам два раза видел, как она на работу с ведром ходит. И Кукушкина заметила. Ещё комбикорм загребает себе. Так не оставим. За руку поймаем и пусть народ судит. Давай сегодня вечером вместе проверим, товарищ Юртаев!..

Председатель очень удивил Тяпаева. Даже не выслушал до конца, посчитал за шутку. Говорит, таким как Уралова надо памятник ставить, у них надо учиться жить и работать. Рассказал как Уралова его мать, которая питалась только супом из крапивы и распухла от голода, отпаивала тёплым молоком. Ни хлеба, ни молока у них тогда не было. Марья Ивановна приносила в горшке молоко и мать на ноги поставила. Сказав это, он нажал на педаль газа и, обдав синим дымом Чёрного Микту, Юртаев уехал.

Чёрного Микту всего затрясло. Надсмеялся над ним председатель. Ноги ослабли, ладно ещё лежало у ближнего забора бревно и он на него присел. В голове, как пчелиный рой, крутятся разные мысли, заставляют искать способ для отмщения. «Нынче ничего скрывать не велят, надо обнародовать. Ведь вора хочет оправдать. Думает на него тень упадёт. Не слушает рабочего человека начальник! Чёрный Микта знает как поступать с такими. Заявления, сигналы как раньше прятать не будет. Теперь колесо жизни по другому крутится. Время другое, товарищ Юртаев! За то, что не прислушиваешься к мнению народного контроля, по головке не погладят. Я это просто так не оставлю. Покраснеешь ещё…

Чёрный Микта успокоился. Собрался идти домой, вдруг, откуда ни возьмись, появился козёл, хозяйкой которого была Варуш. Бодливого чёрного козла идзинцы хорошо знали, много неприятностей было из-за него. Особенно от него пьяным  перепадает. Неожиданно боднёт сзади по мягкому месту –сразу с ног валятся.Зная нрав козла, Тяпаев поднял с дороги палку. Если что, наподдаю, подумал он. Стал пугать козла. Разбойник вроде бы отстал, засеменил сзади потихоньку. Тяпаев успокоился и, сделав  несколько шагов, не успел отойти далеко, как по заднице ему будто кто-то дрыном врезал. Чуть не упал. «Ух, провалиться  бы тебе!» – ругаясь, начал он гоняться за козлом. Но споткнулся, оказался на карачках. Козёл заблеял, будто засмеялся, и тут же перемахнул через изгородь в чужой огород. «Лешак!» – Микта, бурча себе под нос, поплёлся домой.

Родители квартиранта уже сидели за столом и пили чай. Приехали видно недавно. Роман тоже сидел с ними.

– Никита Семёнович, ну где же вы! Мы вас уже потеряли, – сказала мать Романа, Лидия Гавриловна.

Тяпаев хоть и отказался, но Роман, взяв его под руку, усадил за стол. Сесть он сел, а с чем чай пить, не знает. На столе стояли мягкие сдобные булочки, колбаса, икра, масло, конфеты – глаза разбегаются. «Хотят, видно, показать своё житьё-бытьё, – подумал Тяпаев. – Как в ресторане».  

Евсей, отец Романа, поставил на стол бутылку  армянского коньяка.

– Хороший день встретим хорошим настроением, Семёныч! – весело предложил он, разливая в рюмки коньяк.

– Не привык я к коньяку, Сидорыч. Вот хоть сына Ромку спроси. И ему не разрешаю, – убрал и рюмку квартиранта Тяпаев. – Светлый день разве с вином встречают?

– Что я тебе говорила, Ёска?! – рассмеялась Лидия Гавриловна. – На селе говорят коньяк клопами пахнет. Они водку пьют. Сейчас «белого» поставлю, Семёныч! Ёска, сумка рядом с тобой…

– Не надо! – отрезал Чёрный Микта. Полный стол, выпивка с утра ему показались издевательством. – Я этим делом никогда не занимался. Спросите хоть у Романа.

– Он не пьёт, – подтвердил Роман. – И мне запрещает.

– Прекрасно! Сейчас непьющего редко встретишь. Прекрасно! Неужели не пили никогда? – не веря, засмеялся Евсей Пронин.

– Когда-то может и было… Теперь, шабаш-карандаш, – убрал подальше рюмку Чёрный Микта.

Лидия Гавриловна икру, колбасу пододвигает поближе к нему. Но Тяпаев берёт дольки копчёной рыбы и неторопливо кладёт их себе в рот. Отец Романа удивился. Коньяк, водку не пьёт. Сердится, что приехали? Или помешали?

– Никита Семёнович, что с вами? Не стой ноги встали? Или мы помешали?

– Да без вас есть кому испортить настроение, – дуя на горячий чай, пробурчал Тяпаев.

– Еште, пейте и всё пройдёт, –  успокаивает Лидия Гавриловна.

– Что-то случилось, Никита Семёнович? – подлил масла в огонь квартирант.

– Тёща твоя напрягает, сынок. До сих пор всего трясёт…

Услышав о тёще, Роман поперхнулся –  еда в горле застряла. Тяпаев и Марья Ивановна разругались, понял он. А из-за чего? Когда? Действительно, дяди Микты с утра дома не было. Но этому нечего удивляться. Хозяин летом рано встаёт. Выходит во двор, хлев проверяет, подворье и изгородь осматривает. Бывает, подростки заборы ломают. Одного такого парня Микта  постращал, если забор не исправишь, сухари суши.

Односельчане Чёрного Микту боятся. При нём молодёжь не хулиганит. Роман недолюбливал хозяина: мешает он людям жить спокойно, никого не любит, никому не верит.

– Никита Семёнович, коль начал про Марью Ивановну, расскажи уж до конца. – Роману теперь не до чая.

– Да-а, – тяжело вздохнув, начал Тяпаев. – Теперь я ничего не понимаю, Роман. Тёщу твою я никогда не обижал, а теперь…

– Пожалуйста, расскажите, – боясь услышать плохое, не унимается Роман.

