САРАПУЛЬСКИЕ ПОДРАНКИ

Главы из повести

 

Светлой памяти отца,

павшего на полях сражений

Великой Отечественной войны,

и нашей любимой матери

посвящается

Автор

 

Глава первая

 

ДУЛЕСОВО

 

В незнакомом, необжитом доме спится плохо. Однако, ус­тав от переезда и устройства на новом месте, вся семья про­спала раннее утро. Только мать уже встала и возилась около печи, расположенной посреди большой комнаты. Отец тоже встал и вышел проверить в конюшне лошадь, подбросил ей сенца и приступил к разгрузке повозки.

Бабушка, проснувшись, ещё лежала в своей постели и осто­рожно оглядывала при утреннем освещении новое жильё. Ря­дом с ней, свернувшись калачиком, спала четырехлетняя внуч­ка Роза.

Раннее солнце, заглянув в комнату, решило осмотреть всех по порядку и первые свои лучи направило на неё. Симпатич­ное личико Розы морщилось от них. Смешно сжав губы, она пыталась сбросить с себя то, что ей мешало спать. Но солнце не уходило, и ей пришлось отодвинуть голову и спрятаться в глубь постели. Чуть поодаль расположился брат Коля. Усердно по­работавший накануне, он спал без задних ног и, наверное, не видел никаких снов. Он был старшим, помощником отца почти во всех его поездках, и очень гордился тем, что ему, одиннад­цатилетнему, отец доверяет держать вожжи и управлять лоша­дью с повозкой.

Солнечный луч, прорезав полкомнаты, наткнулся на дере­вянный, обшитый металлическими полосками, сундук, постав­ленный возле печи. Луч осветил домотканые дорожки половика, приспособленного вместо матраца, подушку и добрался до лица чернявого мальчишки. Рустаму было всего семь лет, и в посте­ли он казался маленьким мужичком в коротких шта­нишках на лямках, в которых он бегал и по улице. Солнечный зайчик по-доброму пощекотал его, он открыл глаза и с удивле­нием стал рассматривать комнату. На стенах было пусто, лишь на окне стояли горшки с геранью, которые они вчера вечером вместе с некоторыми вещами успели занести в дом.

Резко вскочив с сундука, как бы опасаясь, что всё интерес­ное может пройти мимо него, он быстро протёр глаза и как был – босиком – выскочил во двор. Пятистенный дом, полови­ну которого занимало их новое жильё, был невысоким и добротным. Вторая половина, где жили хозяева дома, и вовсе была обустроенной. Двор, заросший топтун-травой, ого­роженный жердями, глядел­ся просторно, хотя со всех сторон зарос высокой крапивой. Не найдя отхожего места, мальчуган подошёл к ограде, огляделся по сторонам и оправился по-малому. Потом обошёл телегу, на которой ещё высилась старая мебель и лежали в тюках связан­ные пожитки, проверил прочность верёвок. Мать, увидев, что сын выбежал во двор, по-татар­ски крикнула ему в дверь: «Сынок, далеко не отлучайся, скоро я приготовлю завтрак, и все вместе поедим». Это было июнь­ское утро сорокового года.

Отец был человеком решительным. В татарской деревне Касаево, разместившейся на границе Агрызского и Сарапульского районов, где у них возле старого кладбища был свой де­ревянный дом, оставшийся от деда, жизнь была несладкой. Колхоз едва-едва сводил концы с концами. Мать с отцом рабо­тали, как и все односельчане, на со­весть и жили смирно, без всякого баловства, а жизнь получа­лась унылой, безрадостной.

В поисках лучшей жизни отец как-то устроился в Сарапульскую контору «Заготживсырьё», получил здесь лошадку, телегу и задание собирать у населения в со­седних деревнях за деньги или товары шкуры бычков, коров и свиней. Заготовитель­ная контора определила ему местом проживания деревню Дулесово по Нечкинскому тракту, в двенадцати километрах от Сарапула.

Так, с насиженного места, где жили в родном колхозе хоть и не в достатке, но в уважении, в одночасье и вспор­хнули. Приехали в русскую деревню, не зная ни одного слова по-русски. Отец мало-помалу, общаясь с людьми, быстро ос­воился и осилил кое-какие русские слова. Остальные же при­ехавшие объяснялись с соседями только жестами и неопреде­лёнными междометиями.

После завтрака Рустам, покрутившись около взрослых, раз­биравших поклажу с повозки, отправился на разведку. Деревня была большой по сравнению с их преж­ней и располагалась прямо на пологом берегу Камы. С другой, противоположной стороны деревни проходил гравийный тракт на Нечкино. С левой стороны деревню прикрывал обрывис­тый овраг с речкой. А дальше начинался боль­шой хвойный лес с берёзами по опушке.

Речка впадала в Каму. Края и скаты лога – голые, сухие, никчёмные. Речка эта никогда не бывала многоводной, лишь местами образовывая глубокие заводи – омуты, в которых води­лась крупная рыба. Вдоль речки, чередуясь, лежали огороды, наклонно сбегая к логу от протянувшихся рядком деревянных изб. Несмотря на то, что стоял конец июня, из-за жары зелень, кроме, пожалуй, картофельной ботвы, пожухла и у до­роги была серой от пыли.

Деревня, хоть и обросла могучими деревьями и была очень зелёной, просматривалась из конца в конец. Даже с трак­та, с околицы, можно было увидеть синеющую гладь широкой реки и проплывающие по ней пароходы и разные грузовые су­дёнышки. Издали сверкала на другой стороне Камы широ­ко разлившаяся пойма. Величественные жёлтые обрывы берегов Камы, волнующие разливы её в весеннее половодье, за­мечательное кружево воды и зелени, изгибы реки, луга, синеющий в стороне лес – всё это было наполнено каким-то смыс­лом единения. Эту идиллию не наруша­ли даже постройки животноводческой фермы на окраине. За огороженной поскотиной сразу же начиналась высокая тра­ва, по которой бродили телята и овцы. Коров ещё раньше, с вос­ходом солнца, пастухи угнали на луга.

В тишине уже тёплого дня на улицах ни души, в огромной луже, посреди деревни, недалеко от колхозного правления, плескались сахарно-белые и сероватые гуси, возле одноэтаж­ных домов с палисадниками озабоченно искали себе прокорм куры, и отдельно от всех нашли себе приют в грязных лужах свиньи.

Солнце жарило вовсю, листья на ветвях берёз возле хозяйского дома, казалось, оцепенели и от без­ветрия не шевелились. Увидев на улице толстенького невысо­кого парнишку, бегающего с хворостинкой за курами, Рустам решил подойти к нему.

Он подошёл к незнакомцу и настороженно остановился, не дойдя до него шагов пяти. Толстяк, видно, чувствуя себя ста­рожилом, сам подошёл к нему, протянул сложенную трубкой пухлую загрубелую руку и произнёс:

- Мишка…

Рустам, не понимая, что он там говорит по-русски, но чув­ствуя, что, очевидно, так принято, пожал протянутую ему руку и повторил за незнакомцем:

- Мишка…

- Так мы с тобой тёзки? – спросил толстячок.

