ЛЮБОВЬ МОЯ, РЕВНОСТЬ МОЯ…
Но видит всё
Наш Бог отец
Еврипид. Медея
1
Кроме погибших на войне, я знаю всех, кто вырос и возмужал вместе с Удмуртским театром. С некоторыми даже посчастливилось играть вместе на сцене. Как-то раз смотрел альбом с театральными фотографиями и вдруг увидел необыкновенно красивую женщину (я, в ту пору неженатый, только что закончивший институт молодой человек, красавиц не пропускал): взгляд гордый, брови дугой, глаза искрятся, губы так и зовут к поцелуям. Я долго, любуясь, смотрел на нее…
Под фотографией было написано: «А.Г.Колесникова. 1916—1947 гг.». Кто она? Почему так рано ушла из жизни? Я очень заинтересовался этой не знакомой мне актрисой.
Одного спрашиваю, второго, третьего — все глаза отводят, в лице меняются, будто чего-то боятся.
Однажды подошел в театре к заслуженному артисту Василию Гавриловичу Гаврилову. Так и так, говорю, Гаврилыч, хочу побольше узнать о Колесниковой — вы вместе с ней во многих спектаклях играли: вы — героя, она — героиню.
Василий Гаврилович удивленно посмотрел на меня, кашлянул, выдержал паузу и с чувством произнес: «Убийца она. И своих детей, и сама себя застрелила!» Потом закусил нижнюю губу, как будто хотел сказать, что больше об этом говорить не желает.
Услышав такие страшные слова, я не успокоился. Сам того не понимая, Василий Гаврилович еще больше подогрел мой интерес. Я стал выяснять подробности у других пожилых артистов. Мне что-то отвечали, но мало. Может, сами не знали, а может, боялись — еще у всех в памяти страшные тридцатые годы. Держать язык за зубами тогда здорово научили. Таскали черношинельники Кузьму Ложкина — много хвалил Кузебая Герда и сам, равняясь на него, начал писать стихи. А давно ли, прямо со сцены Удмуртского театра, скрутив руки, кэгэбэшники увели поэта Александра Эрика?
Решил спросить о Колесниковой у Апполоса Иосифовича Перевощикова (подумал, этот-то ничего не боится — всю войну прошел).
— Что сказать? — говорит. — Удивительная женщина была, огонь. Э-э, погоди, да ты Степана Прокопьевича спроси, может, что и расскажет. Хотя, кто знает…
— Администратора театра, Широбокова, что ли?
— Да, он был мужем Анны.
— Колесниковой?!
У меня даже челюсть отвисла. Вот как бывает: ищет бабушка очки, а они у нее на носу.
В тот же день, сгорая от нетерпения, пошел к Степану Прокопьевичу. Да нетерпение-то меня и подвело. Вместо того чтобы начать издалека, я тут же в лоб спросил о Колесниковой. Мол, собираю материал для очерка.
— Оставим это дело, — ответил Широбоков сухо.
Сначала я подумал, что он не в настроении. Чуть раньше меня к нему директор театра заходил — кто знает, может, повздорили. А тут еще я со своими вопросами. Но потом, поразмыслив, решил, что, скорее всего, дело в другом. Кто такую трагедию захочет вспоминать?
Прошло какое-то время. Интерес мой поутих, но не угас, как бы ожидая случая, чтобы вспыхнуть с новой силой. (Если бросить тлеющую головешку в сухое сено, разве оно не загорится? Из ведра будешь поливать — не погасишь.) И случай этот представился 15 октября 1965 года. А дело было так.
В тот вечер в театре шла премьера комедии Степана Павловича Широбокова «Девушки-красавицы». Как всегда после премьеры, в фойе театра банкет. Знаменитый поэт денег не пожалел — столы в два ряда ломились от яств и выпивки. Сидели артисты, гости поэта, много было приезжих, особенно из Дебес (Степан Павлович тогда жил в Дебесах). Тост за тостом, один встает, другой… От выпитого гости стали разговорчивыми, развеселились. Женщины пристают к гармонисту:
— Коля, сыграй! Плясать хочется!
Коля — это композитор Николай Егорович Шкляев, как раз написавший музыку к спектаклю.
Николай заиграл, женщины тут же пошли в пляс. Пожилые за столом сидят, вспоминают прошлые годы, сыгранные роли. Кто-то из мужчин встал из-за стола покурить. А я соображаю: вот случай еще раз поговорить со Степаном Прокопьевичем. Останется один, я и подсяду к нему. Но он как назло сидит и любезничает с Полиной Уховой (она играла в спектакле роль Тони), а та и не думает уходить. Всем, видно, хвалебные слова нравятся.
Степан Прокопьевич выглядит молодцом. Скоро исполнится шестьдесят, а ни за что не скажешь. Одет с иголочки: черный шевиотовый костюм, белая рубашка с черно-зеленым галстуком, золотые запонки — жених, да и только! Встретил бы его на деревенской свадьбе, так бы и подумал: жених. Глаза голубые, нос прямой, волосы седовато-серебристые, лоб высокий, лицо слегка вытянуто — ну прямо лик с иконы. А как сидит! Гордо посаженную голову, только когда говорит, слегка поворачивает в сторону собеседника. Военного всегда можно узнать по осанке. А тогдашний администратор Удмуртского театра Степан Прокопьевич Широбоков — офицер КГБ в отставке, майор. На простого удмурта совсем не похож. Киногерой! Лорд! Из-за таких мужчин женщины головы теряют, травятся, вешаются, стреляются…
Но вот Полину Ухову кто-то позвал. Я быстро встал и подсел к Степану Прокопьевичу. Налил в рюмки водки.
— Спасибо вам, Степан Прокопьевич, — говорю, — столько народу сумели собрать. Летом с этим спектаклем надо бы съездить на гастроли. Как зрители обрадуются! Давайте выпьем за это…
Широбоков хитро посмотрел на меня, как бы говоря: «Что это ты мне дифирамбы поешь?» — но водку выпил. Немного закусил. Потом усмехнулся:
— Зачем ко мне подсел, я и так знаю: тебя жизнь Анны Колесниковой интересует. Думаешь, Степан пьян, язык развязался. Нет! — прикрикнул он. — Никто ее не понял — ни я, ни друзья, ни сам Бог. Когда она погибла, я сказал себе: «Нет!». Что глаза видели — пусть язык не знает.
Сказал так и замолк. Аж зубы лязгнули. Видно было, что тяжело ему. Но глаза подобрели, увлажнились. Чтобы я не увидел его слез, потянулся за бутылкой. Но я опередил его и снова наполнил рюмки.
Выпить не успели. К нам, пошатываясь, подошла какая-то женщина. Средних лет, на плечах большой кашемировый платок, в пухлых, густо накрашенных губах зажата сигарета.
— Степан, свинтус, пируешь?! — произнесла она с издевкой, уставив руки в боки. — Пируешь, а женку в комнатенке на два замка запираешь?! А вот вырвалась! Вырвалась, вырвалась! — повторила она, поддразнивая, на разные лады.
— Моя жена, артистка Чубукова, — сказал Степан Прокопьевич и хотел взять рюмку, но женщина ловко перехватила ее и залпом опрокинула.
— Анна Владимировна… Заслуженная… Удмуртской АССР, — протянула она мне свою правую, с длинными пальцами руку. Я руку целовать не стал, только пожал.
«Чу-бу-кова… — закрутилось в голове. — Имя знакомое. Где-то я ее уже видел. Кажется, в 50-е годы, в спектакле “Семья”… Неужели эта пьяная женщина так сильно тогда сыграла Марию Александровну Ульянову?» Перед глазами проплыли сцены из спектакля. «Анна Чубукова… Так вот она какая…»
Я пригласил актрису присесть с нами. Сказав «мерси», она плюхнулась рядом. Удивительно, но от вина и курения голос ее не огрубел. На лице — остатки былой красоты: как у кошки, серо-зеленые глаза, длинные ресницы, пухлые губы…
Говорят, судьбу человека знает только Бог. Кто мог подумать, что красавица артистка, сыгравшая роль Марии Александровны, может так низко пасть? Почему это случилось? За что, за какие грехи ей такое наказание? Роковая игра крутит жернова, мелет-измельчает нас, высушивает тело…
Опережая мои мысли, Чубукова, глядя в рюмку, низким голосом заговорила:
Окончить жизнь — уснуть…
Потом, как бы пробуждаясь ото сна, тряхнула головой:
Не более! И знать, что этот сон
Окончит жизнь и тысячи ударов —
Удел живых… Такой конец достоин
Желаний жарких! Умереть… Уснуть…
— Нюра-а! Нюрка! Чубукова! — крикнула ей одна из пляшущих женщин.