– Не спеши, сынок. Чищу вот свой чердак, – попивая чай, Чёрный Микта повёл разговор.

– Пожалуйста, Никита Семёныч, говорите попонятней, – не терпится Роману.

– Да уж, да, – Чёрный Микта поставил чашку на стол.– Сердце моё, словно короед грызёт, сынок. Покрути-ка свой магнитофон. Послушаем как Марья Ивановна поёт. Красиво поёт. Неужели и такой талант может с пути сбиться? Вот что меня напрягает. – Тяпаев встал и начал ходить по дому туда-сюда.

Роман подошёл к магнитофону. Решил порадовать родителей песней. Вспомнил как искал поющих старушек. Приехав в Идзи, он решил создать фольклорный ансамбль. Двадцать лет тому назад у идзинцев был свой хор. Но прошли эти времена. Нынешняя молодёжь уже забыла старые песни. Некоторые даже на родном удмуртском языке уже не разговаривают. Что произошло в Идзи? Прежде чем создать ансамбль, Роман решил поговорить с тогдашним председателем, тот только рассмеялся:

 – Что, - говорит, – Пронин, решил снова открыть разрушенную церковь? Слушая жалобные песни, сам попом станешь? Да кому нужны эти, обращённые к богу, песни!

Он, Роман, тогда разозлился. Возмущённо бросил: «Ничего вам не надо -ни народа, ни его истории, ни его языка!» И, действительно, председатель больше по-русски говорил, хоть сам был чистокровным удмуртом. Вот такие люди изабывают свой родной язык, не знают откуда и кто они, где выросли, живут, как в потёмках. Клуб? Зачем он нужен? И без концертов доярки частушки умеют петь.

 – Нечего, – говорит, – мешать работать!

Роман не стал слушать этого узкоглазого. Пошёл на ферму,там работают женщины разного возраста. Когда сказал, что хочет записать на магнитофон их песни, собравшиеся в красном уголке как-то незаметно ушли. «Наверное, постеснялись своей грязной одежды и обуви», – подумал Роман. Да и поздно уже было. Женщин дома дети ждут. А он их петь просит. Поделился своими мыслями с Наташей.

Наташа его повела к Варуш.

 – Она, – говорит, – очень много песен знает.

Тётя Варуш, узнав, зачем пришли гости, обрадовалась и усадила их за стол. Угощая гостей, она начала вспоминать, как раньше они собирались вместе и пели.

– После войны, – говорит, – жизнь была тяжёлой. Но народ петь не переставал. В берёзовой роще, за деревней, песни никогда не умолкали. И молодые, и старые приходили на хоровод. За играми и песнями люди забывали про свои трудности. Позже, когда жизнь наладилась – ни клуб, ни хор стали не нужны. Человека теперь ценят только по работе, по деньгам. Нынче всё заменил магнитофон. Молодёжь, взяв под мышку эту игрушку, ходит по улице, приплясывает.

В ушах Романа как бы оживают сейчас слова тёти Варуш. А ведь после этого времени прошлонемало. Успел уже в армии отслужить.

– Ты чего там застыл? Включай магнитофон, – хитро улыбнулся Чёрный Микта. Надеялся, что песни Марьи Ивановны городских рассмешат.

Роман нажал кнопку магнитофона и полились современные песни. Что только не слышится: затрубил, забарабанил, зазвенел струнами электрогитары «маг».

Услышав это, Чёрный Микта рассмеялся:

– Слышите, что творят идзинцы?! В заслонки, в бочки бьют…

Мать Романа, танцуя приблизилась к сыну:

– Сынок, ты что, джаз-банду создал что ли?..

– Ничего смешного, мама! – Роман разозлился, что поставил не ту кассету и поменял её на другую. – В Идзи и джаз, и фольклорный ансамбль будет. А сейчас послушайте песни в исполнении наших женщин.

 

И солнце взойдёт,

Малиново взойдёт.

И луна взойдёт,

Тучи рассеет.

 

И тучи уйдут

Кучами и кучами.

Дикие гуси улетят

Стаями и стаями.

 

Шум гусиных крыльев

Эхом по лугам пройдёт.

Топот солдатских сапог

Эхом по деревням пройдёт.                    

 

Сначала голос Ураловой был тихим, несмелым. Постепенно он стал громче, песня-дума закружила, накрыла тяжким горем, пролилась горькими слезами.

– Шабаш-карандаш! Совсем запутался я! Неужели такая певунья воровкой может быть?

– Что сказал? Марья Ивановна – воровка! – остановил магнитофон Роман.

– Да-да… хотел, чтоб было получше, – запнулся Тяпаев. – Если не надо, заткнусь…

Сидевшая до сих пор молча, Лидия Гавриловна вскочила, как ужаленная. Не понравился ей этот разговор. Она отвела мужа в сторону и тихо прошептала:

– Слышал? Сватья-то воровка!

– Постой, разберёмся, –  прошептал жене Евсей Пронин.

– Это дело следователя, – громко сказала Лидия Гавриловна.

Её единственный сын, надежда её (для этого и выучила сына музыке), решил жениться на какой-то доярке. Теперь всё стало на свои места, обрадовалась мать Романа. Сын вернётся в город. Поступит в консерваторию. Станет известным композитором. Его песни запоёт народ,балеты и оперы на его музыку будут ставить в театрах. Фамилия Прониных не будет сходить с газетных полос. То, что Роман уехал в деревню,особенно её не расстраивало. «Пусть, -думала, – едет. Пусть послушает народные песни». А он, оказывается, здесь вместо песен другую игрушку нашёл. Вот что встревожило Лидию Гавриловну. «Теперь – точка!» – решила она.

– Мама, ты поверила его бредням? – сказал Роман, заметив, как изменилось  настроение матери. – Он с ума сошёл. Болтает зря… Пустобрёх!

– Ты не скалься, сынок, – озлобился Тяпаев. – На меня многие кричали. Но решения партии всегда выполнял. Правильно служил.

– Скажи, помогал отнимать у народа последнюю корову!