Рустам ничего не понял из того, что услышал, но радостный от того, что так быстро состоялось знакомство, повторял пер­вое ставшее ему известным русское слово «Мишка».

Тогда толстячок решил объяснить ему, что означает слово «Мишка». Он ткнул себя пальцем в грудь и сказал:

-Я – Мишка!

Рустам, также ткнув себя в грудь, повторил:

- Я – Мишка!

Оба радостно засмеялись.

Так, в русской деревне Дулесово Рустама прозвали Миш­кой. Имя это надолго приклеилось к нему и только позднее, уже на срочной службе в Самаре, его стали называть настоящим именем – Рустам.

За полдня новый приятель Мишка приворожил его. Не ус­пел он уйти, как новый друг уже заскучал. С тех пор они стали неразлучными друзьями. Мишка, его новый друг, оказался парнем простодушным: что на уме, то и на языке. Секреты свои он выложил разом:

- Меня прозвали коротышом, это оттого, что я такой круг­лый. А ещё у меня язык острый, я всем прозвища даю. Но тебе я прозвища не дам. Живи…

Но ничего этого новый Мишка тогда не понял.

 

* * *

- Мишка, давай играть в шишки!

Рустам также с удовольствием вторил новому знакомому:

- Мишка, давай играть в шишки!

Толстяк повёл его в свой двор, разыскал в укромном мес­те костяные шишки, биты, и оба они вышли на поляну возле дома. Расставив костяные шишки и объяснив, больше на пальцах чем словами порядок игры, толстяк первым бро­сил биту. Шишки полетели за черту. Потом наступила оче­редь взять биту новичку. Удар получился мимо, бита проле­тела значительно дальше черты, на которой стояли шишки, и толстяк с удовольствием объяснил ему, что он выиграл. Новичок ещё несколько раз брал биту, но попасть в шишки ему и на этот раз не удалось. На лице его, напряжённо по­красневшем, с каплями пота на лбу под рассыпавшимися прядями волос появилась хмурая сосредоточенность. Рус­там сердился на себя. Он не смог ни разу попасть в цель. Но он научится играть в эту игру, обязательно научится, и бу­дет обыгрывать этого весёлого добродушного толстячка. Вы­ручила мать, позвав домой обедать и оторвав его от игры.

Рустам, которого теперь все, кроме домашних, звали Ми­шей, рос весёлым, добрым. Тянулся к старшим ребятам. В гла­за им заглядывал, улыбался, всему верил, хлопал глазами и удив­лялся: «Ну-у?»

И ещё Мишка рос терпеливым. В родной деревне как-то с берёзы сорвался. Вешал скво­речник, который сам смастерил, да ветка оказалась непроч­ной, надломилась. До земли сквозь все сучья проле­тел, штаны порвал и ногу повредил. Только зубы сцепил он тогда. А здесь, в Дулесово, увидев, как пьяный парень забил камнем соседскую кошку, навзрыд заревел и люто возненавидел того.

Во дворе дома стояла полуразвалившаяся баня с при­строенным к ней сарайчиком. Видимо, когда-то это был предбанник. Вокруг бани и сарая стеной стояла высокая, с тол­стыми стеблями жгучая крапива, в которой суетливо трудились в поисках подножного корма хозяйские куры. Хозяйка лет сорока, дородная женщина, каждый раз пополудни собирала куриные яйца, оставленные ими в сарае, где были устроены гнёзда, и с ворчанием искала их в крапиве, ругая при этом ку­р злыми словами. Куры, как и всякая другая живность, наверное, по-своему понимали её и в отместку большинство яиц оставляли не в гнёздах, а в уютных лунках среди крапивы.

Мишка рос в паре с Розой. Младший братишка Анвар ро­дился позднее, в сороковом году, и пока не мог участвовать в их ребячьих затеях. А брат Коля старше Мишки на пять лет, до войны больше ездил с отцом по деревням, да и потом как-то быстро стал самостоятельным, а окончив техникум, и вовсе уехал в Сибирь. Поэтому Мишка, которому шёл восьмой год, и четырёхлетняя сестрёнка Роза играли и бедокурили вместе. Мать далеко их не отпускала. Кусочек улицы перед окнами, двор, огород хозяйский – вот и вся доступная им территория.

Мишка давно присмотрел место в крапиве за сараем и об­думывал, как построить тут небольшой сарайчик для игр.

Он и предложил Розе собрать из старых досок, лежащих в са­рае, навес. Роза с радостью приняла это предложение, и они, натаскав досок, закрепили их, как сумели, в виде крыши, при­ставив с боков доски поменьше. Роза натаскала туда остат­ки черепков глиняных горшков, которые должны были заме­нять им посуду. Дом у них получился на славу. Здесь, если при­ложить всё своё воображение, можно было представить хорошее житьё-бытьё. В сарае пылились залежи стеклянных бутылок – со времён, когда в хозяй­стве было ещё много мужиков, неторопливо шла крестьян­ская жизнь. Бутылки напоминали о скупых праздниках пос­ле уборки урожая. А в крапиве, куда Мишка с Розой пропол­зали сквозь жгучие листья, нашлось много не собранных хозяйкой яиц.

Перенеся в свой сарайчик у бани бутылки, решили их за­полнить содержимым яиц. Поразбивав все найденные яйца и прихватив ещё с десяток из других куриных гнёзд, зали­ли их в бутылки, создав себе неприкосновенный запас на даль­нейшую жизнь.

В один из дней в сени перед комнатой, где находился отец, вошла вся взъерошенная, красная от гнева хозяйка и, еле сдер­живая себя, сказала отцу, подавая ему одну из бутылок:

- Нургаян, посмотри, что наделали твои сорванцы. Они со­брали все куриные яйца, разбили их и перелили в бу­тылки. Ох, разорили они меня, осталась я теперь без куска хлеба…

Отец взял бутылку, покрутил её в руках, посмотрел на свет и спросил хозяйку: «А что там внутри?»

Хозяйка, размахивая освободившимися руками, продолжа­ла возмущаться:

- Это же яйца в них. А мне и невдомёк, куда они деваются. Ох, разорили, ох разорили меня…

Отец рассердился и, бегая по комнате, начал искать обоих нарушителей:

- Где они, шайтаны, убью сейчас обоих!

Дело принимало серьёзный оборот. Отец никогда не бросал своих слов на ветер. Зная его характер, Мишка побелел. От испуга он, а глядя на него и Роза, бросились к горбатому сунду­ку, чтобы спрятаться за ним у печки. Мишка успел прошипеть сестрёнке, чтобы первым пропустила его:

-Давай, сначала я спрячусь, ты маленькая, тебе попа­дёт меньше. Пусти меня вперёд!

