ЛИС

1

 

Каждый день, лет с девятнадцати, я отдаю свои лучшие дни работе – бессмысленному времяпровождению за какие-то деньги – зачем они мне? Для удовлетворения собственных амбиций? Свои физиологические потребности я могу удовлетворить и без звонкой монеты.

Каждый день проводить среди толпы людей в душных помещениях – как будто я рождён для них. А вокруг серых зданий – небо, солнце, дождь – всё могущественно и прекрасно. К примеру – ветер, ради одного его порыва можно было жить. Но люди придумывают себе другие цели.

Впрочем, тружусь исправно, начальство довольно моей работой, сотрудники думают обо мне: «Хоть и скрытный, но хороший человек».

Глупо так думать. Я – лисенок.

Пусть свой день я отдаю никчемной, бесполезной для меня деятельности, за то ночь в моем распоряжении. Наступает моё время.

Я мчусь на своих лисьих лапах в свой настоящий дом – лес. И звериное сердце бешено колотится в предвкушении счастливой встречи.

Кожаные подушечки лап ступают по холодной траве, тяжелая роса осыпается с веток вслед моему движению. Иногда тусклый ночной мотылёк испугано замелькает перед носом. Но никто не слышит моего появления, ни одно живое существо не заметит моего присутствия – ступаю легко и бесшумно, я почти невесом, поджарый живот с длинной шерстью, пружиню на тонких лапах, и хвост – как рыжее облако – мчится следом за мной. И, конечно, он меня не выдаст – не верьте глупым сказкам!

К вечеру запахи усиливаются, становятся ярче, острее, ощутимее. Мой чёрный, влажный нос ведёт меня по тропе, которая известна только мне, потому что я сам её обозначил. Она ведёт к моей территории, и на эту землю не посмеет ступить другая лисья лапа. Я долго боролся за это место – шрам на боку уже зарастает рыжей шерстью.

Невидимая тропа ведёт к логу, сырость от воды висит в воздухе, сверлит слух пронзительный писк комаров. Сонно и мягко падает ручей со ступеньки на ступеньку илистого дна – не сравнить с половодьем. Лапы проваливаются во влажный, прибрежный ил. Вначале вода остужает подошвы лап, затем между когтистых пальцев поднимается к короткой шерсти. Жадно лакаю студёную, проточную воду, которая даже пахнет вкусно. Если ткнуть глубже в поток нос, на язык попадают песчинки. И те помои из-под крана так же называют водой… Что поделаешь… они – люди… Как в чистую воду они подмешивают хлорку, кофе, чай и другие примеси, лишь бы не чувствовать настоящий пресный – и потрясающий – вкус воды, так и дни свои они смешивают с суетой, лишь бы не думать о настоящем предназначении жизни.

Напившись, поднимаюсь на берег… Лапы, шерсть возле рта намокли, но это приятно… Мгновенье – останавливаюсь, чтобы прислушаться. Лапы – на земле. Что может быть лучше лесной земли для босых, сильных лап. Интересно, что люди придумали раньше – обувь или асфальт? И то и другое жутко неудобно.

Впрочем, ночью ничего людского мне не должно быть интересно. Всё у них – глупо, всё – придумано в их глупой голове. А здесь, у меня – всё настоящее, сочное, живое и живительное. Хотя бы вот эта земля под ногами… Чувствую, сколько в ней жизни – каждую минуту здесь кто-то рождается, кто-то умирает – и так бесконечно. Земля с радостью нас породила и с радостью примет в свои мирные объятья. Неверно говорят люди, что Бог создал человека из глины и вдохнул в него душу. Всё было не так. Из этой земли Он создал всё живое, в том числе и его, человека. И не вдыхал он в него душу. Душа была в самой земле.

Но надо бежать дальше. Хватит рассуждений – они ни к чему не приводят – как карусель. Больше дела, больше движения. И опять запружинила под ногами земля, заколыхались, причёсывая худые бока, травы…

Я вбежал на пригорок, он не успел ещё остыть после жаркого дня. Зной запутался в высоких стеблях травы, в еловых лапах, в земляничных листьях и в опавшей сухой хвое. Душно и приторно запахло ягодами… Мимо, мимо…

Стоп. Вот эта травка. Надо съесть её. Человеческая жизнь сильно изматывает бедное тело. Жесткие, длинные листья плохо жуются, пытаюсь ухватить их коренными зубами – лисьи зубы не приспособлены для травы. Всё… Пора бежать дальше. За ночь нужно успеть осмотреть всю территорию.