— Меня зовут, — сказала Анна, тяжело поднялась и, повернувшись к Степану Прокопьевичу, закончила:
Кто снес бы бич и посмеянье века,
Бессилье прав, тиранов притесненье,
Обиды горькие, забытую любовь,
Презренных душ презренье.
Вот так! Цитирует без запинки. Значит, ум еще не пропила. Но почему по-русски? Потом узнал, что Анна Владимировна русская, родилась в деревне Русская Лоза ныне Игринского района, удмуртскому языку выучилась в школе. (В 30-е годы все школьники изучали удмуртский язык — не то что сейчас.)
«Сердце красавицы склонно к измене…». И актриса Чубукова тут же продемонстрировала, что ее настроение меняется «как ветер в мае»: только что сквозь слезы читала Шекспира и тут же, вихляясь всем телом, зарядила частушку:
…Гордых стесняясь,
Хулиганов пугаясь,
Так и проходят
Мои молодые годы…
Степан Прокопьевич сидел как каменный. И вдруг, обхватив голову руками, в голос зарыдал. Чтоб никто не увидел, отвернулся в сторону. Понимая, что лишний здесь, я встал, чтобы уйти, но Степан Прокопьевич удержал меня за руку: сиди, мол, сиди. Что ж, сам заварил кашу, вовремя не ушел, придется расхлебывать. Широбоков тяжело дышал, как будто ему не хватало воздуха. Когда немного успокоился, сказал сиплым голосом:
— Так мне… так бывшая… моя Аннушка… за грехи мои… мстит…
Ничего нового в тот вечер я больше не узнал.
Но человек упрям, как баран: пока рогов не сломит, не успокоится. И я, видно, такой же. Свои замыслы всегда стараюсь воплотить в жизнь, а если не получается, деревенеть начинаю.
…Как-то раз зашел я в Союз писателей. Олег Четкарев (тогда председатель) готовит подарки — книги.
— Куда готовишь? — спрашиваю.
— Одного старика надо с девяностолетием поздравить. Степана Прокопьевича Широбокова.
Увязался за Четкаревым и я. Подумал: может, старый человек скрывать уже ничего не станет — вдруг что-то новое узнаю.
Вот так нежданно-негаданно попал я на юбилей к Степану Прокопьевичу Широбокову. Гостей было много. Кое с кем я был знаком. Вот Емельяновы — Семен и Леонид. Семен Петрович много лет, до выхода на пенсию, работал в КГБ. А Леонид Петрович зарабатывал писательским трудом. Конечно, больше гостей было из органов. Не забывают ветерана.
Но ни на кого особенно, кроме юбиляра, я внимания не обращал. А он, хоть не виделись мы уже много лет, вроде как совсем не изменился, не постарел. Каждую неделю, говорит, хожу в баню с веничком. А летом — в лес за грибами, за ягодами. А еще удивила его прежняя мужская стать. Вот новая жена (после двух Аннушек — третья) несет целую тарелку пирожков. Степан Прокопьевич бурснул, как мерин, и подставил для поцелуя раскрасневшуюся щеку:
— Чуть-чуть, милая…
Наверное, заметив мой пристальный взгляд, жена сказала:
— Когда женился на мне, ему семьдесят пять уже было, а мне — пятьдесят восемь. Но он еще тогда здоровее меня был. Короче говоря, могучий еще мужчина, — и сама раскраснелась, помолодела, в глазах заблестели озорные искорки…
После поздравлений, выпивки и закуски некоторые из гостей засобирались домой, а я не торопился. Решил: если сейчас не «раскручу» Степана Прокопьевича, значит, всё, конец. Но на этот раз мне повезло. Очень повезло. Наверное, он и сам уже устал держать в себе наболевшее. И чем больше рассказывал, тем мягче становился. Вспоминая счастливое время, жизнь свою с Анной Колесниковой, светлел, как молодой, лицом…
2
Прежде чем я начну свой рассказ об Анне Григорьевне Колесниковой, хочу от всего сердца поблагодарить Василия Гавриловича Гаврилова (они вместе много раз играли на сцене влюбленных), Анну Григорьевну Князеву (тоже партнершу по сцене), Милитину Семеновну Колесникову (родственницу Анны Колесниковой), Анну Яковлевну Евсееву (работницу театрального музея), которые много интересного поведали мне о героине моей повести.
— Колесникова не была ослепительной красавицей, но всё равно от подруг чем-то отличалась. Нет, не чертами лица. Была в ней какая-то… притягивающая сила, — вспоминает Василий Гаврилов.
— Сказать, чем отличалась? — усмехнулась Анна Князева. — Горячая она была, как солнце. Спустя рукава ничего не делала.
— Мда-а! — тянет Гаврилов. — Та-ак! И в правду, как печь железная, была горяча. Заденешь — обожжешься! И ожог долго не будет заживать.
— Вспомнил, как по лбу ковшиком дала? — засмеялась Князева.
— Да-а, было дело, бы-ыло… Около родника обнял за талию, — застеснялся Василий Гаврилович. — На гастролях это было, в Дебесах. Гордая была, горячая!
— Так же и на сцене играла. Горела, искрилась. Каждое слово яркое, обжигающее…
— Мда-а! Катерину в «Грозе» так сыграла — весь зал навзрыд рыдал. Откуда такой большой талант? У нее образование-то семь классов всего.
— От бога, от бога это! По-другому не могу объяснить, — подытожила Анна Князева.
Все, кто пришел в удмуртскую литературу, в национальный театр, — все деревенские. С одной стороны, это и хорошо, а с другой… Деревенский человек с малых лет привычен к работе на земле. Там находит он много полезного, настоящего, глубже понимает круговорот жизни, природы. Но в то же время какая на селе культура? Ни музеев, ни театров нет. Читают и то мало. Вот и Анна — взяла бы другой раз книгу, да сидеть и читать кто позволит? «Книга не напоит, не накормит, — наставлял отчим. — У девушки должна быть своя книга: печь шаньги, варить самогон, тукмачи делать, стирать».
Родной отец Анны погиб еще в гражданскую. Мать, видимо пожалев дочь, не пошла в чужой дом — сама мужика приняла. В повести «Я счастлива» Анна Колесникова так пишет про отчима: «Маня (в повести Колесникова называет себя Маней) быстро стала стройной, с длинными ресницами, кудрявыми волосами, красивой девушкой. Икры округлились, щеки, как ягоды, порозовели. Ну ни дать ни взять наливное яблочко <…> Пьяный Васьлей так говорил людям: “Сперва с матерью поживу, а когда дочь подрастет, ее женой сделаю…”».
В начале 30-х годов удмуртская деревня потянулась к новой жизни, стали показывать концерты, спектакли. Вот и в Маниной деревне Ромашкино организовалась самодеятельность. В последний год учебы в школе Мане доверили сыграть в одном из спектаклей роль учительницы. Но что скажут родители? Как бы из дома не выгнали. Они новой жизни еще не понимают. «Игра, учеба ничего хорошего не дадут», — так говорят. А отчим вообще с ума сходит. Когда Маня учит роль, как из-под земли выскочит, пьесу отберет, порвет на куски и выбросит. Для него пусть Маня будет неграмотной служанкой. Вот как падчерица уже расцвела — как земляника на поляне! Тело — свеча! «Влюбится кто-то, сволочь и… Ты же корми ее, воспитывай!..» — облизываясь, смотрит на нее похотливым взглядом отчим. А однажды, рассвирепев, даже ударил Маню пару раз кнутом. Маня не заплакала. Не испугалась она кнута и, улучив минуту, пошла к учительнице. Всё рассказала. Попили чаю, взялись за роль. Старшая подруга успокаивает Маню, говорит, что из нее выйдет большая актриса. Для игры в спектакле свое цветастое платье отдала и туфли, помогла сделать грим…
В день премьеры в клубе было не протолкнуться. Кроме местных, пришли из других деревень, даже из Алнашей. В зале сидит и корреспондент из Ижевска. Чуть отодвинув занавес, Маня посмотрела в зал — ни одного свободного места. Дети примостились на ступеньках лестницы, ведущей на сцену. Вот и родители! «Ноги нашей не будет в этом клубе», — сказали, а сами сидят на скамейке у входа. Не отводя глаз, смотрят на занавес. Ждут начала спектакля.