Улеглись боком друг на друга за сундуком. Отец, дав обоим время, сделал вид, что очень энергично ищет их по комнате, шумно приговаривая:

- Ну-ка, где мои шайтанята? Сейчас я им наподдаю, покажу им, как Казань брали…

Поискав по комнате и вроде бы не обнаружив их, отец, про­должая говорить ещё какие-то грозные слова, вышел из ком­наты в сени, где его ожидала хозяйка, уже сама изрядно струх­нувшая от угроз отца, и пригрозил:

- Ладно, Мокеевна, найду сорванцов – убью обоих, ты за это отвечать будешь!

Хозяйка тут же исчезла. Расправа миновала, и вскоре оба шайтанёнка, шмыгая носами, вылезли из-за сундука. Обида съедала обоих, и хотелось за те минуты позорного бегства в закуток у печи рассчитаться с хозяйкой. Прошла неделя, может, две. Однажды утром Мишка, с опаской поглядывая на хозяйские окна, предложил:

- Роза, пошли перетаскаем оставшиеся в сарае бутылки к во­ротам!

Он первым набрал охапку бутылок и отнёс к столбу ворот. Роза, видимо, поняла замысел брата и тоже энергично взялась за дело. Собрав у ворот большую гору бутылок, Мишка скомандовал Розе:

- Иди, позови сюда всех мальчишек.

Роза с растрёпанными волосами понеслась по улице, воз­буждённо и радостно крича:

- Эй, мальчишки, идите к нашему дому! Идите все!

Подошли человек семь пацанят в рваных штанишках с бо­сыми ногами. Мишка провёл инструктаж о порядке соревнова­ния: кто точнее и больше раз попадёт бутылками в столб. По его команде все взяли по стеклянной бу­тылке и начали бросать. Половина бутылок попала в цель, другая – в полотно ворот. Это не беда, бутылок было много… Усерднее всех кидала Роза, что-то зло шепча при каждом броске. Вскоре вся площадка перед воро­тами была усеяна битым стеклом.

Хозяйка, увидев такое озорство, только руками всплеснула. После этого события женщина заявила отцу:

- Давай, хозяин, увози своих разбойников из моего дома. Мне такие квартиранты не нужны.

Уговоры на неё не действовали.

Когда отец договорился с но­вой хозяйкой, вся семья на руках перенесла вещи в неболь­шой дом на окраине деревни к бабке Протазихе. Это был со­всем маленький дом с малюсенькими подслеповатыми окошеч­ками, едва поднимающимися над завалинами. Зато жилось здесь вольготнее. Бабка Протазиха, как её все называли, была доброй, любила ребятишек и, хоть была вечно озабочена сво­ими огородными делами, разрешала им беситься не только на улице возле дома, но и во дворе. Отец вместе со старшим бра­том уезжал по своим взрослым делам в другие деревни. Мать с бабушкой весь день крутились по хозяйству и хлопотали око­ло младшего братишки Анвара. А Мишка с Розой, признанные в семье теперь уже самостоятельными, с утра до вечера были на улице.

Это было весёлое время.

 

* * *

Детство казалось деревенским мальчишкам сплошной иг­рой. Играли они много и вдохновенно, порой забывая выпол­нять порученные мамами дела по хозяйству, увлекались так, что не хватало дня, прихватывали и вечера. Матери принимались тогда искать сорванцов по улицам, дворам, а находили их за околицей деревни или на берегу Камы и загоняли домой.

За околицей деревни на дороге, на Нечкинском тракте, сто­яли жердяные ворота, перекрывающие тракт. Тогда все дерев­ни были опоясаны жердяной городьбой. Ворота эти полагалось всегда держать закрытыми, чтобы недобрые люди не могли заехать без ведома в деревню.

Мальчишки собирались к этим воротам, играли в свои маль­чишеские игры – то в чику, а то и в разбивку (на деньги) в придорожной пыли. Издали примечали любую подъезжавшую телегу. Лишь изредка проезжали здесь грузовые машины «ЗИС» с толстыми высокими печурками по бокам кабины, которые топились дровяными поленьями. Мальчишеской обязанностью было бежать открывать те жердяные ворота на лыковых петлях, а потом хором кричать проезжающим: «Дяденька, дайте денежку». Дядьки, весело смеясь, бросали в пыль какие-то копейки, и все ребятишки дружно кидались ис­кать их. А потом один из мальчишек заводил ворота на преж­нее место, закладывал их деревянной щеколдой или подты­кал колом. И снова все бросались к своему прежнему занятию – дальше играть в ожидании очередного путника.

Мишке редко доставались те копейки. Но всё рав­но всех их тянуло сюда, потому что с ребятами было весело и интересно, да и проезжающие были новыми людьми.

До обеда вся округа была занята своими домашними де­лами. Матери давали каждому ребёнку посильное задание, а, выполнив его, дети придумывали разные игры. К вечеру все выходили играть на улицу. Но самым любимым занятием была рыбалка. Ранним утром ребятишки бежали в лог, к ручью, за­ветному омуту, в предвкушении удовольствия. Добы­чей их становились мелкие окуньки, восхитительно сверкавшие на солнце своей чешуёй в тот миг, когда леска с крючком выхватывала их из воды.

Рано утром Мишка, прихватив небольшое удилишко да объёмистую консервную банку, вприпрыжку нёсся к ранее запримеченному месту на речке. На Каме рыбачить мать ка­тегорически запрещала. Там сидели одни взрослые мужики. У них было по два-три длинных удилища, и рыбачили они круп­ную рыбу с мостков.

Утро – самая благодатная пора для рыбалки. Упустишь вре­мя – и клёв кончится. Надо торопиться. Но не успел он на своё место. Там сосредоточенно глядя на поплавок, у тихой заводи уже сидел Федька в тени крутого, порос­шего ивой, берега. Кусты нависали над водой. Рядом так сильно плеснуло, будто с обрыва скатился крупный кусок грунта или человек прыгнул в воду. Мишка озабоченно огляделся – испор­тили рыбалку, шум подняли. Нет, это хищный шереспер гнался за плоским жирным лещом, широко расходились круги по воде. У самого берега в прозрачной затенённой воде неподвижно ожидала свою добычу щука, держась на воде благодаря неза­метным движениям сильных плавников.

Федька – рыбак удачливый. На рыбалке он всегда забрасы­вал свою удочку первым. Считалось, что рука у него особен­ная, удачливая, и у всех будет хороший улов. Шлёп – и его поплавок упал в воду. Упал, покачался, поудобнее устроился и заснул. И другие поплавки лежали не шелохнувшись.