– Роман, закрой рот! – крикнула мать. – Ты то куда смотришь, Евсей?

– Соплив ещё так со мной разговаривать, квартирант, – хоть и много раз за всю свою жизнь Микта слышал в свой адрес такие слова, но сейчас обозлился.

– Думаешь, я с радостью коров отбирал? Если бы я тогда не взялся за это неблагодарное дело, ты, паразит, сейчас бы как сыр в масле не катался…

Чёрный Микта поднялся и хотелвыйти на улицу. Мать Романа подбежала к дверям. Она сейчас никуда не отпустит Чёрного Микту. Пусть Роман узнает с какими людьми решил он связать свою судьбу.

– Никита Семёнович, не обижайтесь. Роман очень верит будущей тёще. Это же понятно. Кто даст в обиду мать своей жены? Вы нас не так поняли. Просветите.

С плеч Тяпаева будто спала тяжёлая ноша. Вздохнув, он сел на порог. Придётся объяснить. Вот квартирант меня съесть готов. Отец тоже , как вижу, его сторону держит.

– Утихомирься Рома, – успокаивает мать сына.

– Ладно, лейте свои помои, – отмахнулся Роман.

– У хорошего человека - всё хорошо, у плохого - всё плохо, –  начал Тяпаев. Но живя на свете, я понял, нельзя всех стричь под одну гребёнку. Про твою тёщу я…

Чёрный Микта,помедлив, посмотрел на сидящего к нему спиной Романа.

Лидия Гавриловна, поддакивая, качает головой. А Микта продолжает:

– Была поздняя осень… Во время уборки овса, пошёл снег… Марьиванну, тогда только с председателей скинули. Уралова овёс жнёт спины не разгибая, понимаешь. Кто-то  на её месте уже из сил бы выбился, стал бы симулировать. А она, горбатится, жнёт и подружек за собой тянет.

– Мама, что его слушать? Или хвали, или ругай, – сказал Роман.

– Да уж, да… И я говорю, неужели такой хороший человек будет с фермы молоко воровать?  Куда мы так дойдём? Где послабже, там уже воровство. Платонов виноват. Какой он завфермой? Кислое тесто…

– Наша страна большая. Всем хватит, – смеясь, сказал отец Романа.

– Погоди, Евсей Сидорович, с мысли не сбивай. Я и так вижу, ты мимо плохого просто так не пройдёшь. Но дело тут в другом. Меня Уралова тревожит. Неужели и она послабление почувствовала? Если другие хапают, и ей захотелось что ли?

– Если я правильно поняла, наша сватья колхозное добро к себе таскает? – пытаясь понять, спросила Лидия Гавриловна.

– Так получается, – показывая, что он не виноват, Чёрный Микта раскинул руки.

– Спасибо за предупреждение Никита Семёнович. Вижу, вы напраслину на человека возводить не любите. Меня сейчас всю трясёт. Давайте за стол, не отказывайтесь, – угодливо приглашала она Чёрного Микту пить чай.

Тяпаев присел, но увидев свои грязные руки, застеснялся. Как еду брать, куда руки девать? Вот мать квартиранта даже ногти покрасила – блестят малиновым цветом. Потом ославят ещё, у какого грязнули живёт их сын. Нашёл причину как встать из-за стола и вылить на угощающих свою злость.Но как лучше это начать.

– Недавно по телевизору кино смотрел. Некоторые, как сыры в масле катаются. Чего только нет у них, еда и питьё такие же, как у вас. Оказались работники с базы, жили, обманывая народ. Нынче икру и колбасу только большие начальники видят. Извини, Евсей Сидорович, сам-то кем будешь? Колбасный замминистра или директор магазина? Сын говорил, что рабочий, но что-то не верится.

Роман пытался сдержать смех, но, услышав про замминистра, рассмеялся.

– Слышь, отец? Лысая голова что говорит?.. Никита Семёнович, наш папочка сильнее любого министра. Хоть и рабочий, но какой?!Ты, наверное, думаешь по-советски, рабочий и только в первых рядах шагает. Ты, старый, от жизни отстал. Евсей Сидорович наш работает в автосервисе мастером. Легковушки ремонтирует. Сам замминистра перед ним шапку снимает: «Сидорыч, выручай. Перебрал пива на пикнике и помялтехнику. В гараж нельзя. Там государственная служба. Отрихтуй дома. Ты – мне, я – тебе…»

– Заткнись, индюк! – взбесился старший Пронин.

– И вправду, сынок…

– Понимаю, мама, – решил высказать Роман всё, что у него накипело. – Папа никого не любит. Даже своего отца. Однажды он приехал в город. Папа купил ему кочан капусты и обратно отправил. Даже разговаривал не на родном языке.

– По шее получить хочешь? Заткнись, говорю, – сказал отец.

А Роман специально продолжает, теперь обращаясь к матери:

– Когда ты работала  в театре, в оркестре, он говорил: «Интеллигентка! За сто рублей и утром, и вечером в свой балаган ходишь». Из-за этого ты и бросила любимую работу. Он всё на деньги меряет…

– Я понял – это ты его учишь, – начал ругать жену Евсей Пронин. – Смотри-ка, как научился разговаривать у этого клопа. А ты что понимаешь, клоп? – набросился на Чёрного Микту Пронин. – Где я видел похожего на тебя человека?.. А-а, да… У него и фамилия была подходящая – Смердяков. Может и у тебя Смердяков, а? Может, это ты и был?..

– Я не Смердяков, я – Тяпаев! Ответишь ещё за свои слова, – попугал Чёрный Микта. Вытащил из кармана рубахи маленький карандаш и постучал по столу. – А твоя, Евсей, как фамилия? Кто ты такой? А? Кто ты такой?! В крапиве найденный. Незаконнорожденный ты!.. Не гордись, что икру кушаешь. Решётка тебя ждёт, приблудный! А мы с Ромой и на картошке не помрём. Зато спокойно спать будем. Так ведь, квартирант, – только сейчас Тяпаев понял, что лишнее сказал о Марье Ивановне…

– Лидия, одевайся! Ни на минуту я здесь больше не останусь, – занервничал Евсей Пронин направляясь к двери.