Послышался голос гармони. Под музыку занавес медленно раздвинулся. Девочки и мальчики работают на школьном участке. Среди них — учительница-Маня.
Сначала Маня произносила слова роли как бы не веря себе. По сцене двигалась — будто к ногам тяжелые гири привязаны, глаз от пола не поднимала. Но вот следующее действие: все сели отдохнуть, песню запели. И «учительница» будто очнулась — звонко рассмеялась, начала громко петь! Как пела вечерами под липой, в конце деревни. А голос у Мани красивый, ни с кем не спутаешь. Даже отчим, бывало, говаривал Маниной матери: «Голос ее спать не дает, лешак! Слишком звонкий! Только у несчастных людей такие голоса бывают. Не выпускай ты ее больше на игрища. Еще изнасилуют…»
Маня, забыв про собравшийся в клубе народ, самозабвенно играет. Роль говорит легко, умело. По сцене ходит белой лебедушкой. Земляки — и стар и млад — удивлены ее игрой: кто же она — Маня или учительница? Даже отчим прослезился:
— Что творит читательница-то наша!
После спектакля зал взорвался аплодисментами. Маню несколько раз вызывали на бис. Мать вбежала к дочери на сцену — обнимает, целует, плачет:
— Ой, доченька, как здорово играла! Не держи зла за прошлое, за то, что ругала тебя.
— Я и сам удивляюсь: может ведь, кошка, — подлизываясь к Мане, ходит по сцене пьяница-отчим.
— Не только может, я бы сказал, она просто талант, — подняв вверх палец, заключил корреспондент. — Тебе, Анна, без лишних слов надо собираться в дорогу. В Ижевске открывается техникум по подготовке артистов. Туда принимают как раз таких, как ты, парней и девушек. А, впрочем, вот адрес…
— Чего эта липучка к дочке пристала? — нашептывает на ухо жене отчим.
— Ладно, тебя забыли спросить! — цыкнула на него мать.
…После окончания учебы Анна хотела, оставшись в родной деревне, работать счетоводом. Но теперь для нее загорелась новая звезда. Эта звезда и привела Анну Колесникову в театр. А было ей всего шестнадцать лет. Шестнадцать! Совсем еще ребенок.
Страшно уезжать далеко от своей деревни. «Как это девушки на выданье оставляют отчий кров?» — думала Анна. А у самой с детства в голове одна мысль: как бы сбежать из дома. Пьющего отчима и вечно плачущую мать она недолюбливала. Даже ненавидела порой, когда они, не стесняясь ее присутствия, начинали заниматься любовью. Взяла бы да сбежала, но зимой куда пойдешь? Удивляется Анна: как так — сегодня они ругаются, завтра подерутся, а залезут под одеяло — мир да лад. Не понятно ей: жить в постоянных раздорах — и ложиться в одну постель. Ни зверь, ни скот сородича просто так не укусит, не боднет. А человек? Неужто такими и должны быть семейные отношения? Неужели девичье тело округляется и расцветает только для издевательств? Нет, Анна себя в обиду не даст. Не нравится — уходи! Это раньше таким образом женщину удерживали в хозяйстве, а теперь пусть попробуют! Анна кукиш для парней уже приготовила. Вот вам! Только попробуйте задеть — палец откушу!
Да, Анна действительно, как огонь, горяча! Коснешься — обожжешься. И ожог долго не будет заживать. Все хотят сорвать спелое яблоко. А Анна — что твое румяное яблочко. Руки сами тянутся обнять. Да только смотри, можешь и отлететь далеко — многие молодые парни ее характер уже знают.
«Нет, жизнь еще не изменилась, — думала Анна, — и дальше, наверное, все такими же останутся. Как и раньше, темный народ: в бане кумышку варят да напиваются до одури, дерутся до смерти, воруют, богатым завидуют, незамужние девки и женщины у знахарей аборты делают, болеют венерическими болезнями. После победы Октября прошло уже пятнадцать лет! А они? Когда глаза раскроются, головы отрезвеют? Уйду! В другом месте свое счастье найду!» — успокаивала себя Анна.
«Выросший под мусором цветок хоть с трудом, но сможет выйти на белый свет. Так и Маня сама себе пробивает дорогу», — вспоминая то время, пишет Анна Колесникова в своей повести.
Как раз в эти годы Удмуртскому театру требовались новые артисты. Объявили конкурс. В книге «Удмуртскому театру 5 лет» Игнатий Гаврилов пишет: «В 1932 году в коллектив влилось много молодых артистов (А.Колесников, А.Колесникова, Ф.Бобров, А.Тукбаев, Я.Вахрушев и др.). Здесь вначале приступили к учебе. Мастерство актера, постановка голоса, грим, танцы, литература, обществоведение и другие дисциплины. Молодежь работала от всего сердца…».
Так Анна Колесникова пришла в театр. Ижевск сначала испугал деревенскую девушку, но, познакомившись с другими молодыми парнями и девчатами, она освоилась, начала самозабвенно учиться. В перерывах между учебой играла небольшие роли в различных спектаклях.
Из-за нехватки удмуртских пьес решили поставить «Женитьбу» Н.В.Гоголя. Михаил Коновалов и Александр Эрик перевели ее на удмуртский язык. Спектакль поставил молодой режиссер Анатолий Саратов. Музыку подобрал Михаил Савиных. Роли играли: Вячеслав Волков — Жевакин, Яков Вахрушев — Яичница, Александр Тукбаев — Анучкин, Георгий Баженов — Кочкарев, Клавдия Фанталова — Фекла. Агафью Тихоновну, дочь богатого купца, играли Васса Виноградова и Анна Колесникова.
Спектакль «Женитьба» получился удачным. Было много хвалебных рецензий. Вот слова Михаила Горбушина: «…и за перевод не будем краснеть перед классиком».
17 апреля 1935 года Удмуртский театр на всё лето выехал на гастроли по республике. В репертуаре «Женитьба», а также «Шумит Вала» и «Портрет», поставленные по пьесам молодого удмуртского драматурга Игнатия Гаврилова. Гастроли продлились до 1 сентября. Сто тридцать шесть дней в дороге! О машинах и автобусах тогда и речи не шло. Декорации и костюмы из деревни в деревню возили на санях, на телегах. Сами в основном ходили пешком. Обустроенных клубов почти нигде не было — спектакли проходили в избах-читальнях. (Бывало, иногда даже в подполье падали!) Из-за отсутствия гостиниц ночлег приходилось искать по деревням или ночевали там же, где играли спектакль. Хорошо, что артисты были молодые, полные сил. Всего за гастроли показали девяносто семь спектаклей, которые посмотрело более тридцати тысяч зрителей. Вечерами выступали с концертами и спектаклями, а днем помогали местным жителям сеять и косить; выпускали стенгазеты, разучивали с молодежью песни и танцы. В минуты отдыха бегали купаться на речку.