Хороший был парень Федька. Жил он с отцом и матерью в деревянном доме. Их избушка была маленькая, в один раз­мах – что вдоль, что поперёк. И зимой, и летом все деревен­ские ребята собирались здесь. У Федьки во дворе дома было вольготно – ни запретов, ни ругани. Только однажды крепко досталось ему от отца за разбитое в соседнем доме стекло. Отлупил его со злости отец ремнём, да так, что Федька слёг. Мишка тогда прокрался к нему в сарай. Приятель лежал, распластав­шись ничком на куче тряпья, только изредка всхлипывая. Миш­ка, не зная, что сказать ему, молча присел на корточки в изго­ловье. Федька осторожно протянул руку и потрогал колено. Тут вошла Федькина мать, подошла к нему, погладила по голове:

- Ладно, сынок, не обижайся на отца. Ты его пойми – стекло ведь сейчас трудно найти. Да и соседи, сам видишь, люди не­богатые, полон двор ребятишек. Как они зимовать будут? Не таи на отца обиду. Сейчас в душе обиду посеешь – потом не­нависть пожнёшь.

А Федька и не таил, он был добрым, и сам уже жалел о случившемся.

За размышлениями Мишка не заметил, как Федька потянул своё удилишко, леска напряглась, и на утреннем солнце заблистали бока рыбины весом граммов в четыреста. А у Мишки так и не было ни одной поклёвки. Наверное, длина лески от поплавка большая. Крючок лежит на дне, и рыба не замечает приманку. Укоротив леску и надев жирного земляного червя, Мишка поплевал на него и заб­росил удочку подальше, к середине омута. Но ожидание и тут не принесло успеха. Федька уже четвёртую рыбу вытягивал. Пожалуй, лучше идти на другое место.

- Федька, а помнишь, как я здоровущего окуня выта­щил? – прошептал Мишка.

- Не-а, – тот повертел головой.

- Да как это?! – возмутился Мишка и тут же от страшного рывка упал в воду. – А-а! А-а-а!

- Мишка! – истошно завопил Федька, не увидев на поверх­ности воды вихрастую голову друга, и тут же прыгнул в воду.

- Стой! Не дёргайся! – завопил вынырнувший Мишка и начал тянуть рыбину.

Да, такого окуня в Дулесово не видали испокон веков. Когда всё закончилось, и окунь лежал в холщовой сумке, Федька хитро подмигнул другу:

- Не об этом ли окуне ты надысь вспоминал?

- И об этом, и о том…

Друзья весело засмеялись, но Мишкины коленки всё ещё пре­дательски дрожали. Бр-р-р…

Но не каждый раз так бывало. Случалось, Мишка приносил рыбу на завтрак для всей семьи, но чаще попадалась всего лишь мелкотня для кота.

Так, наперегонки с судьбой и подрастали дети. Выросли, вытянулись.

Прошла зима, в марте сбежала под гору к берегу Камы та­лая вода, запели во дворах петухи.

Марусиных ребятишек в эту пору домой загонять приходи­лось ремнём. Убегут и дверь не закроют, прихо­ди все кому не лень и забирай всё, что в доме осталось. Да и как не убежишь, кругом ведь всё интересно, земля оттаяла, скоро посевная закончится. Гуси потянулись на север. На перелётах они летят клином с вожаком во главе. А вот журавли выстраиваются длинной цепочкой, вереницей, время от времени меняясь местами, потому что переднему лететь труднее всех. Последний гусиный клин припозднился. Вон какой большой, голов тридцать. Гуси должны были уже покинуть эти места. Но поздний перелет гусиных стай – хорошая примета: лето будет долгим и тёплым.

 

 

Глава вторая

 

 ВОЙНА

 

Лето сорок первого года и в самом деле оказалось жарким.

День 22 июня 1941 года был воскресным. Но селянам в се­нокос не до выходных. Все – взрослые и подростки – на поле. Несмотря на выходной день, отец вместе со старшим братом на лошади объезжал деревни, за­готавливая у деревенских жителей кожевенное сырьё, шкуры и шерсть. Рустам вместе с матерью и Розой были вместе со всеми на покосе.

Вдруг у перелеска, со стороны деревни, на дороге, что вела в Са­рапул, показался всадник. Он гнал лошадь галопом. На полном скаку, свернув к работавшим на лугу, он крикнул:

- Война, ребята, война!

Не останавливаясь, он погнал в сторону Яромаски. Ребята собрались в кучу и, как нахохлившиеся воробьи, перебивая друг друга, кричали:

- Что это такое? Что он сказал?

Парнишка с соседней улицы Виктор Черепанов босым вско­чил в телегу и, приплясывая, кричал:

- Война, ребята, война!

Женщины заохали, громко заголосили. Мужчины стояли молча, опустив руки. Так продолжалось несколько минут. Бри­гадир Егорыч, собравшись с мыслями, сказал:

- Ну всё, по домам, работать сегодня не будем. Шабаш!

Когда быстрым шагом они подошли к конторе, един­ственный на всю деревню висящий на стене чёрной тарелкой громкоговоритель известил деревню о том, что на страну напали немцы.

Молотова слушали в молчании, никто не пошевелился, все будто приросли к своему месту. Когда чёрная тарелка, потрескивая, замолчала, люди прижались другу к другу. Они молча стояли и ждали, как будто не в силах были унести с со­бой тяжесть только что услышанной вести. Казалось, вся де­ревня замерла от этой новости. Все вдруг притихли, даже ре­бятишки перестали озорничать.

Весь вечер прошёл у взрослых за обсуждением этого извес­тия. В тот же вечер по домам разнесли повестки, в которых предписывалось мужи­кам явиться в Сарапул, на сборный пункт в горвоенкомат. Утром сле­дующего дня были проводы. Почти из каждого дома выходил мужчина с котомкой за плечами, а из некоторых домов к конто­ре подходили и по двое – отец и сын. Всюду играли гармошки, но песен не было слышно. Рыдали жёны и матери, пронзитель­но кричали дети.

Каждый из отъезжающих садился в телегу, а бабы прижи­мали фартуки к губам и, крестясь, смотрели, как одна за дру­гой выезжают подводы и медленно двигаются по улице за де­ревню.

Отец, получив через несколько дней повестку, сдал в горо­де свою лошадь и с очередной партией призывников должен был уйти на фронт.

Он пришел домой из города вечером, уверенный в том, что в доме не спят. Мать собрала ему в дорогу чистые портянки, кусок мыла, бритву, жестяную кружку, ложку, полкаравая хле­ба. Утром он сложил всё это со стола в мешок, перехватил поверху лямками и накрепко затянул.

- Ты бы наказ дал детям, отец, – попросила мать.

- Наказ один: мать берегите. За хозяина Коля останется, он старший. Не ревите, не на век отлучаюсь. К весне вернусь.

Отец обнял маму. Похоже, он сам сейчас верил, что отлучается ненадолго.