Но что-то подсказывает мне… какая-то тревога… или, может быть, что-то вокруг изменилось… что-то чужое появилось в моём доме.

Надо быть осторожнее. Напрасно говорят, что лисы – хитрые. Мы – лишь осторожные. Недоверчивые. Никому нельзя доверять. И не надо это осуждать или опровергать. Это естественно. Всё в мире взаимосвязано, но каждый сам за себя. И потом – верят в то, о чем никогда не будут знать точно. А если не знаешь наверняка – как можно полагаться? Мое правило – никому не доверять. Особенно людям. С ними просто необходимо для сохранения жизни быть осторожными…

Бесконечные разочарования научили меня тому, что улыбка, обращённая к тебе, не означает дружественность, хмурый человек не обязательно злой, а строгость к тебе не значит неприязнь. В окружении лицемерия надо быть осторожным. Интриги, интриги… Как в лесу – неосторожный шаг, хрустнет ветка, и вот ты уже добыча того, кто сильнее тебя. Каждый поступок будет истолкован многозначно, каждое слово будет использовано против тебя. Стань же невесомым, ступай неслышно, затаи дыханье, избавься от запаха… И тогда никто не посягнет на твоё одиночество, тогда ты уцелеешь.

 

Я остановился, тело напряглось, каждый мускул – железный слиток. С напряжением, до звона в голове, слушал тишину, ловил в темноте каждый отблеск влажной поверхности, широко раскрывая ноздри, жадно тянул вечерние, усиленные росой запахи. Почувствовал терпкий, звериный запах… Кажется… да, точно – волки. Но ничего, мы друг друга не трогаем. У нас разные тропы в одном лесу. Мне нравится их нахрапистость, наглость, открытость. Но они – в стае. Хитрость – не для них. Осторожность – условие выживания для одиночки. Никому не доверять – ни дереву, ни другу, ни добыче, даже побеждённой. Поэтому я люблю ночь – самое осторожное время. Силуэты предметов неопределённы, еле различимы, каждая тень таит опасность, и все-таки снова и снова с готовностью укроет тебя.

Звуки вечером смягчаются. Выпадая по одному из общего гула, исчезают шорохи, крики, возня. Роса увлажняет опавшую хвою, сухие, мелкие ветки, они уже не ломаются хрустко под лапами, прогибаются – мокрые, смягчённые.

Ночь даёт возможность отдохнуть зрению и слуху. Но просыпаются запахи, они становятся ярче, сочнее, каждый запах отделяется из общей массы. И на каждом вдохе через свой чёрный, блестящий нос я узнаю о ночном лесе всё.

Мягкий, неслышный шаг моих лап по тропинке, невесомое касание хвоста о траву, дальше и дальше…

Ноздри широко хватают воздух… О! Я узнал этот запах, запах страха… неуверенности, слабости – запах моей добычи. Она где-то рядом – отчетливо чувствую аромат моей жертвы.

Надо обойти дерево ещё тише, ещё незаметнее. Глотаю глубже воздух, чтобы точнее узнать, где мой корм… Вот уже чувствую тёплый запах мягкой заячьей шкурки. Во рту появляется вкус свежей крови, почти забытый… Скорее, нужно торопиться.

Я спешу, шаг становится шире… осторожность притупляется… И – ах! – с тихим, но слышным свистом пружинит ветка. Вот уже слышится отчаянный толчок от земли зверька – теперь только погоня поможет достичь цели.

Но и погоня – бег палача в предвкушении жертвы была бесшумна. Так ветер путается в кустарниках, спешит выбраться из их цепких сучьев – а слышим мы только мягкий шорох от встревоженных ветвей.

 Я видел, как резко поворачивает зверёк, стараясь сбить меня со следа, запутать, обмануть. Обмануть меня! Того, кто всю жизнь обманывает всех. Это бесполезно. Он был моей целью на сегодняшний вечер. И чем дальше была эта цель от меня, тем сильнее хотелось её достичь.

Я чувствовал отчаяние зверька – по тому, с какой силой он отталкивался от земли, и как мощно отскакивали от его тела задетые им ветви кустарников.

Что мне ветки, хлещущие по глазам, когда ещё один миг и – победа. Предвкушение счастья лучше, чем оно само.

Прыжок, ещё прыжок. Чем ближе жертва, тем быстрее шаг. И вот уже прыжки напоминают полёт – так незаметны касания земли лапами.