Как-то раз молодые артистки загорали на берегу Шарканского пруда. Погода ясная, везде всё цветет, всё поет. Около полудня на опушке леса появился стройный молодой человек в белой безрукавке, с букетом италмасов в руках. Идет прямо к ним. Девушки переполошились — хоть не вставай и не прячься в кусты! (Сплетников хватало. Говорили, что артисты все спят в одной постели, едят из одной миски. А увидев, как загорают, ругались: бессовестные, наготу свою напоказ выставляют! Вот и приходилось уходить подальше в лес. Да и там некоторые выслеживали — приходили скрытно, из-за кустов полюбоваться на ядреные девичьи тела.) Потом успокоились: если каждого бояться, вся жизнь покажется страшной. Но платьями все-таки прикрылись — пусть не думают, что совсем уж…
Молодой человек поздоровался и каждой подарил по три цветка.
— А тебе, мой черный италмас, — улыбнулся он Анне, — я семь подарю. Так ты играла — ничего не жаль!
— Пропала девка, — сказали подруги. — Этот, пока своего не добьется, не успокоится.
Принимая цветы, Анна посмотрела парню в глаза и чуть смутилась. Но внимание было приятно. Незнакомец оказался вежливым, нагло на девичьи тела не пялился. Вот уже угощает всех конфетами из красивой коробочки с надписью «Ландрин». Пухленькой, как пончик, Клаве Фанталовой говорит красивые слова: вы, мол, Развалину так здорово сыграли — аж мурашки по спине.
— Клава, не слушай! Йыгына* забудешь, — усмехнулась Васса.
— Сама, смотри, Семи** не потеряй! — парировала в ответ Клава. А потом спросила парня: — Ты лучше про себя расскажи. Кто такой? Откуда взялся?
Клава Фанталова из всех самая шустрая. С детства ей приходилось наниматься в чужие дома приглядывать за детьми. Сама она русская, красивая, как матрешка: глаза большие, круглые, руки-ноги мягкие, пухлые. И за словом в карман не полезет — скажет так скажет.
— Если про себя — я учитель. Из Бодьинского района, деревня Якшур. Сейчас вот в Шаркане работаю. Зовут меня Степан.
Молодые артистки тоже представились: Клава, Васса, Настя, Устя… Взяв протянутую ручку Анны, Степан чуть задержал ее в своей и пристально посмотрел девушке в лицо. От этого взгляда Анна раскраснелась, почувствовав, как заиграла в жилах ее молодая кровь.
3
Свое девяностолетие Степан Прокопьевич Широбоков отметил богато, с размахом. Когда довольные гости разошлись, я остался один (Олег Четкарев, уходя, коснулся моего плеча: «Оставайся»). В этот момент Степан Прокопьевич вышел из комнаты. Мне ничего не сказал — ждать или уходить. Я заволновался: «Вдруг откажется? Сошлется на усталость. Тогда — шабаш! Всё будет насмарку».
Поглядываю на дверь, проверяю, работает ли диктофон (вещь дорогая, импортная — подарок. Но хоть и японская штучка, иногда «хромает» — то лента путается, то батарейки садятся — куплены-то в наших киосках).
На пороге показался Степан Прокопьевич. В руках целлофановый пакет держит. «Фотографии, наверно», — промелькнуло в голове. Сел рядом, пакет положил на только что вытертый стол.
— Многое я рассказал бы тебе, но… Извини, не могу. Нет! До сих пор молчал, никому об этом не говорил. Попросили бы — не рассказал бы. Есть на свете такие запреты, через которые не переступить.
— Степан Прокопьевич! — умоляюще заговорил я. — Анна Колесникова не простой человек. Среди актрис, может, она была самой талантливой. Одной из первых ей дали звание заслуженной артистки! Ее должны все знать, должны ею гордится.
— Видишь ли, ее давно уже нет. Да и о мертвых, как раньше говорили, либо хорошо, либо ничего.
— А вы только хорошее, только хорошее! — подвигаюсь я поближе к Степану Прокопьевичу: пусть почувствует мое настроение, услышит стук моего сердца, пусть загорится моим огнем. Если сейчас не получится, то другого случая может уже и не представиться.
— Только хорошее, говоришь? — усмехнулся он. — Да, хорошего было много. Но если сегодня говорить про Анну, не надо ничего делить на плохое и хорошее. Такой она была человек — как пестрый, красочно вытканный ковер: красивая, легкая, веселая, а когда разозлится — прямо чернела вся. Она не была ангелом, грешницей была. Вот мне уже девяносто — пятьдесят лет прошло после ее смерти, — но Аннушку свою я всё равно не забываю. Она меня безумно любила. Я так не смог… Видимо, поэтому наши жизни разошлись. Знать, Анна мне и наказала прожить, страдая и болея, до ста лет, ненасытная баба!..
Степан Прокопьевич налил дрожащими руками себе и мне водки, немного выпил, закусил шоколадкой.
— Если хочешь знать, в Аннушке поровну и от Бога, и от черта было. Даже глаза у нее были разные. Левый — карий, правый, как у кошки, — зеленый. Когда злилась, аж зеленым огнем горел. В такие минуты я ее, веришь ли, просто боялся. Казалось, меня насквозь, как через стекло, видит. Что-то скрыть от нее было невозможно. И на сцене с ней другим артистам приходилось нелегко. Ленивых, играющих не в полную силу, готова была загрызть. Говорю же, горячая была… Прости нас, Аннушка! Если немного вспомнить о тебе, наверное, греха не будет…
Помянули Анну Григорьевну, немного посидели молча, потом Степан Прокопьевич сказал:
— А ведь Аннушка ко мне приходить стала. Во сне. Ходит далеко в поле, в тумане. В белой-белой одежде, такая же молодая… К себе, что ли, уже зовет?.. Честно сказать, боюсь я умереть, Анны боюсь… Какой с ней там разговор будет? А может, ничего не будет?.. Да нет, под старость лет, видно, черт-те что в голову лезет…
Степан Прокопьевич вытащил из целлофана портрет молодой красивой женщины.
— Вот она…
Лицо его сделалось счастливым. Фотографию держит бережно, как младенца.
— Ты знаешь, она у меня перед глазами всегда с веточкой спелой земляники. Мы с ней познакомились в Шаркане, как раз поспевала земляника. Сколько гуляли, землянику ели… Потом, потом…
Степан Прокопьевич закрыл руками глаза и, потирая широкий лоб, сидел так некоторое время молча. Было видно, как ему тяжело. Я снова испугался: вдруг махнет рукой и уйдет? Поэтому постарался вернуть его к тому, с чего он начал — с их знакомства с Анной Колесниковой. Знакомство — это радость, счастье, любовь. Всё грустное, тяжелое оставим на потом. Хотя, может, и сегодня же разговор дойдет до конца…
— После знакомства, в тот же вечер, я пошел в клуб, — нашел в себе силы продолжать Степан Прокопьевич. — Купил билет, зашел посмотреть концерт. Театр на гастролях работал так: в субботу и воскресенье давали концерты. Народу всегда было много, свободных мест нет. Что там было в программе, всего уж не помню, но Аннушку, Вассу и Кузьму* не забуду никогда. Только они запели, зал перестал дышать.
Где я встретился с тобой,
Где тебя я полюбил?.. —
начала Аннушка, потом Васса подхватила:
Ой, погубила твоя красота,
Ой, погубили твои черные глаза!
Вот и голос Кузьмы зажурчал:
Есть ли на свете человек
Милее моего любимого?
Я сам никогда не пел — как говорится, медведь мне на ухо наступил, но послушать других всегда любил. А этой песни не забуду до самой смерти. Так и звучит в ушах:
Нет, наверное, на свете цветов
Красивее, чем италмас,
Нет, наверное, на свете людей
Милее, чем любимый.
Сижу, слушаю, аж взмок весь от волнения, будто меня из воды вытащили. Умом понимаю, что Аннушка поет для всего зала, но каждый ее вздох, каждое слово, кажется, только мне адресованы. А как углядел, что на груди у нее приколоты подаренные мной цветы, тут и вовсе голову потерял. Песня закончилась, я кричу: «Браво!» Сидящие рядом молодые люди тоже ладоней не жалеют…
В общем, влюбился я как мальчишка. Ни работы, ни дома — ничего не надо стало. Ходил бы за ней и слушал ее песни. А я ведь тогда только-только женился. Так сказать, партия приказала… Я в те годы шустрый был, ну, симпатичный, наверное. Работал инспектором, ездил по школам. А там, сам понимаешь, молоденькие учительницы. С одной договоришься, с другой. Ну, вот одна и заявила на меня — замуж, видно, захотелось. На партсобрании меня сильно песочили, «аморалку» припаяли. С работы чуть не выгнали. Пришлось жениться. Но без любви долго не проживешь. Поэтому как только вечер — я в театр. В какую деревню они — туда и я. Целую неделю так ездил.