Лидия Гавриловна сидела молча. Но что делать? Правда тяжела – всё правильно. Сын, Роман, оказывается всё, что творилось в семье, понимал. Глядя со стороны, у них всё вроде бы было нормально: трёхкомнатная квартира, белая «Волга», дача. Только одного не было – настоящей любви. Сыну она не жаловалась.После ухода из оркестра ничего ему не рассказывала. Раньше она тоску в театре разгоняла. Всю свою душу отдавала музыке. Но пришлось уйти. Скрипач из оркестра, любивший Лидию, её поступка не понял. С водкой подружился. С того времени к ним в общежитие начал ходить Евсей Пронин. Через шофёра театра он познакомился с Лидией. В тихую, сладкую, как малина,  девушку, Евсей без ума влюбился. Скрипач перебрался в другой город. Когда Лидия поняла, что беременна от скрипача, дала согласие выйти замуж за Пронина. И подружки подначивали, он богатый – даже «Волга» есть. Много не пьёт, зря не болтает.

Евсей будто и не замечал беспокойства жены. Ни разу не упрекнул, что беременной вышла за него. Ему нужна была красивая, образованная жена. С интеллигентной женой он думал подняться повыше. А как без неё? Лидия на пианино играет. У любого начальника есть такой «ящик». Ни сами, ни дети играть не умеют, но держат инструмент. Достаток свой показывают! С такими красивыми, как Лидия, жёнами, многие вышли в начальники. Евсей сейчас мастер, через год-два станет инженером, потом замдиректора. Но по-задуманному не получилось. Жена наотрез отказалась ходить по гостям. Всю любовь отдала сыну. Евсей Пронин выше мастера не пошёл.

– Мама, вы свататься приехали или ещё зачем? – Роман сел рядом с матерью.

Лидия Гавриловна обняла сына и заплакала. Двадцать лет она губила свою жизнь. Бросила любимую работу. А в музыкальную школу ходила, чтоб время провести.

– Сынок, не бросай свою несчастную мать, – обняла она Романа.

– Мама, западные сериалы видела. Молодёжь от родителей уходит. У них всё есть, но уходят. Зачем? Подумай, мама… Но я тебя, дорогая мама, никогда не брошу. Лучше помоги мои вещи отнести к тёте Варуш. Не буду больше жить я у этого болтуна.

– Как знаешь, сынок, – безрадостно сказал  Тяпаев. – На привязи тебя не держу.

Услышав шум мотора, Лидия Гавриловна посмотрела в окно. Никого не подождав, муж укатил, наверное, в город.

 

6

 

Марья Ивановна тщательно вымыла руки. После встречи с Настей будто всю душу наизнанку вывернуло. Свои местные доярки бессловесную скотину, ей кажется, бить бы никогда не стали. Вот она подошла к безрогой корове. Сев на маленький стульчик, ополоснула ведро тёплой водой. Ласково назвала корову по имени. Звёздочка очень чувствительная,так и не привыкла к доильному аппарату. Такие, как Настя, ни за что бы не стали руками доить, а Марья Ивановна жалеет Звёздочку. Никогда не надаивает меньше одного ведра. Корова очень любит, когда люди с ней ласково разговаривают.

– Я тебя, Звёздочка, с первых твоих шагов люблю. Очень уж ты смешная была. Злилась на меня, когда я отлучила тебя от вымени. Я ещё бабушку твою помню, Звёздочка. И её звали как и тебя. Во время войны, из-за нехватки лошадей, даже зерно на поля на ней возили. Хоть и жалко было, но что поделаешь? Тогда мы и сами, Звёздочка, как лошади работали. Нынче вот вожжи отпускаем. Ладно, ладно, Звёздочка, что-о молоко жалеешь? Не коза же ты… Родилась на свет, пользу приноси, а то быстро из тебя колбасу сделают… Не бойся, не бойся, не обижу, не брошу я тебя.

Марья Ивановна рассказывает про свою жизнь во время войны. Весть о пропаже мужа женщину чуть с ног не свалила. Слепая свекровь, зовя сына Костю, перед иконами на коленях молится: «Господи Боже, не бросай нас, помилуй нас грешных. Осчастливь нас хорошими детьми, хорошей скотиной! Ты, боженька, дал жизнь моему сыну, спаси его! Пусть Хранитель не бросает его. Не видишь что ли, Великий боженька, невестка Маня в горячке лежит? Не бросай её, помилуй! На кого, зачем ты меня слепую оставляешь?..»

Марья Ивановна, услышав сквозь сон голос свекрови, открыла глаза. Молитва старушки, её вера в возвращение сына согрели её душу. Она произнесла «помоги господи» и села на кровати. Услышав, что невестка встала, старушка и её перекрестила и подала кружку парного молока.

– Дочка, – сказала она, – лежать - хорошего не видать. Вставай, доченька. Поищи Звёздочку…

Тем утром Марья Ивановна зашла домой попить чаю. Тут к ней и пришла страшная весть. Старый почтальон едва успел несколько слов сказать, как Марья крикнула «Ой!» и свалилась на пол. Тот же старик-почтальон освободил от привязи Звёздочку. Куда, в какую сторону она ушла? Может, пошла в сторону казённого леса? Там, в лесу, на полянах, трава густая и высокая.

Где искать корову? Ходила, ходила, устала. Так и кажется, сядет и уже не сможет встать. От усталости ноги подгибаются, глаза закрываются. В затуманенную голову приходят нехорошие мысли. Глаза на ветки вяза заглядываются. Зачем мучиться? Там, на том свете никакого горя не увидишь. Тихо. Над головой будет шелестеть листва. Птицы будут петь. Посмотри-ка, какие красивые красные цветы растут. Как говорит свекровь, это солдатская кровь так расцветает, даже глазам больно.