Оттолкнувшись сильнее, я почти уткнулся в пушистую шкурку зайца, под которой – я чувствовал, точнее, предвкушал! – билось испуганное сердце, пульсировала слабая, трусливая кровь. И это предвкушение сделало следующий толчок сильнее. И мои зубы резко и точно впились в шею зайца, найдя то место – хрупкое, незащищённое. Челюсти сомкнулись крепче, и голова зверька стала безжизненной. Туловище судорожно дёрнулось – пару раз – и обвисло, потянув мёртвой тяжестью к земле.

Теперь, разрывая лапами пух, с жадностью глотал мясо – горячее, сочившееся кровью. Ещё секунду назад оно было моей мечтой, моим главным желаньем сегодняшнего вечера. Я добился своей цели, упивался ею, торжествовал, склонившись над своей жертвой. Но чувствовал уже, что скоро наступит опустошение, разочарование от исполненной мечты. Потому что желаем мы всегда больше, чем можем получить. Амбиции – удел хищников.

Да… этот вечер не прошёл зря. И лучшее, что было в нём – это погоня.

 

* * *

Сегодня особенно навалились повседневные заботы и дрязги человеческой жизни. И одежда, казалось, сильнее сковывала и грузом давила на тело. И город забирал по крупицам любовь к жизни, тревожил, раздражал толпой. Сильнее хотелось сбежать, но улицы запутывали, дома не отпускали, цеплялись, крались следом….

Что-то давило, что-то тревожило. Лес – мой мир! – манил по-прежнему, но почему-то казался опасным, очеловеченным. Нет, нельзя допускать такие мысли – это предательство моей родины. Я ускорил шаги… быстрее, быстрее, надо избавиться от этого чувства, надо поскорее слиться со своей стихией, довериться ей, дать поглотить себя. Огромными прыжками метнулся под мрачные ели. Вот она – моя тропа.

Всё на ней так же, как всегда. Воздух прохладен, но сухая хвоя и мелкие ветки томно дышат теплом. Натыкаюсь носом на различные запахи – птица клевала смородину, мышь пробегала через тропу, русак оставил клок шерсти на колючей ветке. А этот запах заставил меня остановиться – неприятный, злой, так пахнет опасность в лесу, так пахну я днём… Но вот запах исчез, улетучился вместе с пришлым, сонным ветром, пробежал, растворился в темноте. А может быть, показалось? Хоть бы – не было…

Клок заячьего пуха на еловой ветке – всего три шерстинки, а какой запах – напомнили о вчерашней добыче, о той упоительной погоне. Захотелось повторить… Тело – гибкое, сильное – было готово к бешеному бегу, истосковалось по движению, напряглось в предвкушении. И мой нос меня не подвёл, вот он, запах добычи – пряный, тёплый запах шерсти маленького беззащитного зверька, манящего своей беспомощностью и трусостью. Вперёд, скорее!

Странно – откуда запах крови?.. Он ранен… И слух не обнаруживает никаких шорохов… Притаился. Если зверь ранен – честной погони не будет. Но что тут поделаешь? Я не виноват. И без того тощее брюхо поджалось ещё сильнее. Моя нетерпеливость подогревалась запахом крови… Скорее, скорее… Вот она – цель!

О Боже! Что это?! Моя лапа! О, эта боль! Если бы в эту минуту я был человеком, от болевого шока потерял бы сознание – и не чувствовал бы раздирающую всё внутри боль.

Моя лапа угодила в капкан, Мёртвой, беспощадной – механизм! – челюстью он схватил мою лапу. Кость была сломана. Теперь я был инвалидом. Что такое быть неполноценным в животном мире знает только зверь. Это значит – или ты выздоравливаешь, или умираешь. В лесу не построены дома для инвалидов. Это не жестоко, это – справедливо. Если у тебя будет возможность жить покалеченным дальше, твоему телу будет лень выздоравливать. И ты будешь обузой своему дому. Каждый зверь, каждое дерево в лесу предпочтёт покориться смерти, чем быть кому-то обузой.

О, человек! Мерзкое подлое существо! Как я ненавидел его в эту минуту.

Рядом с железной пастью, прочно ухватившей меня за лапу, лежала половинка тушки зайца. Это была моя цель на сегодняшний вечер. Она, конечно, не стоила такой жертвы. Но разве мы думаем о жертвах, когда выбираем цели.