Аннушка в «Женитьбе» замечательно играла Агафью Тихоновну, купеческую дочь. Всё действие вокруг ее героини вертится. И вот как-то перед очередным спектаклем принес я ей букетик земляники. Как она обрадовалась! В открытую обняла меня, поцеловала. Начался спектакль. Гляжу — Аннушка мои земляничные веточки к волосам приколола. Ух ты! Сердце мое так и заполыхало!
Вот эта красная земляника всю мою жизнь и сгубила… Убежал я из Шаркана, бросил жену, приехал в Ижевск… По совету друга пошел работать в НКВД.
Немного подучившись, Степан Прокопьевич надел гимнастерку и яловые сапоги. Как говорили, военная форма была ему очень к лицу. Манеры, походка — ни дать ни взять гусар! Сапоги скрипят, погоны золотом блестят…
Скоро любящие сердца соединились. В Якшуре во время свадьбы среди парней спор вышел: есть ли у них в деревне девушка, такая же, как невеста, красивая? Кто говорит есть, а кто — нет! Чем наша Оги хуже? Лицом или телом?
— Ногами!— крикнул один из парней. — Невеста так пляшет — искры из-под ног летят.
— А Оги половицы раскалывает.
— Раскалывает?! Жаба она холодная!
— Ну ты, еще так скажешь, быстро получишь!
А ромашкинские девчата, как парни, не шумят. Поглядывают издали на жениха, вздыхают.
— Что ни говори — портрет!
— Голубоглазый, высокий, стройный!
— Пальцы тонкие, белые, как у Миколы-гармониста.
— Скажешь тоже, Микола! Он пастух, а жених — лейтенант. Понятно?!
Пара, действительно, на зависть, очень красивая. Везде, где бы ни появились, ходят рука об руку. В театр ли, в гости — всегда рядом. После спектакля не спеша гуляют по Советской улице. Часто встречают знакомых, приглашают в гости. Удивительно, и когда это Анна успевает роли учить? Ночами, что ли, не спит?
Нет, спит, конечно. Но когда берет в руки перепечатанную роль, ее охватывает волнение: «Ой, осилю ли такую большую роль? Ведь двадцать пять страниц! Только на чтение целый час уйдет. А нужно каждое слово, каждую запятую, паузу одушевить».
У каждого персонажа свой характер, свои манеры. Вот Смеральдина из пьесы Гольдони «Слуга двух господ». Какая она хитрая, разбитная, шустрая, на язык острая, не ходит, а скачет, как коза. Второй сезон уже в репертуаре спектакль, а народ всё идет и идет. В этой же постановке прекрасно играет Кузьма Ложкин (Труффальдино).
В 1935—1939 годы Анна Колесникова была ведущей актрисой Удмуртского театра. Она и Онись («Иго содрогается»), и Тоня Туманова («Как закалялась сталь»), Катерина («Гроза»), Италмас («Италмас»)… Роли, роли! Одна больше другой, основательней. На них держатся спектакли. Сколько сил требуется, ума, душевной отдачи. Вот, скажем, Катерина из «Грозы». Роль-символ, роль-судьба. Разве легко она далась двадцатилетней актрисе? Сколько пришлось услышать от режиссера резких и обидных слов. Федосимов работал в больших московских театрах, потому и требования большие. А тут еще и коллеги некоторые подножки ставят. Ведь известно, в театре всегда идет тихая «война». Без стрельбы, стонов и ран, а всё же война: борьба за роли и звания, сплетни, зависть…
Роль Катерины одновременно с Колесниковой репетировала и Анна Чубукова. Но режиссер, как говорят в театре, поверил Анне Колесниковой. Не здесь ли начало их противостояния?..
Многие заметили, что Анна Чубукова, поющая красивым, грудным голосом цыганские песни, стала как бы нарочно крутиться около Степана. Вот и сейчас они оказались рядом. Чубукова, улыбаясь, смотрит на сцену (где Анна Колесникова играет Катерину) и что-то нашептывает Степану. Анна, похоже заметив это, изменилась в лице. Степан сразу почувствовал, как окаменела Анна: сегодня она страшная, переживает на сцене так, будто в самом деле прощается с жизнью.
Катерина. …А то будто я летаю, так и летаю по воздуху. И теперь иногда снится, да редко, да и не то.
Варвара. А что же?
Катерина (помолчав). Я умру скоро.
Варвара. Полно, что ты!
Катерина. Нет, я знаю что умру.
…В своей гримуборной Анна тяжело опустилась на стул. Услышав скрип двери, как бы очнулась, подняла глаза и увидела в зеркале улыбающееся лицо Чубуковой.
— Ты сегодня Катерину совсем по-другому играла!
Анна взорвалась:
— А ты вообще Катерину сыграть не сможешь! Греха ты не боишься и подлости своей не замечаешь! У тебя даже понятия такого нет. А потому никогда не играть тебе эту роль, Нюра, никогда!
От тоски чернеет душа. Только вчера Анна была такой счастливой. Растет милый кудрявый сыночек. Да что там сын, она для Степана десятерых бы родила — лишь бы он любил ее! Встречал бы каждый раз после спектакля, теплые слова говорил. Но… Что сегодня произошло? Может, это ревность глаза кровью залила, может, зря она так?
Нет! Зря ничего не бывает. Это и Степан, и обе Анны поняли сразу. Кто из них оборвал красивую песню? Кто сейчас знает?.. Случилось так, как, наверное, дано было судьбой…
Через какое-то время Степана Прокопьевича перевели на другое место работы. Сначала на север, а во время войны — в Краснодарский край. Когда началась война, Удмуртский театр закрыли. Молодых, здоровых мужчин забрали на фронт, пожилые работали на заводах или куда пошлют. Анна Колесникова поехала вслед за мужем.
Степан Широбоков работал заместителем начальника районного отделения милиции, позже начальником. Анна там же — секретарем-машинисткой. Как и другим, ей выдали табельный пистолет. Многие районы Краснодарского края еще под немцами, и, если не быть бдительным, можно быстро богу душу отдать. Анна стрелять научилась быстро, била, как говорится, «в десятку».
Для поездок по деревням Степану Прокопьевичу дали гнедого жеребца. Скоро и Анна стала отличной наездницей. Когда она в широкополой шляпе, в белом платье ехала верхом мимо какого-нибудь села, некоторые принимали ее за вернувшуюся помещичью дочь…
— Она очень любила нашего жеребца Пилота, — у Степана Прокопьевича при воспоминании об этом даже глаза заулыбались. — За гривой его ухаживала, как за своими волосами, расчесывала специальным гребешком. Мыла, чистила его, разговаривала с ним — будто роль репетировала. Я понял, что Анна скучает без театра. Возраст у нее был такой — самый расцвет творческих сил. Видимо, чтоб развеять тоску, садилась она на Пилота и хоть в бурю, хоть в грозу мчалась в степь. Думаю, с ее-то характером она обязательно ушла бы на фронт. Она и просилась, но у нас уже было двое детей, видимо, это и сдержало…
Война кончилась, но Анна еще больше загрустила. Как-то в одну из весенних ночей села на подоконник и молча смотрит вдаль. Спи, говорю ей. Не отвечает. Сидит тихонько, пригорюнившись. Потом, когда поняла, что я тоже не сплю, присела ко мне на кровать и грустно так сказала: «Степа, от тоски мое сердце плачет. Земляника без меня зацветет…» — и запела песню, которой я никогда раньше не слышал:
Я очень слаб, сердце болит,
Вся душа горячей кровью обливается.
Без меня зацвела красная земляника,
Без меня скосили луг.