Мы проводили его до калитки, постояли, вслушиваясь в шум оживающей деревни. Отец всех пооче­редно привлёк к себе, обнял бабушку, каждого поцеловал в лоб, а мать – в губы. Взял из рук матери мешок и неспешно ушёл

Мужчин увезли в Ижевск, там они прошли курс молодого бойца. Потом их перебросили в Можгу – в пулемётную школу. Мать однажды, набрав большой мешок продуктов, съездила в Ижевск и пови­далась с отцом. Это была их последняя встреча.

Вместе они прожили всего тринадцать лет. У матери на ру­ках оставались четверо детей и престарелая бабушка. Старше­му сыну было двенадцать, а младшему – всего один год.

Бог мой, какая прекрасная жизнь была до войны вокруг. Всё, казалось, уже обустроилось, всё встало на свои места.

Отец ещё в прошлом году отвёл старшего брата Колю к учи­тельнице и попросил:

- Елизавета Павловна, возьми, пожалуйста, в школу моего старшего сына. Он у меня неглупый, закончил в татарской шко­ле пять классов, но здесь он не сможет учиться в шестом. Да­вай посадим его в третий класс. Он хотя бы русский язык выучит.

Так Николай начал вновь учиться в третьем классе.

А сейчас, когда отец ушёл на фронт, он остался старшим в доме.

 

* * *

Вскоре деревня совсем опустела, мужиков и парней при­звали в армию. По разнарядке на фронт отправи­ли также всех лучших лошадей вместе с упряжью и даже с те­легами. Но нужды особой в деревне пока ещё не было. По­спели на огородах овощи, в амбарах ещё имелось зерно и мука. Работы, правда, всем при­бавилось.

Ездили за Каму заготовлять для колхоза сено. Все колхоз­ники собирались на правом берегу и там на лугах коси­ли, ворошили сено, а затем, по застылку, вывозили его на ферму. Там же вырубали чапыжник для топки печей. Но дров всё же не хватало. Дрова на зиму заготавливали оставшиеся мужики и бабы, всем колхозом, вылавливая отдельные брёвна сплавного леса. Брёвна, подплывая на лодках, подцепляли баг­рами и вытаскивали на берег. Мать с Колей всегда были среди этих людей. Рустам, конечно, больше отвлекал их от ра­боты, стараясь показать своё рвение. Зато потом топливо распределяли по дворам в за­висимости от количества рук, участвовавших в заготовке. К зиме дрова высы­хали и весело трещали в печках.

Летом также работали всей семьёй в колхозе. На зиму мать устроилась уборщицей в школу и помогала по хозяй­ству Елизавете Павловне - носила воду, мыла парты, топила печи. Мишка с матерью пилили дрова, а Коля, как взрослый, колол их.

Трудно тогда жилось в деревне. Со временем остались одни старики, женщины и дети. Все голодали. Даже оставшихся лошадей кормить было нечем, и они чуть не падали от голодухи.

В колхозе выдавали понемногу овсяной и ячменной муки, к ней добавляли траву и пекли хлеб. Горек был тот хлеб, но ели. Бы­вало, мать последний кусок делила поровну. Детских садиков в колхозе не было, поэтому дети оставались на попечении ба­бушек. Работали матери без выходных, домашними делами занимались только по ночам, с рассветом снова выходили кто в поле, кто на ферму.

Война, как всякое бедствие, – судный день. Причём судили по делам, а не по речам. Война всё перетряхнула, как сито в ве­ялке. Нужный человек оказался на нужном месте. И в деревне тоже каждый занял подобающее себе место.

 

* * *

Завьюжило раннее предзимье. Далеко-далеко, на востоке, октябрьская ночь высветляется, трещит сухостоем.

Поздней осенью ночь начинает падать на быстро угасаю­щий день неслышно и быстро. Воздух влажный, туманный, зыбкий, пахнет прелым горьким листом, тянет дымом от на­мокших костров с увядшей картофельной ботвой. В шесть ча­сов уже темно, надо зажигать керосиновую лампу. В дерев­не каждый занят своим делом, своими заботами, надо как-то выживать.

Мать приняла вызов этой жизни с отчаянностью скворчихи, летящей от скворечника навстречу ястребу. Мишка потом час­то задумывался, как она выдержала все эти тяготы военного лихолетья. Как бы ни было тяжело, мать не сдавалась, бес­страшно боролась с наступившими невзгодами. Может быть, она не понимала чувства страха, как птица не понимает высо­ты, и, как все истинно бесстрашные люди, была добра, без размышлений, всем своим существом. Она понимала, что надо выдержать, поднять оставшихся у неё на руках ребят.

Бабы оказались незаменимыми в тылу. Без них страна не выстоя­ла бы. Потом, уже через несколько лет после войны, Мишка как-то спросил мать, как же она смогла всё это выдержать. Мать просто разъяснила:

- Война же была. Ясное дело, мужики воюют, а бабы здесь сражаются, детей поднимают, огонь очага берегут.

Вздохнула и продолжала:

- С каждым днём было всё тяжелее. Еды никакой, а за тро­их, почитай, буровили. От темна до темна. Летом, вроде, полег­че – рыбка с Камы, а то и муки, хоть с кулачок, да заробишь. Щавеля нарвёшь, подмешаешь в муку или хотя бы в отхо­ды, и снова вы сыты, жизнь продолжается. Осенью картошка выручала, свёкла и морковь. А вот к весне становилось туго.

Запали тогда в душу эти её слова. И вспомнилось ему само­му, как шли обессилевшие бабы на глинистые поля, где с осе­ни оставалась картошка, что на зиму под снег ушла и выковыривали её, засыпали мороженую в мешки и на себе тащили в дом. Отмокала эта картошка в тазах и вёдрах с водой, кожуру выби­рали, а из зимнего мокрого крахмала с подмешанными отрубя­ми получались прекрасные лепёшки, «ле­пёшки из гнилой картошки», как называли их. Гудело пламя в железной печурке, за окном ветер резвился, тонко позванивало стекло. И не было, наверное, у каждого из едоков большего наслаждения, чем эти лепёшки. Известное дело: голод – лучший повар. Царапались, словом, по жизни, как котята о стенку.

Прошла, наконец, эта тяжеленная, с трескучими морозами, зима первого года войны. Подгоняя кляч, а больше напрягая своё тело, пахали поля и собственные огороды. Отсеялись, сделали посадки на своих грядках. Выручил председатель колхоза. Все личные огороды фронтовиков за малую плату вспа­хали плугом, который тянула старенькая колхозная кобылка, чтобы не гнуть каждой бабе спину, не мозолить лопатой рук, время на это не тратить в ущерб рабо­там на колхозном поле. Озимые поднялись, высокая густая трава выросла на лугах.