Обида, злость, боль – всё смешалось во мне. Я не удержался и заскулил. Нет, лисы не воют, как это делают волки. Я заскулил – одинокий, раненый, злой…

Мне вспомнилось, как когда-то давно я также внезапно остался один. Вначале у меня была мать – она носила мне корм, вылизывала мне шерсть – и братья – я играл с ними. А потом они внезапно куда-то исчезли. Может быть, их убил человек, или задрал зверь. И я почти также лежал под елью. Я ощущал своё невесомое тело, мне казалось, что у меня очень хрупкие лапы, тонкая кожа, мягкая шерсть, и если на меня нападут, я не смогу защитить себя. Очень хотелось есть и родной, звериной ласки. Я хотел, чтобы кто-нибудь появился в этой ночи – и боялся каждого шороха. Я спрятался под ёлку, прижал плотнее свой тощий зад в ямку под корень, а острую мордочку положил на лапу. Мне хотелось скулить, но я боялся, что меня услышат. Я был тогда точно такой, как сейчас – одинокий, обиженный, но ещё не злой. Только потом я научился быть злым, поэтому и выжил. Доброта не поможет поймать мышь и съесть.

Так я встретил восход солнца. Это был самый страшный рассвет в моей лисьей жизни.

Я не хотел думать, что будет потом. Но я знал, что тот, кто поставил этот капкан, скоро вернётся сюда. И вряд ли отпустит меня на свободу… Он – охотник, я тоже был когда-то охотником, и ни одна моя жертва не была освобождена.

Сдохнуть бы сейчас, так нестерпима боль. Захотелось небытия. Но это так – малодушие, достойное зайца…

А ещё сильнее захотелось жить – так, как я жил до этой ночи.

 

Но вот послышались шаги – хруст веток, шорох листьев. Частично скрываемый деревьями появился силуэт мужчины. Постепенно – дерево за деревом – лес открыл его мне, представил моему напряжённому взгляду. Охотник ещё издали увидел меня – рыжая шерсть на фоне ёлки – зашагал быстрее, снял с плеча своё оружие, обрадовался возможности пострелять. Смерть уставилась на меня чёрным глазом дула. Глаз был пустой. Смерть тоже пуста, смерть – это н и ч е г о. Внутри меня отчаянно бесновались жажда жизни и панический страх смерти. Я отчаянно заметался, несмотря на жуткую боль в лапе при каждом движении, я хотел вырваться. Я не хотел умирать.

Боже! Я хочу жить!

Это отчаяние, эти слова вырвались у меня жалобным скулением.

- Да ты ещё совсем лисёнок! – определил по моему поведению мужчина.

Чёрный глаз посмотрел вниз, потом поднял свой пустой зрачок в небо. Я перестал его интересовать.

Меня спасло то, что своей худобой я и раньше походил на лисьего зверёныша, а теперь ещё и поведение… Но мне не было стыдно. У меня было одно оправдание – я хотел жить.

Охотник осторожно наклонился ко мне. Я насторожился. Он охватил мою раненную лапу и стал разжимать железные челюсти капкана. Боль стала невыносимой – и я впился в его огромную руку своими острыми зубами.

- Черт! – выругался он. – Я же освободить тебя хочу!

Я это знал. Но это была единственная возможность отомстить этому человеческому ублюдку за страдание сегодняшней ночи, за моё унижение перед ним, за мою зависимость от него. Мужчина отступил на шаг назад, растерянно постоял, рассматривая кровь на своей руке. Вытер кровь о штанину. Потом достал из кармана мешковину, развернул её и накинул на меня.

Чёрная ткань напала сверху, окружила со всех сторон, стала душить, давить. И я уже не смог сопротивляться.

Охотник унёс меня из дома на руках, закрыв мешком.

 

* * *

Я живу в этой клетке уже очень долго. Не знаю, сколько дней я здесь провёл, не могу этого определить – здесь я не вижу восходов. Сопревшая солома, тухлое мясо, вонючая вода и прутья решетки – охотник думает, что заботится обо мне. Я разрешил ему тогда снять капкан, но теперь больше не подпускаю к себе. Его руки, уверен, ещё сохранили следы, оставленные моей челюстью – как и его, железной – и когтями сильных лап.

Да, он пожалел меня, не убил. Я рад, что остался жив, но благодарности к этому человеку не испытываю. Только ненависть, за то, что из-за него у меня болит лапа – скорее всего, она криво срастётся, за то, что не убил меня тогда, сжалился – жалость жалит! – за то, что держит меня здесь. Зачем я ему?

Тоска, тоска… Каждый день открываю глаза с надеждой – вот-вот надо мной качнутся ветви деревьев, раскрывая голубое, ясное, а может быть, и серое, дождливое, или чёрное, предгрозовое – небо. Любое, любимое.