Я думаю, что Аннушка сама ее сочинила. Как раз в то время она начала писать. Почему-то всё детство вспоминала…
Тогда я привлек к себе Аннушку, обнимаю ее, целую. Думал, успокою. Да и сам вдруг расстроился — слезы полились. Из-за песни этой о землянике. Видно, вспомнил, как дарил ей земляничные веточки, вспомнил холмистый удмуртский край. «Вернемся, вернемся, Аннушка!» — говорю. Она улыбнулась сквозь слезы на мои слова, о прошлом ли, о будущем ли подумала, положила голову мне на плечо и снова запела:
Меня бросил, другую взял…
Но красивее меня,
Нет, не нашел.
Подумаешь, еще подумаешь,
Слезы будешь лить…
Белым платком будешь вытирать…
Да, теперь я понимаю: зря мы вернулись. Что там земляника-клубника, так, ерунда. Если бы не вернулись, такого бы не пережил…
4
Приехав в Ижевск, Анна Колесникова сразу же вернулась в театр. Радостно встретили ее актеры-коллеги: Васса Виноградова, Клавдия Фанталова-Гаврилова, Кузьма Ложкин. Только тезка-Анна так и не подошла…
Но не было уже среди друзей ушедших на фронт Филиппа Боброва, Александра Тугбаева, Ивана Поздеева, Михаила Харина. Не вернулся с войны и комик Иван Самсонов, вечно ходивший в своей примятой кепочке. Он так ее любил! «Ну и пусть, что ты замужем, Нюра! Я терпеливый, подожду. Может, не зазря терплю, когда-нибудь придешь ко мне…» Анатолий Колесников, Демьян Федотов, Дмитрий Ившин вернулись тяжело раненные. Колесников потерял на войне обе ноги. Видно, как тяжело ему ходить на протезах, но всё равно работает в театре.
Да и сам послевоенный театр выживал с трудом. Зарплату задерживали, выдавали по десяточке. Спектакли по пьесам Игнатия Гаврилова «Бертон» и «Надгошур», Василия Садовникова «Шудо пумиськон», Лазаря Перевощикова и Соломона Гляттера «Вормон сюрес» были слабые — зритель в театр почти не ходил. Но вот после некоторых споров и трений решено было поставить комедию Василия Садовникова «Сюан». И театр будто обрел второе дыхание. Своим острым конфликтом, замечательной музыкой спектакль заслужил зрительскую любовь. Да и актеры точно попали в роль: Кузьма Ложкин — Юрмег, Анна Чубукова — Тюливить, Анна Колесникова — Орина.
Главную героиню спектакля Тюливить должна была играть Колесникова, но постановщик Морозов не захотел спорить с Анной Чубуковой, которая заявила:
— Если Тюливить будет играть Колесникова, я сразу уйду на больничный. И так больная хожу на репетиции.
В театре всегда идет борьба за главные роли. Конфликт между двумя Аннами начался еще во время работы над «Грозой», из-за роли Катерины. Но соперничество двух женщин сценой не заканчивалось…
Кобеля на привязи не удержишь. Так и Степан — снова стал посматривать на Анну Чубукову. Как она играет Тюливить! При каждом ее выходе — гром аплодисментов. А как запоет, только и слышно: «Браво, браво!». Стройная, точеная, бедра круглые, выпирающие из-под платья груди так и толкают на грех, алые губки так и ждут, чтобы их поцеловали. Вот и вышло, что одна Анна, как луг после дождя, расцветает, а другая вянет, ходит с опущенной головой.
Если Степан немного задерживается на работе, Анна места себе не находит, всё из рук валится, в душе злоба вскипает. В эти минуты забывает она обо всем на свете, даже о том, что она мать, что дети не кормлены.
Как-то в один из таких вечеров ревность привела ее к дому Чубуковой. Если не там, за темными окнами, где еще может быть ее Степан? Предатель! Анна ему двух сыновей подарила, а он на чужой кровати любится. Не будет этого! Анна себя в обиду не даст. Зазвенели осколки оконного стекла, из руки фонтаном брызнула кровь. Как ворвалась в дом, как схватила за волосы Чубукову, уже не помнит.
— Заходи, ищи — нет здесь твоего Степана! — кричит соперница. Увидела кровь на руке Анны, и ни злости, ни обиды как не бывало. Молча перевязала рану, налила вина, подает: — На, пей, Анна, успокойся! И не смотри ты на меня так. Не нужен мне твой Степа. Другого найду!..
Анна немного успокоилась, от стыда и раскаяния заплакала:
— Дура я, дура! Прости меня, больше ты меня такую не увидишь. Прости, прости… Ты, Нюра, ярче меня играешь, ты талант! А я… Это война во всем виновата. Слишком долго меня не было на сцене. Как несмазанная телега, со скрипом вхожу в работу…
В тот вечер обе Анны еще долго сидели вместе. Разговаривали как сестры, как близкие подруги. А разве не были они близки? Разве не делили кров, не ели из одной тарелки в долгих гастролях? Разве не жили одной мыслью о театре?
Между разговором Анна сказала:
— Знаешь, Нюра, я недавно пьесу прочитала — «Медея». Ты тоже прочти… Слез не могла сдержать… Да-а, если б удалось сыграть такую роль, то, как говорится, и умереть потом не страшно…
Будто скинув с плеч тяжелую ношу, Анна, легко прыгая по сугробам, возвращалась домой. В ту ночь она наконец заснула спокойным, безмятежным сном…
Новый год принес еще одну радость — ей доверили сыграть Евгению в пьесе «На бойком месте». Роль большая, интересная. Евгения горяча, как огонь, страстная натура — самый возраст любви. А муж — что твой медведь в берлоге. Когда от мужчины нет никакого толку, женские глаза начинают искать другого. А если муж держит трактир, то подходящий объект всегда найдется. Вот, например, тот гусар с танцующей походкой…
— Молодец, Анна! — хвалит ее постановщик спектакля Морозов.
И дома, кажется, всё хорошо. Степан уже майор. Своей Аннушке купил белую-белую заячью шубку. Анне она очень нравится. Да и Степан любуется красавицей женой, как галантный кавалер, говорит красивые слова, снегурочкой своей называет. И не спроста. В конце декабря театр ставит новогодние сказки, где Анна играет Снегурочку — поет, пляшет, с детьми хороводы вокруг елки водит, разные игры придумывает. И чувствует она, что молодеет, душа наполняется счастьем.
После елок, после встречи Нового года в театре всегда дают выходные дни. Такая уж у артистов работа: создай людям хорошее настроение в праздники, а потом отдыхай сам. Встречающие сорок седьмой «старый» Новый год собрались на Милиционной улице у Григория Потаповича Овечкина. Женщины налепили целый мешок пельменей, наделали салаты, приготовили холодец.
В такие вот праздничные дни артисты преображаются: надевают самые красивые костюмы и платья, чуть выпив, начинают хвалить друг друга, кто как играл, целуются, как родные, деньгами сорят, как богатые купцы. Шампанского не хватает? Пожалуйста! Коньяк или дорогие конфеты — пожалуйста, пожалуйста! Беззаботные птахи, да и только.
Но проходит час или два, и разговоры и голоса уже меняются. Вот известный драматург и актер Василий Садовников тычет в грудь хозяину дома:
— Если бы у тебя, Гриша, были пролетарские корни, дороже и заслуженнее тебя никого бы не было. А ты кулак, Гриша!
— Я?! Я простой пастух! — кричит Овечкин. — Это ты себя в князья определил.
— Да, аз есмь князь! — с гордостью выпячивает грудь Сады Вася (так называют Василия Садовникова друзья).
— Тише, тише, Вася, — шепчет Садовникову Степан Широбоков. — Какой ты князь? Не говори это. Могут не так понять.
— Да, я крестьянский сын, но «князь» звучит красивше. За князей!
— Тихо, говорю! — урезонивает Степан расходившегося драматурга, но тот не унимается.
Махнув рукой, Степан отходит от него и садится на свободное место рядом с Чубуковой.
Гости пляшут, поют частушки. Анна Колесникова, танцуя, подходит к сидящему рядом с Нюрой Степану и дует ему в ухо: фу-фу!