Марья Ивановна стала осматривать деревья. Которое-то из них ведь для неё растёт!  Запутавшись в верхушке вяза, подмигивая, зовёт к себе звёздочка. Мысли Марьи Ивановны совсем запутались. Заблудилась она в вязовой роще. Куда, в какую сторону идти? Закат, раскинув руки, ведёт за собой тёмную ночь.

Марья Ивановна сняла передник и осмотрела ветки деревьев. Но подходящих не нашла. Вязы гладкие, ветки хрупкие, а на них листья мрачно шумят. Тяжкие думы её одолевают -жила или не жила она? Вроде жила. Но, что ждёт её впереди. Вот что мучит её сердце. Была одна дочь, и та умерла. Любимый муж погиб. За другого она замуж никогда не выйдет, не сможет так полюбить.

Звезда на небе блестит, холодный свет излучает. Но не эта звёздочка нужна солдатке? Она же ищет другуюЗвёздочку! Зачем ей что-то манящее, сверкающее?

– Звёздочка! – гоня плохие мысли, крикнула Марья Ивановна. – Где ты, Звёздочка?! Без тебя домой не вернусь. Под камнем, под землёй буду искать. Найду тебя.

Марья Ивановна уткнулась лбом в дерево и запела песню своей матери:

 

И камень, и земля раскалываются,

Человеку надо терпеть…

Чёрные тучи

Спускаются по Каме…

Лето прошло, осень пришла,

Журавли улетели.

Ой, мама, ой, отец,

Мы тоже, так же улетим.

 

– Звёздочка! – крикнула Марья Ивановна.

В лесу послышалось жалобное, тоскливое мычание. Или это Марье только показалось. Марья снова позвала Звёздочку. Теперь пошла на голос. По лицу бьют ветви деревьев – Марья не замечает, бежит. Да, вот же она стоит на поляне, жуёт траву!

Марья Ивановна обняла голову коровы и заплакала: «Звёздочка, наверное тебе надоело быть на привязи?! Устала, кормилица, пахать, навоз вывозить?! Не испугалась тёмной ночи, зверей? Нельзя, Звёздочка, себе волю давать, ища смерти, в лес убегать. Не поддадимся, Звёздочка, мы с тобой смерти. И Костя не поддался. Не верю я этой вести. Костя живой. Когда-нибудь я его увижу, увижу и поговорю с ним… Ладно, шагай, шагай, кормилица. Терпи, всё живое рождается, чтобы терпеть…»

Вот и сейчас Марья Ивановна разговаривает с каждой коровой, для каждой находит ласковые слова. А они как будто понимают,смотрят на неёласковыми глазами и спокойно стоят. Они уже привыкли к коренастой, с шершавыми руками, но доброй и любящей их женщине. Коровы знают: наступит день, придёт их хозяйка и они без корма не останутся.

Пожилая доярка уже и своих, и коров дочери успела подоить, а её напарницыЛюси до сих пор нет. «Хотела мне помочь, наверное, заболела», – подумала Марья.

Может ей самой помощь нужна? Онарешила встретиться с Люсиным братом и пошла в кочегарку к Митрею.

Открыла скрипящую дверь и увидела сидящих и пьющих за грязным столомОднорукого Сидора и Люсиного брата. Они, видно, уже выпили достаточно.

– Где Люся? –  спросила у Мити Марья.

– Отдыхает, хе-хе, – улыбаясь, показал на дверь Кутявин.

– Тётя Марья, откройте, пожалуйста, – послышался из-за двери Люсин голос. – Митя меня сюда запер.

– Митя, открой, зачем так над сестрой издеваешься?! – приказалаМарья.

– Умнее будет, она мою зарплату спрятала. Если не скажет куда, целый день будет сидеть, хе-хе! Ключ у меня…

– Митя, открой! По-хорошему открой. Такая игра к добру не приведёт. – Повторила она.

– Да кто ты такая, тётя Марья? Председатель или участковый? – Митя с издёвкой смотрит на пожилую доярку.

– Я была подругой твоей матери… Самой близкой подругой кумы Санди, Митрей, и ещё я – твоя крёстная, – увидев очумелые глаза Митрея, Марья его пожалела. – Что это ты, сынок, слишком к стакану пристрастился? Так ведь сам себя угробишь.

– Посмотри, дядя Сидор, какая она милосердная. Как ангел с неба к нам спустилась. Может ты, крёстная,  Кутьке Митрею глаза откроешь и за меня свою Наташу отдашь?! Как говорят, направишь его по новому пути?!

– Был бы человеком, может, и зятем бы стал. Сам виноват, опустился ты…

– Спасибо, тётя Марья, это ты сейчас только так говоришь, а Наташе другое поёшь. Она из-за тебя к городскому прилипла. В Ижевск уехать хочет.

– Митя, отдай ключи. Люсины коровы не доены, – елесдерживая себя, сказала Марья Ивановна.

– Люся моя сестра, так ведь, дядя Сидор? А я не террорист. Прошу свои деньги и пугаю её автоматом. Сам заработал, сам и буду тратить. Зачем мне деньги?! К свадьбе не готовлюсь. Вот вам деньги нужны. Вы к свадьбе готовитесь. А нам с Сидором кроме вина, ничего не надо.

– Значит ты, Сидор Петрович, молодого человека в пьянство тянешь? – Марья Ивановна показала на бутылки, стоящие на столе.

– За-зачем, за-зачем? – заикаясь начал Однорукий Сидор. – У него своя голова есть.

– Со скольки лет вино продают? Ты ему покупаешь, ты его спаиваешь, значит?! – разгорячилась Марья Ивановна.

– Ты, Марья, слишком не шуми. Из-за вас и пьём. Да, да, Марья Ивановна! Или тебя уже сватьей называть? Язык не поворачивается так тебя называть. Я, Марья, не начальник. Молодёжь за столом со мной рядом не сядет, побрезгует моей грязной одежды. Ну и ладно,-сказал Однорукий Сидор, – мне и в кочегарке хорошо. Мы с Митей тоже решили отметить день помолвки твоей дочери. Онговорит, что она была для него единственной любовью. Вот как всё может повернуться…

И действительно, Однорукий Сидор никогда не думал, что он в качестве родни будет сидеть за столом Марьи Ивановны. Думал, ну погуляет Роман с Наташей и в город улетит.