Время стояло сенокосное, сено быстро высыхало и ко­сить было тяжело. Трава перестояла и высохла ещё на корню так, что только успевай отбивать литовки. Мать вместе со все­ми женщинами тоже на покосе. У Коли захват широ­кий, он часто останавливается и отирает рука­вом рубахи пот со лба. Остальные косят в сторонке. Жарко. Ко­сарь поднимает литовку, окунает брусок в воду и начинает быстро водить им по лезвию. Копен пять за полдня накосили, хотя вся трава ещё лежит на просушке. А жара всё не спадает. Верно в народе говорят, что после трескучей зимы жди жаркого лета. Подоспело время жатвы. Озимая рожь хоть и слабо, но зако­лосилась, и колосья уже поспели, наполнились зерном.

Страда! Страдный день зиму кормит – не теперь сказано.

Это сейчас никто из молодых, даже деревенских, если рас­сказать, не поверит, какой тогда была деревня Дулесово, в том сорок втором году. Фронт до Предуралья не докатился, но от войны деревня обеднела совсем. Лошадей, телеги и сани сда­ли в армию ещё в начале войны. Деревня всё отдавала, без жалости, лишь бы её добро послужило на пользу, для победы. Припасов в колхозе, инструментов и орудий крестьянского тру­да, упряжи и телег – всего поубавилось. Часть отда­ли, а остальное уже потом пообветшало от времени. Но уро­жай надо было убрать. Хоть вручную – но убрать.

В войну каждым ломтем хлеба дорожили, чего стоил он тог­да, этот хлеб… А тут, хоть и жидковатый, но урожай подоспел.

Однорукий фронтовик-инвалид, председатель колхоза Пет­рович, на вечернем сходе, как на военном совете, объявил се­лянам главнейшую на сегодняшний день задачу. Оживлённо взмахивая единственной рукой, он рубил ею воздух:

- Все знают, что справные лошади мобилизованы в армию, воюют вместе с мужиками. Убирать придётся вручную. Каждой семье надо серпами сжать по восемьдесят десятин. Это целое поле восемьдесят на сто метров. На ровных полях прошли кон­ные жатки, и каждой семье нужно убирать урожай там, где зем­ля изрезана оврагами и низинами, где можно убрать только серпами. А времени в обрез – зерно уже начинает осыпаться. Надо управиться всего за пять дней.

Для убедительности он даже поднял вверх палец здоро­вой руки и продолжил:

- С хлебом в этом году недород, это знают все и каждый, поэтому собирать его надо особенно бережно. Помнить надо, что даже два колоска, оставленные на квадратном метре, это уже двадцать килограммов на гектаре, две тонны на ста гекта­рах. А в колхозе под зерновыми — более тысячи, вот и получа­ется, что потеряется почти двадцать тонн. Посчитайте, сколь­ко людей можно накормить этим хлебом.

Наутро распределили делянки, связав по углам пучки ржа­ных стеблей. Получилось по чести-справедливости: все делянки одинаковые. И бабы, и старухи, и детвора поспешили к своим делянкам. И с раннего утра до позднего вечера трудились в поле.

Мать приноровилась жать вдвоём со стар­шим сыном. Но тут взбунтовалась бабушка, заявив, что и она пойдёт работать. После некоторых колебаний мать согла­силась. Однако утром, перед выходом в поле, Мишка с Розой тоже заявили, что они одни дома не останутся и тоже пойдут жать. Для убедительности оба зашмыгали носами:

- Тогда ешьте быстрей, всё до капли, до крошки, – скоман­довала мать, а сама пошла искать в сенях ещё один серп.

Роза встрепенулась, просияла, подалась вперёд и прижа­лась щекой к Мишкиной руке.

Оба, с невысохшими слезинками, уткнулись в кружки и ста­ли шумно тянуть молоко в полном послушании, чтобы мать не изменила своего решения. Брат с сестрой любили друг друга, были душевно близки и взаимно добры.

На участке, отведённом семье, с левой стороны встала мать, чуть правее от неё – бабушка, далее Коля, а Мишке с Розой достался самый правый угол десятины. Мать была первой жницей в деревне, работа кипела у неё в руках. Материн серп сверкнул и срезал первый пучок. И второй, и третий… За серпом в её правой руке не усле­дишь, только блики от него мелькали. Стебли ржи в лад с сер­пом, кружась в каком-то танце, сами в левую руку стекались. Когда собирался большой пучок, она, придерживая его серпом возле самых колосьев, укладывала назад. Уложит и снова начнёт. Горбатый серп снова пускался в пляс, и вместе с ним плясал ржаной пучок. От края своей захватки до бабушкиной мать проходила за две секунды. Бабушка тоже умело орудовала серпом, только было видно, как тяжело ей наклоняться. Коля, хоть и не приходилось ему раньше этим заниматься, как-то быстро приноровился и вскоре уже не отставал от мамы и целыми охапками откидывал рожь назад.

Мишка, с опаской посмотрев на свой серп (как бы не поре­зать руку), тоже попытался ухватить пучок стеблей, но он ока­зался большим, и половина стеблей после серпа высыпалась из левой руки на землю. Хорошо, что Роза, которой серп не достался, тут же подхватила стебли и отнесла в сторону. По­немногу приловчились с сестренкой вместе тянуть эту захват­ку, и теперь за ними также оставалась полоса сжатой ржи.

А жара нестерпимая… Не успеешь, вытирая нос, срезать два-три пучка, как надо уже отирать запястьем крупные кап­ли пота с лица и смахивать слипшиеся волосы с глаз. До обеда прошли половину первого участка. Но впереди были четыре такие за­хватки, да ещё и в снопы всё надо было связать. После обеда снова принялись жать. Но даже и к пяти часам вечера сто­яла жара.

Теперь принялись за снопы. Мать только свясло успевала скрутить, стянуть да перевязать – снопы и откатывались на­зад. И не снопы – куклы стройные, в боках тугие, слов­но смеются от радости. Мать связала первые десять снопов, выпрямилась, растирая затёкшую поясницу. Вместе с матерью, глядя на неё, вязал снопы и Коля, только они у него получались более толстые, и где-то свясло рвалось. Бабушка и Миш­ка с Розой начинали подтаскивать снопы в одно место и скла­дывать их в суслоны. Участок, определённый матерью на се­годняшний день, наполовину пуст. На стерне остались одни сус­лоны. Потом мужики и бабы собрали из них снопы, увезли на телегах на колхозный ток на обмолотку. Хлеб надо собрать до колоска, до зёрнышка. Это и малому не надо объяснять…

Солнце, справа и сзади, жарило нещадно, и оставшийся ещё нетронутым участок жнивья казался совсем неподъёмным. Все они уже устали, но понемногу втянулись в работу. От неё уже не так ломило плечи, меньше, чем в первые дни, болели руки. Но надо было выдержать всю уборочную. Тридцать один суслон собрали за эти дни. И, наверное, ещё бы нажали, да неожиданно из невесть откуда накатив­шейся тучи хлынул дождь. Бабушка побрела к только что сло­женному суслону, держась одной рукой за Мишку. Перестав­лять потихоньку свои старые ноги она ещё как-то могла, но при этом ей надо было на что-нибудь опираться.