— Что ты делаешь? — морщится Степан.
— Мне так нравится, Степа! — смеется Анна.
— Дура! — сердится муж.
— Серьезно? Дура так дура! А вот возьму и свистну в отвисшее ухо твоей подруженьки!
— А я тебе в ухо залеплю! — огрызается Чубукова.
— Всё воркуете? — Анна нежно пощекотала за ухом мужа, но голос ее предательски зазвенел.
— Разговариваем, — поправил Степан.
— О чем это, ну-ка, ну-ка?!
— О твоем таланте говорим.
Плывет маленькое облачко, плывет, постепенно увеличиваясь, черным пологом закрывает всё небо, сердито начинает сверкать, громыхать…
Анна почувствовала, как знакомая боль кольнула ее в сердце. Степан, уловив меняющееся настроение жены, поспешил поднять рюмку с водкой:
— За женщин! За Анну Колесникову!
…Снова тосты, веселье. За каждый танец, за каждую песню поднимаются наполненные вином бокалы. Кое-кто уже начал пошатываться, задираться. Вот Сады Вася сел рядом со Степаном и заплетающимся языком заговорил:
— А ведь дерьмо-то дерьмо и есть. Сволочь ты, Степан. И за что тебя так бабы любят? За красоту, что ли, думаешь? Нет! За форму твою, сволочь. Ты человека в упор не видишь — запросто задушишь. Тебе только толстые ляжки подавай. Сидишь тут, у Чубуковой ножки гладишь, а Анне твоей каково, а?! Она моя землячка. Совесть у тебя есть, энкэвэдешник?
— Уйди-ка ты, лысый князь! — смеясь, отстраняется Степан.
Анна по-прежнему весело поет и пляшет, но своего Степана из виду не упускает. Никто и не подумает, что ее счастливое лицо — это только маска, что внутри она как зажатая пружина, еле себя сдерживает. Так легко кружится в вальсе, частушки поет, а сама снова и снова посматривает в сторону мужа. «Сидят, руки под стол спрятали. Только лица — бездушные рожи на виду! И что он в этой Чубуковой нашел? Рот большой, лоб морщинистый, губы тонкие — тьфу!»
Нет, нет больше сил притворяться! На воздух, скорее на воздух! Надоело, душно здесь…
Когда Анна надевала свою белую шубку, к ней подошел Григорий Потапович:
— Ты что это, уходишь? Да что с тобой, на тебе лица нет!
Анна улыбнулась, провела пальчиками по лицу, как бы показывая — всё на месте.
— Потапыч, дай ненадолго ружье, а?
— Зачем ружье — пулемет проси! — засмеялся Григорий Потапович. — Эту сорочью стрекотню только пулеметом заглушить можно . Долго не ходи, на улице мороз.
Выйдя из душного дома, о возвращении Анна и не думала. Кого она там потеряла? Мужа, друзей? Никого! Ни один не остановил, не попросил остаться — даже ухода ее не заметили. Значит, она никому не нужна. И Анне они все омерзительны. На пьяные, блестящие от пота хари, что ли, смотреть? Только у себя дома, с сыновьями ей будет хорошо. Поцелует спящих малышей, погладит их золотые головушки, и сердце успокоится. А не сможет заснуть, поговорит со старушкой нянечкой. Тихую, аккуратную удмуртскую бабку нашла она для детей.
Но Анна не стала подниматься на улицу Горького, ноги почему-то понесли ее вниз, к Ижевскому пруду. В первые годы работы в театре она часто приходила сюда и, присев под высокий тополь, учила роли. В таком же тихом, тенистом месте она любила сидеть в детстве.
Сейчас пруд скован льдом, занесен снегом. Тогда зачем она здесь, что привело ее сюда? Может, та черная, страшная прорубь? Нет, нет! Не надо проруби! Жильцы деревянных домов отсюда воду носят, пусть и дальше носят. Тогда зачем она не уходит? Какая непонятная сила леденит, держит. Будто кто-то невидимый зовет ее из проруби, манит. Смотри-ка, Катерина из «Грозы» перед гибелью тоже так стояла, сама с собой разговаривала: «Куда теперь? Домой возвращаться? Нет, мне что дом, что могила — всё одно. В могиле лучше…».
Вдруг непонятно откуда взявшийся сильный порыв ветра толкнул Анну в грудь — чуть с ног не сбил. Но стоит, не уходит, ноги, как прикованные, домой не идут… Горе тяжелым камнем тянет на дно проруби. Червем в мозгу мысль точит: зачем она живет, надо ли еще жить на белом свете?..
Никогда раньше Анна о самоубийстве не думала. Но сейчас ей кажется, что всё развалилось: и любовь, и жизнь, и работа. Теперь, наверное, все над ней будут смяться, ноги об нее вытирать. Тряпка! Жизнь не удалась. Планы не сбылись. А что впереди? И детей уже не будет, и любимого мужа. А жизнь, говорят, на любви держится. Постой-ка, не она ли совсем недавно была самой счастливой? Плясала, пела. Но, увидев под столом любовное рукопожатие, помертвела всем телом. И еда, и питье потеряли вкус…
Зачем она всё еще здесь стоит?! Быстрей, быстрей! Теперь она сама себе судья. Сама себе и приговор вынесет…
С тяжелой, затуманенной головой Анна подалась к проруби. Но вдруг за спиной что-то звякнуло. Испугавшись, она обернулась и увидела маленькую, как кадушка, женщину. Из-под кашемирового платка видны только ее глаза.
— Вы… вы давно здесь? — быстро спросила Анна.
— Да как поняла, что ты, девка, задумала, — сказала старушка.
— А что я задумала? — притворилась непонимающей Анна.
— Ну, это, дочка, ты сама да один Господь знает, — пожалев Анну, ответила та. — Я тебе не судья. Ты вона какая! Поди грамотная… А грешно себя ведешь. Мы тута чистую воду берем, пьем ее. Здеся грязь не разводи…
«Гав! гав!» — подал голос маленький кудрявый песик.
— Вона, посмотри на собачонку-то. Ей спасибо говорю. Она меня от смерти отвела. Не тебе одной белый свет не мил быват — и другим таки дурны мысли приходят. Я тоже, как моих троих сынков война унесла, в петлю захотела. В хлев выходила — под ноги щеночек попался. Плачет, сердешный, скулит… Пожалела я его, напоила, накормила, обмыла, дурны мысли выкинула… Опосля к Богу дорогу нашла… У самой, поди, и детки есть?
— Двое… — начиная приходить в себя, сказала Анна.
— Иди, иди, анафема! Грешная душа! Еще смерти ищет, ходит. Э-э, Господи, были бы мои сынки живы, из могилы бы встала, к ним поспешила. С жиру беситесь, ревнуете, потому, поди, живете с дурными мыслями! Стыдно!
5
Уставшая, как цепом избитая, Анна поднялась на свой четвертый этаж. Кто ей открыл дверь — сама или нянечка, не помнит. Зашла, и всё. Еле дойдя до дивана, упала лицом вниз, как труп. Но забыться сном не удалось.
— Нянечка, я, кажется, умираю, — тихо простонала Анна.
— Может, нашатырем виски потереть, Нюра?
— Вместо нашатыря сулемы дай. Только и она меня не свалит. Грешна я, нянечка, и перед Богом, и перед детьми.
— Ты говори, говори, Нюра, легче станет… Что тебя мучает? Чем помочь?
— Ой, нянечка, мне больше никто не поможет.
— А почему одна вернулась? Или Степан… другую заприметил? Ревность гложет?
— Не гложет — убивает, нет сил терпеть!
— В красивых влюбляетесь… С красивым, Нюра, всегда трудно жить, уж поверь мне…
— Скажи, ты в последнее время часто в церковь стала ходить, зачем?
— Зачем? — нянечка задумалась. — В церкви я молодею, Нюра. Потом… скоро к мамочке надо будет уходить. А к ней помолодевшей идти хочется. Не то не узнает такую старушку, — засмеялась нянечка безгрешным, младенческим смехом.