– Ты бы, Сидор, в казённом лесу сел на пенёк и отмечал. Тогда я тебе слова бы не сказала, – добавила Марья.

–  Спасибо, большое спасибо, сватья, за ум, за разум. Но про это мы с тобой ещё поговорим с глазу на глаз, ха-ха, – вытерев ладонью слюни, рассмеялся Однорукий Сидор.

Марья Ивановна схватила со стола бутылку и, открыв дверцу горящей печи, бросила её туда. Сидящие за столом онемели. Такого они не ожидали.

Однорукий, на селе его так все называют, толкнул плечом Митю. Митя,онемев от неожиданности, понял - пропало вино. Но можно и другое купить. Надо заставить Марью Ивановну саму это сделать, и он решил закрыть её в кочегарке. Так и сделал. Двери запер, сам взяв в руки кочергу, встал у дверей.

- Назад дороги нет, крёстная! Вытащи сама бутылку… или брось мне под ноги десять рублей.

- Тётя Марья, не давай! – плача, закричала  Люся.

Увидев злые глаза Митрея, Марья Ивановна на мгновение испугалась. Надо взять что-нибудь в руки, иначе будет плохо. Неизвестно, что сделают эти пьяные рожи. Заметила воткнутый в полено топор ибыстро его схватила. Может, это их  отрезвит.

- Кому, кому из вас жизнь надоела?! Тебе, Митрей, тебе, Сидор?!

- Митя! Чёрт с ней! Отпусти сестру! – крикнул Однорукий.

- Мать-перемать! Бу-бутылку из печи вытащи! Иначе выйти отсюда не дам! – начал заикаться Митя.

Однорукий сделал пару шагов, но не выдержав злого взгляда Марьи Ивановны, опустился на колени и подполз к печи. Только там он понял: кочерга у Мити. Без неё бутылку не вытащить.

- Сидор, что застыл? Одна рука есть, не жалей её, вытащи бутылку. Боишься? Один раз ты руку не пожалел, теперь жалеешь? – от злости Марья Ивановна даже не поняла, что сказала.

- У-ух, убью, – подняв единственную руку,вскинулся Сидор. – Что ты сказала, а, что сказала?! Это всё из-за тебя, ведьма!

- Бей, убей, Сидор! Убей, если сможешь! – не могла остановиться Марья. Слово не воробей, вылетит не поймаешь.

- Не могу я с ней разговаривать, Митя! Она не понимает, что говорит. – Поднятая рука Сидора упала как плеть.

Схватив кочергу, Митя решил вытащить бутылку. Марья встала на его пути. Посмотрев в глаза Мити, поняла: он руку на неё не поднимет.

Почему так происходит? Ребёнок смотрит на мир ясными, радующимися всему глазами,любит солнце, цветы, бабочек. И Митя Кутявин был таким же, белобрысый, с голубыми глазами. А теперь? Неза один день он таким стал. Значит, плохо его воспитывали. Не было у Мити бабушки, лёжа в колыбели не слышал он колыбельных песен, никто не  рассказывал ему сказки. Мать всегда была на работе. Митя и утром, и вечером звал маму. Никто ему не отвечал и он, давясь слезами, искал место куда спрятаться. А когда тебе страшно, вокруг всё оживает – даже стол превращается в четвероногого быка. Из-под печки смотрит домовой, из подполья стоны слышны. Своего сына, Санди, часто приводила с собой на ферму. И Марья, посадив его на колени, говорила ему ласковые слова и убаюкивала. Однажды, когда он играл на ферме, ему в глаз попала ржаная ость, и на месте раны появилось бельмо.Стесняясь его, он на игрища с молодёжью не ходил, а сиделв конюховке и в карты играл, да тоску вином заливал.

- Э, сынок, сынок! – тяжело вздохнула Марья Ивановна. – Неужели и на свою мать ты так же поднял бы руку? Опомнись, пока не поздно!

- Мать не трогай. Лучше её человека на селе не было.! –  тоскливо воскликнул Митя.

- Санди, чистая душа, сынок. Чтобы ваш род не пропал, она и тебя родила, и Люсю. А ты светлую пямять своей матери вином заливаешь. Она ведь тоже была солдаткой. Сколько она горя видела, сколько мук испытала. Вот у тебя одна сестра. Не обижай её, Митя. Потом к кому будешь обращаться? К кому в гости пойдёшь? Она твоя сестра, Митя…

- Эх, чёрт с вами! – Митя со злостью бросил ключи к ногам Марьи Ивановны. – Пропади всё пропадом.

Митя  выбежал из кочегарки.

Марья Ивановна освободила Люсю, успокоила её и осталась, с глазу на глаз, с Одноруким Сидором.

 

7

 

Однорукий Сидор надел сшитую из собачьей шкуры шапку, натянул прожжённую фуфайку и осмотрел кочегарку. Увидел, что дверь печи не закрыта. Закрыл. Теперь можно было бы уйти, выход рядом, но там стоит Марья Ивановна. На столе стоит пустая бутылка, лежат огрызки лука и хлебные корки. Надо убрать. Если всё это оставить, пойдут нехорошие разговоры.

Он собрал всё со стола и сложил в сумку. А Марья стоит у дверей. Выскочить бы, разбив окно, но там решётки. «Как в тюрьме» - подумал Сидор. Не хотелось ему сейчас сталкиваться с дояркой. Разве только сейчас? Всю свою жизнь Однорукий Сидор носит в себе страшную тайну. Ни на день, ни на час эта тайна его не отпускала. Даже во сне не было ему покоя. Сидор, ты однорукий! Сам виноват. Но может не ты один? Вон, Марья Ивановна, во сто крат виноватее?!