Все спрятались внутри суслона под снопами. Воды в тучке хватило ровно настолько, чтобы немного прибить пыль и вспа­рить землю, потому что, едва раздвинув снопы, люди забра­лись внутрь суслона, как дождь перестал лить, и опять засве­тило солнце. Надо было снова выходить на жатву.

Видно и вправду говорят люди – летом не вспотеешь, так и зимой не согреешься. Известно, муравьи да пчёлы артелями живут, и работа у них спорится. Так, артельно одолели эту пер­вую военную жатву бабы, старухи и дети в этой деревне. Но запомнилась она на многие годы.

 

* * *

Шёл сентябрь 1942 года, тяжёлого, голодного, страшного. Ждали с нетерпением почтальона и в то же время боялись: вдруг принесёт похоронку, а не письма от мужей и сыновей.

Беда постучалась и в дом Мишки. Вместо долгожданного письма пришла молодой тридцатитрёх­летней женщине, матери четверых детей страшная весть о гибели мужа, отца этих детей. Он был пулемётчиком и погиб в боях на Курской дуге. Мать не умела ни читать, ни писать по-русски, хотя арабскими иероглифами писала отцу письма сама, по­этому попросила почтальона прочитать этот крохотный се­рый листочек. Услышав страшное известие, она побледне­ла, сжала губы и сначала приумолкла. Потом что-то прорва­лось у неё внутри. Мать плакала и причитала так, что слышно было на всю деревню. Разделить её горе собрались жен­щины – солдатки, вдовы, получившие такие же по­хоронки.

Мать, обхватив ребятишек, сидела убитая горем на ска­мье в доме. Женщины, как могли, утешали её, плакали, руга­ли фашистов и проклинали Гитлера. На улице шёл дождь, и кап­ли его смешивались со слезами на лицах людей, входящих в дом с улицы.

Дети отошли в сторонку и тоже плакали. Им было больно смотреть, как горько, навзрыд ревела мать, хотя сами они осознавали эту утрату ещё не так остро. Только Коля, всегда бывший ближе к отцу и более взрослый, видимо понимал, что случи­лось, и ревел, не скрывая слёз. А младшим было жаль всех собравшихся в доме матерей и вдов с потухшими глазами, всех отцов и братьев, которые сражались где-то далеко за Родину, погибали и страдали от ран.

Позади, у самой двери, громче других всхлипнула и за­плакала одна женщина. Следом – её соседка. Рядом закрыла ладонями лицо уже почти взрослая девочка. То там, то здесь слышался сдавленный плач, переходивший от од­ной женщины к другой.

Второй год шла война… Со многим уже свыклись люди. Но когда в какой-либо дом приходила похоронка, большая го­речь и страх за своих на войне охватывали души всех.

Люди всё ещё всхлипывают, не умолкают. И никто никого не оста­навливает. Так и плакали они, прижавшись друг к другу. Только мать, тупо уставившись в стен­ку, казалось, никого не видела. Наверное, она перебирала в па­мяти картины своей короткой жизни с мужем. Ведь муж для жены и после своей смерти ещё живым остаётся, душевная связь не прерывается.

Соседка, прибежавшая первой на пронзительный крик мате­ри, обняла её и стала утешать:

- Ладно, Марусь, не убивайся так. У тебя ведь четверо ребят, нельзя их сиротами оставлять, надо на ноги подни­мать. О, господи, господи! Чтоб дышло в глотку этому фашисту!

Но мать не слышала её…

Мишка затаил дыхание и почувствовал, что сердце его слов­но придавила чья-то холодная тяжёлая рука. Губы его были плотно сжаты, глаза закрыты, в углах рта обозначились резкие складки. Он был похож на человека, только что выслушавшего ужасный и бесповоротный приговор себе и всей своей даль­нейшей жизни…

Ночь была длинная, тягостная. Выплакавшись до полного опустошения, Мишка долго не мог уснуть, лежал, глядя в гус­тую тьму комнаты, и ничего, кроме этой пустоты вокруг, не ощущал.

Прошло с тех пор много лет. А эта картина ревущих женщин в доме и мать, прижавшая их, ребятишек, к себе и опусто­шённо смотрящая на происходящее вокруг, навсегда засела у Мишки в голове. Даже полуголодные, полураздетые воен­ные годы детства не смогли стереть эту картину из памяти навсегда. С этой острой, обжегшей его, накрывшей чёрным крылом бедой, он прожил всю жизнь. Всю жизнь ему не хватало отца.

Пенсию за отца долго не могли определить, да и была она мизерной. Никакого просвета в нищете и обездоленной жиз­ни не проглядывалось, и надо было думать, как дальше цара­паться по ней.

 

 

Глава девятая

 

 МАМА

 

Трудна была жизнь, много брала она от человека, а воз­вращать ничего не хотела. Особенно несладкой была материнская доля. С восходом солнца ей уже надо было спешить на работу, а до того – встать затемно, управиться с домашними делами: истопить печь, приготовить на целый день еду на всю семью, а вечером ещё и постирать.

Как она несла это всё на своих хрупких плечах, весь этот безостановочный труд и нескончаемые заботы?

Подойти бы, обнять её, заглянуть в глаза, сказать спаси­бо за всё, да хоть просто прижаться к ней… Но ведь за своими, сейчас уже никому не нужными детскими заботами разве хва­тало ума для этого? Мишку временами грызло сожаление, раскаяние, ему хотелось хоть что-то хорошее сделать для неё.

Но, чёрствые мы люди, пока человек находится рядом с то­бой и с утра до позднего вечера заботится о тебе, кажется, что так и должно быть. И только потом, через многие годы, мы с горечью вспоминаем о матерях, о близких, когда их уже нельзя обнять. А при жизни стесняемся лишний раз сказать им о своей любви. Вот и их мама – са­мая лучшая на свете! А Мишка хочет, но не может обнять её. С другой стороны, в его возрасте это, вроде бы, даже не принято – могут истол­ковать, что подлизываешься.

Сравнивая свою мать с другими женщинами, Мишка считал её очень спокойной, рассудительной и справедливой. Но она была не только умнее, но и красивее многих. Густые тёмные волосы, даже наспех причёсанные, глаза и нос при­давали её облику какое-то особое благородство. Эх, одеть бы её в нарядные платья… Но не было у неё платьев из ателье. Всё уходило на детей, отдавалось им. Даже заглянуть в зерка­ло ей было некогда, не то что посидеть перед ним.

Раздумья о матери сменились мыслями о жизни вообще.