Моя лапа скоро зажила. Но мужчина не отпускал меня. Значит, у него – другие планы, не столь благородные, как я рассчитывал – лапа заживёт, и он даст мне уйти. Я понял, что этот вонючий, заплесневелый ад – и есть моя будущая жизнь. Как я презирал его подачки, как трудно быть зависимым от человека, которого ненавидишь, жить на его дары.

Надеяться мне было не на кого, я всегда рассчитывал только на свои силы, а здесь я ничего поделать не мог. Я бы достойно распрощался с таким существованием, но лисам дано больше жизнелюбия, чем людям.

 Однажды, открыв глаза, я увидел, что на меня глядят два круглых, карих глаза. Лоб и нос прижаты к решётке, исцарапанные пальцы схватились за прутья.

Человеческий детёныш. Пришёл поиграть со мной. О, игры человеческих детей так же жестоки, как забавы взрослых особей.

Не в моих принципах бить слабых, но сейчас я за себя не отвечаю. Все мои принципы сгнили, как эта подстилка.

Детёныш продолжал пялиться на меня. Его неподвижная поза была обманчива, скоро он вскочит, подпрыгнет на месте и убежит дальше в поисках приключений. Вот уже грязные пальцы зашевелились, полезли сквозь прутья, приближаясь ко мне.

Ребёнок раздражал меня тем, что очень походил на меня прежнего – каким я был до этой клетки, в нём также чувствовалась тяга к движению. Да, раньше мы были с ним похожи. А сейчас он был моей противоположностью. Он был весел – я был мрачен, он – любопытен, я – равнодушен, он был готов в любую минуту сорваться и умчаться прочь, я не хотел двигаться, единственное – открывал глаза. Он был свободен, а я – заперт в этой клетке. Он мог в любую минуту умчаться туда, где воздух не ограничен ничем, и свет – тоже, а я – не мог, не мог!

Лицо ребёнка крепче прижалось к решётке, ладошку он сложил дощечкой и стал просовывать через прутья, подползая ко мне. Губы тоже вытянулись:

- Лисёнок, – позвал тихонько ребёнок.

Я не знал, что предпринять. У меня не было сил нападать, также не было сил приручаться. Я хотел лишь покоя, но разве от людей его можно ожидать?

- Лисёнок, – восхищенно пропел голосок, и рука подвинулась ближе, тихонько, по серой соломе стала подкрадываться ко мне. Теперь, чтобы дотронуться до меня, ребёнку нужно было просунуть плечо в клетку. Он так и сделал. Он положил свою горячую ладонь на мою голову, между ушами. Как слаба – а значит, и не опасна – была его рука! Нежная, желтоватая от загара кожа с синеватыми, просвечивающими сосудами, ничем не защищенная – ни одеждой, ни силой.

- Маленький, – жалостливо прошептал ребёнок, и ладошка покатилась от головы вниз, к спине.

Боже мой! Это меня назвали маленьким, пожалели. И кто? Беспомощное, жалкое человеческое отродье.

Я резко встал, и ладошка сама отскочила, отпрыгнула, вспорхнула, как испуганная птичка. Лицо также отпрянуло от клетки, золотые волосы упали на лицо. Только теперь я понял, что это была девочка.

 

С тех пор, как девочка обнаружила клетку с пленником, то есть со мной, она стала приходить каждый день. Она называла меня Лисёнком, хотя, по-моему, я был уже лисом. Но детям свойственно уменьшать-ласкать.

Я же называл ее Девочкой, хотя у неё было другое имя. Но то, человеческое, ей совершенно не подходило, я был уверен, что его придумал тот тупой охотник, который по совместительству был ещё и отцом Девочки.

Так вот, Девочка приходила ко мне. И я не мог противиться ей. От неё пахло Лесом, теплый, терпкий запах птичьего гнёздышка – запах пуха и какой-то травки – она сама была частью леса. Иногда казалось, что она – такой же лисёнок, как и я. Но чаще всего она напоминала мне весёлую птичку-щебетунью, такие пташки часто бывали моими жертвами.