— Ты хорошо сказала, нянечка, очень хорошо! Такую веру я уважаю. Ладно, теперь иди.
— Бог с тобой, Нюра.
В ту ночь Анна так и не уснула. Не отводя глаз, смотрела на спящих детей. Вот младший, Адик, шустрый, егоза — ни минуты спокойно не посидит. Все деревья во дворе облазил. Старший, Лёвик, уже серьезный. Как и Степан, прежде чем сделать, подумает. И сам весь в отца — такой же высокий, говорит степенно, не торопясь. Как отец, хочет стать военным.
Сладко спят дети, красивые сны видят, ничего не чувствуют…
Степан, трезвый и спокойный, вернулся только под утро. Можно подумать, что и в гостях не был, ни грамму спиртного не принял.
— Степан, — ласково встретила его Анна, — смотри, как наши дети мило спят. Любишь их?
— Ты знаешь, Анна. Правый глаз — Лёва, левый — Адик… Почему сама не спишь? Ложись, отдыхай.
— Куда лечь прикажешь?
— Да в постель, — Степан удивленно пожал плечами.
— У нас разве есть еще постель? — спокойно встав, Анна прошла в спальню. Следом за ней, закрыв дверь, зашел Степан. — Я, Степан, уже боюсь ложиться в нашу постель. Я — побитая, жалкая собака, я — склизкий червяк, я — холодная лягушка, я — посуда, выброшенная на помойку, я — сине-зеленый труп! Неужто не побрезгуешь обнять мертвеца?
— Это ты новую роль репетируешь? Не надо. Я не твой партнер — подыграть не смогу.
— Знаю, Степан. У тебя уже другой партнер. Ему подыгрываешь!
— Тихо! Детей разбудишь, дура, — Степан начал сердиться.
— Детей? А-а, детей! К детям-то любовь еще осталась, да? Я об этом как-то не подумала. Ну, спасибо тебе…
— По-твоему не будет, Анна. Детей я тебе не отдам. С тобой по гастролям в неустроенности мотаться — не дам!
— Степан, Степан! — захохотала Анна. — Значит, грязной жене и детей не отдашь? Тогда что же мне остается?
— Твой любимый театр. Любимые роли. Это немало для тебя.
— Степан, подойди, хочу тебе в глаза взглянуть, — Анна сама шагнула к мужу. — Неужели эти голубые глаза меня когда-то любили?
— Успокойся, Анна… Ты красивая женщина. Но что поделаешь, если так получилось? Не повеситься же. Тысячами люди разводятся, с ума не сходят…
— Я не тысяча, Степан! Я — Анна! Я тебе свою честь отдала, двух детей родила. Мне всего-то тридцать один, я тебе еще трех, четырех рожу, Степан. Я как кошка, я сильная! Не бросай меня, Степан…
Степан, отойдя в сторону, сел в угол.
— А помнишь, Степан, как ты мне землянику дарил? Как не помня себя целовал? Или уже забыл все свои слова? Скажи, Степан!
Степан закрыл обеими руками лицо.
— И этот человек был моим мужем, моим божеством. А теперь сидит, будто язык проглотил. Боится! Ты не бойся, Степан, не горюй. Все твои мучения еще впереди. Еще хлебнешь горечи!
— Ты что меня — пугаешь? Заткнись, полоумная! — первый раз в жизни Степан ударил жену по лицу.
— Нет, Степан! Этого мало! Так меня не успокоишь. Рука поднялась, так прошу, убей меня, Степан! Убей, иначе не знаю, что могу натворить! — Анна схватила подушку и повалилась на спину. — На, задуши меня этой подушкой. Никто потом не узнает, синяков не будет. Сердце схватило или еще что, скажут. Никто на тебя не подумает — скажут, жизнь не мила стала, спилась…
— Хватит, Анна, валяться как в припадке! Детей разбудила, — кивнул Степан на стоящих у двери мальчиков.
— Милые мои, подойдите к матери, обниму я вас, — быстро вскочив, Анна встала перед детьми на колени. — Как вспотел-то со сна, Лёвик. А ты что маму не целуешь, Адик? А-а, у тебя шейка чешется? Искупаться хочешь?.. Степан, иди в подвал, принеси дров. Титан затопим. Детки наши чистенькими должны быть. Я на вас белые рубашечки надену, золотые волосики расчешу, красивые туфельки обую… Любите мамочку?
— Мама, мама! — прижались с двух сторон к плечам Анны дети. Нежными губками, как ягнята, целуют ей щеки, носиками тыкаются в ее кудрявые волосы.
— Золотые мои комочки! — Анна тоже по очереди, будто целый год их не видела, целует сыновей.
Степан жену хорошо знает. С характером она. Да и сам виноват. Вел себя как пацан. Другие делают это с понятием, в тихую, не травмируя друг друга. Неужели бы он так не смог? Смог бы. Да Чубукова не смогла. Та наоборот, свою любовь нарочно бы выставляла. Нет, просто так ничего бы не прошло. Он к этому был готов…
Увидев, как жена ласкает детей, Степан немного успокоился. Перед тем как идти за дровами, открыл ящик стола. Без пистолета он в темный подвал не спускается. Не бандитов и воров боится — обычной домовой серой мыши. Про крыс и говорить нечего. Как увидит, коченеет, глухонемым становится. Так детский испуг до сих пор отдается — сунул руку в ларь за мукой, крыса его и укусила.
И в этот раз он уже взялся за холодную рукоятку пистолета, но в карман не положил. Увидят жена и дети — узнают о его детских страхах. Анне сейчас вообще на язык не попадайся — засмеет, трусом обзовет. Думая так, он вышел, забыв запереть стол.
Только муж за порог — Анна подлетела к столу, взялась за ящик. На глаза попалась книжка — «Медея». Еще живя на юге, она нашла эту пьесу. Прочитала — как заворожило. С тех пор мечтала сыграть роль Медеи. Даже в театре предлагала, но ее не поняли, не поддержали. Кому нужна пьеса о матери-убийце? Удмуртская женщина своих детей никогда не убьет. Что ж, тогда Анна сыграет роль Медеи в собственном доме… «Быстрее, только быстрее, чего ждешь? — торопит ее невидимый дьявол. — Если так, зачем тебе чистая сорочка, а детям белые рубашки? Без тебя, всё без тебя наденут!..»
Один раз… два… три раза прогремели выстрелы…
На страшный звук выбежала соседка: «Не играют ли мальцы с револьвером?! Отец вроде бы за дровами пошел. А мать? Дверь вот заперта».
— Степан, Степан! — прямо с лестницы, ведущей в подвал, крикнула соседка. — Степан, там у вас… что-то не так! Стреляют! Давай быстрее!
Степан, не замечая лестничных пролетов, взлетел наверх. Дверь не поддается. Как будто кто-то держит изнутри. Поднатужился, под ногами заметил расплывающееся, с ладонь шириной красное пятно. «Кто это сюда краску разлил?» — пришла первая мысль. Попробовал пальцем. И сразу понял, что случилось.
Кое-как открыл дверь. Сын Лева, намертво вцепившись, повис на ручке двери. Из груди фонтаном бьет кровь. «Анна! Злодейка! Что ты сделала?!» Младший сын упал возле дивана. Лежит, не дышит. Сама убийца с пистолетом в руке — посреди комнаты, а с люстры… мозги стекают…
* * *
Анне Колесниковой был всего тридцать один год. Живи она дальше, кто знает, стала бы большой, знаменитой актрисой.
А другая Анна? Анна Владимировна Чубукова? Она прожила со Степаном около тридцати лет, но счастья так и не нашла — пытаясь вином отмыть запачканную совесть, рано ушла из жизни.
Степан Широбоков жил долго, очень долго. Бог его молнией не ударил, огнем не спалил… Двух жен похоронил, сына Леву в землю закопал. Другой сын — Адик остался жив. Пуля рядом с сердцем прошла. Сейчас он врач. Живет в Кировской области. Там народ лечит.
А я на этом писать заканчиваю. Постаревшие мои глаза увлажняют горькие слезы…
Перевод И.Пельтемова