- Марья Ивановна! –  крикнул Сидор. – Что ты над душой стоишь?

- Садись, Сидор Петрович, – с издёвкой начала Марья, но голос её не слушается, дрожит.

– Ну, что теперь будем делать?

- А я что скажу? Нынче молодёжь всё сама знает. Они меня и видеть не хотят. Приблудный сын даже не заходит. Да я его сыном и не считаю. С детства не любил. Страшный характер у Евсея. Кошку в печку, на угли бросил. Она орёт, Евсей радуется, смеётся. Я даже собаку боялся держать на привязи. Он её палкой бил. От злости у собаки аж пена изо рта идёт, а Евсей бьёт и  радуется. Нет, не люблю я эту козью морду.

- Мне-то зачем это рассказываешь? Ты про себя говори… Говори, Сидор! – почернев лицом, зло сказала Марья Ивановна.

Однорукий Сидор посмотрел на неё и испугался. Марья Ивановна горит от злости. И в лесу, на лесоповале, такой же была… «Что ей ещё надо? – подумал про себя Сидор. – Сколько лет  прошло. Неужели опять прошлое буровить? И жить уже недолго осталось. Многие, жившие во время войны, уже ушли. Навсегда. Давнишнюю свою тайну мы с собой бы унесли. Моя рука на лесоповале, попав под бревно, отсохла. Так думают дети, жена, всё село! Я и сам начал этому верить. А ты с ножом к горлу пристаёшь, прошлое вспоминаешь. Себя безгрешной считаешь. Но ты, Марья Ивановна, оказалась бессердечной, не любящей людей!»

- Повтори, Сидор, какие слова тогда говорил? –  как тупым ножом режет ему Марья сердце.

«Когда это было? Разве всё упомнишь? Вся жизнь уже прошла. Больше сорока лет… Может и не было этого – просто сон! Налетел вихрь и Сидора одноруким оставил. Мало ли как бывает: человек вечером ходит, радуется, а на следующее утро смотришь – рот перекосило, половина тела отнялась».

Сидор увидел на скамейке топор. Его, конечно, Марья Ивановна туда специально положила, чтоб он всё вспомнил. Но откуда она знает про топор? Нет, не должна знать Марья, что у Сидорав руках был топор. Тогда он долго мучался. Хотел, положив правую руку на пенёк, отрубить указательный палец. Людей рядом не было. Только мерин Додор стоял неподалёку. Но он никому ничего сказать не может. Да сорока, будто что-то поняв, начала стрекотать. Может предупреждала, что кто-то чужой подходит? Села она на верхушку маленькой ёлочки и искоса поглядывает на Сидора. «Как баба в платке», – подумал Сидор, прогнал сороку и снова положил руку на пенёк. Но опустить топор не решается. Отрубить отрубишь, а вдруг сорока всё разболтает?  Говорят, у леса есть уши, а у луга глаза. В Сибирь навсегда отправят. Один охотник отрубил указательный палец и его расстреляли, а семью в Сибирь отправили. Вот чего боится Сидор. А ещё, жалко ему мать и младшую сестру. Да и на войне не все погибают. Кто-то раненым возвращается. Какая радость для семьи: человек живым вернулся! Сидор вспомнил своего соседа. Вернулся он хоть и весь израненный, нов доме появился мужчина. Жена-то как обрадовалась. Сидор – один сын у матери, отрада для неё. И здоровье не ахти у неё какое – еле дышит. Кто будет за ней ухаживать? Сестра давно не приходит к ним. Учёбу бросила, работает на строительстве железной дороги возле Кекорана.

Сидор не станет рубить себе палец. Человек рождается чтобы жить. Дед умер на глазах Сидора. Перед смертьювзглянул на пасеку и сказал: «Вон, сынок, пчёлы роятся. Улетают, от меня улетают. Далеко, далеко вверх поднимаются… Уже и не видно…»и потерял сознание. Всю свою жизнь проработал он на колхозной пасеке. Просил, чтобы Сидора поставили на его место. Так и было бы. Но вот пришла повестка на войну. Ничего не будет: ни пасеки, ни любимой девушки из соседней деревни. Но отрубать палец… Стыдно! Он со всей силы воткнул топор в пенёк. Сколько дано, столько и проживёт. Может, и на войну ещё не пошлют. И здесь нужна мужская сила! Пахота, посевная, брёвна таскать – это работа Сидора.

Сидор отвёл лошадь к приготовленным для погрузки брёвнам. Напиленные для шпал брёвна хоть и короткие, но, как свинец, тяжёлые. По вагам пихтовые брёвна грузит он в сани. Когда он накладывал второй ряд, обледеневшее бревно соскользнуло и упало, сломав ему средний палец левой руки. «Ой!» - крикнул Сидор. Еле освободил руку из-под бревна. Страшно больно. «Всё надоело», – подумал он, утерев слёзы. В котомке, кроме куска хлеба и трёх картофелин, ничего не осталось. А Марья Ивановна уходить домой не разрешает. Говорит, пока лошади не устанут, будем брёвна вывозить, только в субботу в баню поедем. Тоже - бригадир! Сама  кожа да кости, но увидев отдыхающих у костра,ругается. Стыдить начинает! Чего тут стыдиться. Вши по всему телу, на шее язвы появляются. Всю одежду в бане прожаришь, а они на завтра снова невесть откуда появляются. В швах рубахи и штанов гнезда себе устраивают. Всем покоя не дают. Голод и горе – первый друг для вшей…

А человеку жить хочется. Сидор, от нестерпимой боли, несколько раз обежал вокруг лошади. Были бы силы, это бревно в щепки бы изрубил! «А если я совсем палец раздавил? – задумался Сидор. – Тогда меня домой отпустят… Тогда… и на войну не заберут. Скажу, на работе поранился…»

Надоедливая сорока, будто кого-то зовя, летает вокруг. «Вот он, вот он бессовестный!» – будто хочет сказать. Наверное, услышав её голос, на сухую ель сел дятел и как начал колотить по стволу. «И этот хочет меня разоблачить, разболтать», – побледнев, подумал Сидор.