А когда её руки касались моей шерсти, я сходил с ума. Сколько нежности они будили во мне, я и не знал, что во мне есть такое чувство. Я воспитывал в себе лишь волю к победе и злость к препятствиям на пути к победе. И вдруг – Нежность… Вот рука Девочки касается моей головы, пробегает между ушами, скользит вниз, к шее, захватывает подбородок, приподнимает нос, стараясь заглянуть в глаза. Я смотрю в её карие зрачки, и чувствую, как мой взгляд становится покорным. А её рука проводит по зубам, нисколько не опасаясь их, щекочет подушечки лап – чтобы острые сабли когтей вылезли из своих меховых ножен. Пробуя пальцем их остроту, ласково гладит по лапе, как бы прося спрятать их обратно. Проверив все мои средства защиты, её руки продолжают обезоруживать меня – скользят по шерсти, зарываются в подшёрсток, трогают кожу. И каждый мускул открыт для ласк детских пальчиков – слабых и этим могущественных, покоряющих. И мои лапы не могут пошевелиться без её разрешения, и сильное, как бы стальное тело становиться безвольным и мягким, как воск.

Как я ждал эти ласковые руки, как жаждал их прикосновений, и как же я ненавидел их за то, что они имели власть надо мной.

Однажды Девочка сказала:

- Лисёнок, ты хочешь погулять? – и распахнула дверцу.

Я так долго ждал этого момента, что растерялся. Оказывается, моя свобода также зависела от детских, слабых рук. Крадучись и принюхиваясь, я переступил порог моей тюрьмы. Девочка снисходительно засмеялась над моей осторожностью:

- Пошли.

Мы вышли из сарая, где была клетка, на широкий двор, поросший травой. Но это была ещё не свобода, а замкнутый двор, отсюда меня ещё могли вернуть в ту клетку. Это был трудноуловимый миг удачи, шанс, почти такое же мгновенье, как тогда, когда во время паденья звезды нужно успеть загадать желанье. Пользуясь свободой движенья, я стал искать выход, лазейку или тропу, которая освободила бы от человеческого присутствия и привела бы меня в мой дом.

Девочка словно догадалась о моем намерении, великодушно распахнула калитку:

- Погуляй и приходи обратно, я буду ждать.

Свобода! Свобода! Что мне сейчас человеческое дитя, когда воздух свеж и пьянит, и я вижу вдалеке янтарные стволы сосен, синеватую листву, и уже чувствую, как пахнет в бору солнцем, а рыжеватая хвоя падает на седой мох…

Прощай, Девочка!

 

Уже несколько дней я на свободе, но нет мне покоя. Не нахожу удовольствия ни в ночных прогулках, ни в охоте. А все – Девочка, её ласки… они отравили меня, моё теперешнее существование кажется мне бессмыслицей. Ах, Девочка, Девочка! Бедная, наивная глупышка. Она думала, что отпускает меня ненадолго, только «погулять». Она сказала мне – возвращайся. А я обманул её…

Я представил, как она смотрит в пустую клетку, и огорчённо перебирает пальчиками железные прутья, упёршись лбом, смотрит внутрь, а там – никого… И почему-то становится приятно, когда думаешь, что кто-то о тебе тоскует. Хотя, может быть, все это я придумываю, чтобы найти повод для встречи с Девочкой.

А зачем мне вообще-то повод? Я не обязан перед кем-то отчитываться. Я всё-таки свободен…

Днём, ближе к вечеру, я прокрался к её дому. Ночью – нет смысла, ночью дети спят. Я притаился в кустах смородины, чёрные и коричневые ягоды – как глаза Девочки – клонили ветки к спутанной траве. Но я не слышал её шагов. Где же она?

- Ага, попался, гадёныш!

Раздался щелчок, свист, и чёрные ягоды посыпались на землю. Неужели смерть пахнет смородиной? Ещё выстрел…

Кажется – всё.

 

2

 

Нет, я ещё жив.

Как все непонятно – какие-то ветки, небо, земля, опять небо и ягоды – чёрные, сочные, и как вкусно пахнет смородиной.

Ах, как больно умирать… Какая огромная цена за маленькую поблажку сердцу, за небольшую привязанность, за потерю осторожности всего лишь на миг.

Ах, эта боль нестерпима. Но я не хочу, не хочу умирать! Жить! Жить!

Чёрный глаз смерти снова уставился на меня – круглый, чёрный. Это не смородина.

Рыжая вспышка. Теперь точно – всё.

 

3

 

Лисий рай – на земле. Это – лес, это лучшее, что есть у лиса – свобода и гармония, земля создана для нас, и мы на ней счастливы.

Лисий ад – это духота человеческой жизни, её решётки и другие ограничения.

И после смерти нас ничего не ожидает, поэтому нас нечем запугать и не на что надеяться. Поэтому мы и ценим земную жизнь.

Пустота. Невесомость.

Ничего.