Лесорубы далеко ушли, голосов не слыхать. Только падающие деревья издают жалобные звуки, пугают лесных жителей. Пара белок, ища укромное место, прыгала с ветки на ветку. Заяц-беляк, спасаясь, пробежал рядом с Сидором. Все хотят жить. А Сидор чем их хуже? Он не родился, чтоб убивать людей. Отец ему купил ружьё. Сидор не посмел стрелять во что-то живое. Было жалко белок, зайцев, куропаток. И там, на войне, если не сможет поднять на кого-то ружьё, его самого уничтожат…

«Надо спешить», – подумал Сидор и, кряхтя, поднял бревно. Вздохнул, закрыл глаза и бросил обледеневшее бревно на пальцы левой руки. Инстинктивно рука дернулась, и  бревно снова упало на ушибленный палец. От страшной боли он опустился на край бревна и в голос заревел.

В этот момент сзади Сидора оказалась Марья Ивановна и спросила:

- Сидор, что ты тут вошкаешься?

Увидев окровавленную руку и испуганные глаза, Марья Ивановна подошла к Сидору и дала ему пощёчину.

- Что ты сделал, трус?

- Я не нарочно, Марья, не нарочно! Бревно соскользнуло… – слукавил Сидор.

Но глаза и испуганное лицо его выдают. Ведь сквозь землю не провалишься и никуда не убежишь. Люди всё сердцем чувствуют.

- Если начал своё чёрное дело - доводи до конца, Сидор, – не сдержав свою злость сказала Марья Ивановна. – Вижу, попав на поле боя, ты не только себя, всех продашь. Из-за тебя другие погибнут.

- Что ты мне предлагаешь? – прямо спросил Сидор.

- Один палец тебе не поможет. Всю руку под бревно подставь. Тогда ты живым останешься. Слышишь, Сидор?! – сказала Марья Ивановна.

Сидор, не веря своим ушам, смотрит на Марью Ивановну. 

- Я отвернусь, Сидор. Ничего не видела, ничего не знаю, – сказала Марья Ивановна.

- Пусть будет что будет, – Сидор поднял бревно и бросил его на пальцы левой руки.

- О-о! – ревя благим матом, попытался высвободить руку Сидор. Ослабевшее тело его упало на сани.

Марья Ивановна подняла бревно и освободила руку Сидора. Вытащила из-под шапки платок, разорвала его и забинтовала раненую руку.

Сидор ревёт. Ища оторванные пальцы, подошёл к брёвнам. «Душегубка!» - орёт он на Марью Ивановну.

- Теперь, – сказала Марья Ивановна, – теперь… перед этим солнцем слово дай. Я, скажи, Сидор Петрович, никогда и никому плохого не сделаю. Никого и никогда не продам. А если сделаю что-то плохое, сам отрублю пальцы на правой руке.

- Нет, – крикнул Сидор. – Такого слова я не дам…

- Боишся… Я вместе с тобой отвечать буду. Сейчас всё лесорубам расскажу.

- Не надо, не надо, Марья. Я даю слово…

- Ты говори…

Много дней и ночей прошло с тех пор, но этот страшный случай постоянно стоит перед его глазами. Страшная тайна у Однорукого Сидора все соки высосала. По лицу и по шее разбежались глубокие морщины.

- Не забыл данное тобой слово, Сидор? Или напомнить? – от волнения Марья Ивановна присела  скамейку.

Однорукий Сидор осмотрелся, прислушался. Понял, что нет посторонних глаз и ушей, и так же как тогда, в лесу, встал на колени:

- Солнце моё, никому и никогда я не сделаю плохого. Никого и никогда я не продам. А если сделаю что-то плохое, сам себе отрублю пальцы правой руки…

Сидор утёр руками нахлынувшие слёзы. Задрожжал всем телом. Вот-вот не выдержит, всё выльет Марье Ивановне, расскажет почему её Костя не вернулся домой, почему она весь свой век одна и кто в этом виноват… По телу Сидора пробежали мурашки. Марья Ивановна его сейчас жалеть не будет, больно сделает, поиздевается. Соберёт народ и показывая на Однорукого Сидора будет орать: «Вот он разрушитель жизни, предатель!» Тогда его и на кладбище некому будет нести и вместе с другими не похоронят.

- Что тебе ещё надо, а?! Что, кровопийца! Ждёшь, когда пальцы буду рубить? – Однорукий Сидор встал с земли и подойдя к чурке положил на неё руку. – На, кончай, я сам не могу, второй руки нет…

- Ты тут зря не геройствуй. Говори, когда будешь выполнять данное слово? Или как сейчас будешь творить чёрные дела?.. Что молчишь?.. Что мне хочет сказать Чёрный Микта и не говорит? Всё крутит, хочет чтоб я сама поняла?.. Что он  в пьяном виде разболтал?..

- Сатана он, сатана! Я же его по пьяни и убить могу. Пусть не думает, что руки у меня нет. Обухом топора по лбу вдарю сатане. «Шабаш-карандаш!»

- За что ты его, Сидор?

- Просто так. Душа мне его не нравится. Сатана, дьявол он, не человек.

- Значит, Чёрный Микта что-то знает? А что?

- Ничего не знает… Вынюхивает всё.

- Э-э, Сидор, Сидор… Столько уже прожил, а так человеком и не стал. Какими глазами смотрел на мир, как сына воспитывал?

- Если не вспоминать старое, я человек, Марья. Работая, я свой грех забывал. Не ленился, работал. И сын вышел в люди. Плохого о нём не говорят. Я многое выдержал, Марья. Да и ты сама многое повидала… И сейчас, Марья, я сны вижу: беру ружьё и бегу на поле боя. Стреляю в врагов, штыком колю. Просыпаюсь… руки нет.

На полуслове Однорукий Сидор запнулся. Марьи Ивановны в кочегарке уже не было.

 

(Окончание следует)