Мать после переезда в Сарапул устроилась работать на швейную фабрику. С утра до позднего вечера старательно шила она там вместе с такими же солдатками немудрёные платьиш­ки, простыни и другое постельное бельё, но денег почти не за­рабатывала. Как-то хозяин дома косоротый Иван Грошев, обыч­но не торопящий с оплатой за жильё, сказал матери:

- Маруся, ты много уже задолжала. Надо рассчитываться за квартиру…

Хорошо сказать «надо рассчитываться», а рассчитывать­ся-то нечем. Даже на хлеб в семье денег не было. Мать собрала вечером свою ребятню и устроила семей­ный совет:

- Ребята, нам надо отдать долг за квартиру. Денег, вы знаете, у нас давно нет. Из всего богатства осталась коза Зойка. Может быть, пустить её на мясо, часть продать и рассчитаться с долгом или отдать Зойку в счёт оплаты за несколько месяцев вперед.

Ребятишки, и громче всех Роза, разом зашумели.

- Нет, Зойку мы есть не будем. Хоть какие голодные, но Зойку… Нет.

Так, в очередной раз семья в шесть ртов осталась без моло­ка. Однако хозяин дома дядя Ваня, видя такое их бедственное положение, помог в другом. Сам он работал бригадиром в городской дорожно-мостовой конторе по мощению улиц. Он упросил управляющую конторой, дородную властную женщи­ну, взять мать подсобницей в их бригаду. Тут платили намного больше, чем на швейной фабрике. Работа была очень тяжёлая – вручную разгружать с машин речной песок, привезённый с Яромаски, раскидывать его, ровнять лопатой и волокушами. Кроме того, на носилках перетаскивать колотый камень, который мужики, стоя на коленях, укладывали в песчаную «постель» и, по­стукивая молотками, выравнивали. Ежедневно требовалось увеличивать дорожное полотно на десять-двенадцать метров. Всё лето, с раннего утра до позднего вечера, длилась эта ад­ская работа.

Зимой работы на дорогах прекращались, и мать устраива­лась уборщицей в столовую гостиницы возле Центрального рынка. Работа была совсем малооплачиваемой, но всё же являлась каким-никаким под­спорьем для семьи. Народу в столовой бывало много. Сюда приходили и торговцы с рыночных рядов, и покупатели, чтобы обмыть покупку и заодно пообедать. Собирались здесь одно­ногие и однорукие инвалиды, пристроившиеся играть при рын­ке в карты на деньги, а некоторые зарабатывали себе на жизнь гармошкой. Шумное, словом, было место, многолюдное, оттого и грязи на полу в столовой всегда хватало. Мать, не разгиба­ясь, целыми днями мыла полы, протирала столы, стулья и к ве­черу уже рук не могла поднять.

Сорок шестой год был таким же голодным, как и все преды­дущие. Может быть, даже голоднее. В тот год случилась засуха, все зерновые и даже овощи посохли. Надежды на огород в городе возлагать не приходилось, и надо было хоть как-то зарабатывать, чтобы прокормиться.

 

* * *

Наверное, оттого, что денег Мишкиной семье постоянно не хватало, все относились к ним просто: есть деньги – хорошо, нет – ну и ладно. Но когда в семье четверо ребят, и одежонка на них горит, как в огне, есть отчего призадуматься. Удивительно, но мать как-то сводила кон­цы с концами, и ребятишки ходили чистыми, не хуже других. Не стыдно было отправлять их в школу. Младшие, как это водит­ся испокон веков, донашивали одежду старших.

Самое необходимое в доме имелось, совсем уж раздетыми и ра­зутыми никто не ходил. И Мишка, как привили ему в семье, никому не завидовал. Ну да, есть люди, которые богаче живут. Ну и что ж с того? К ним, живущим лучше, он относился так же спокойно, как и к ребятам-сверстникам выше его ростом. Примером скромности, открытости, жизненной стойкости была мать. О богатстве в семье вообще не было разговоров. Да и о каком богатстве можно говорить, если пенсии за отца и материной зарплаты едва-едва хватало на пропитание. Жили, что называется, от получки до получки. Наверное, поэто­му и билась мать в этой нужде, как загнанная.

Сколько помнит Мишка маму, она всегда была на ногах. Он не мог представить себе, что она лежит в постели – никуда не торопится, ничего не делает. Всегда, каж­дую минуту, как заведённая, она что-то делала, успевала и в кол­хозе, и дома, и одна поднимала их, четверых детей.

Всё бы ничего, можно было вытерпеть и такую жизнь. Но вот вопрос с жильём не давал покоя. Четверо ребяти­шек учились, на единственном столе домашние задания вы­полняли по очереди. Спать на общем топчане уже при­выкли, как-то даже теплее было. Правду сказать, конечно, было очень тесно.

 

* * *

Мысли о том, что дома тесно и что надо придумать какой-то выход из этого положения, не выходили из Мишкиной головы даже на занятиях. Вдруг осенило: а что если построить свой дом, пусть даже небольшой? Он прикидывал и так, и этак, рисо­вал планы фундаментов, планировку будущего домика. Не та­кое уж это сложное дело. Вон сколько кирпичных домов стоит в центре города. Как же делают кирпич? Где бы это увидеть? Его делают из глины, которой навалом в соседнем овраге. При­шла мысль – надо сделать из металлических пластин рамку и, наполнив её глиной, плотно утрамбовать. Найдя какую-то форму, он даже сделал один пробный кирпич. Но тот сразу же рассыпался у него в руках. До обжига кирпича Мишка доду­маться не смог.

Скоро мечта о строительстве своего дома как-то отпала. Удивил всех Коля, семнадцатилетний старший брат. Обычно очень скромный, даже застенчивый, он неожиданно проявил не свойственную ему настойчивость и выхлопотал им, как семье погибшего фронтовика, отдельную квартиру на улице Труда.

Бывший безногий фронтовик, которому Коля рассказал, как живёт семья, посоветовал добиваться своего жилья. Начальник горжилуправления, плотный мужчи­на, долго водил брата за нос, отделывался обещаниями. Видя такое отношение, Коля пошёл в горком партии. Секре­тарь горкома, выслушав его взволнованную речь, тут же при­гласил руководителя жилищного управления и жёстко спро­сил его:

- Ты знаешь, что у них отец погиб на фронте?

- Знаю…

- А что в семье осталось четверо малолет­них детей и ещё престарелая мать фронтовика? Как же ты можешь так бессердечно относиться к такой семье? Даю тебе три дня, чтобы решить этот вопрос. Если через три дня не решишь, тебе придётся искать другую работу. На этой должности нам такие чёрствые руководители не нужны.

После таких слов начальник горжилуправления сам поехал вместе с Колей, показал ему на выбор три квартиры и тут же выписал ордер на одну из них площадью четырнадцать квад­ратных метров. Схватив этот ордер, старший брат побежал на улицу Азина, где мать работала в тот день на подноске буто­вого камня.

- Мама, нам квартиру дали!

Мать от изумления даже носилки бросила, но не поверила:

- Не может быть, чтобы сейчас давали квартиры! Не приду­мывай, сынок.

Даже ордер на неё не подействовал. Однако женщины, ра­ботавшие с ней, подсказали, что надо немедленно идти ­смотреть и заселяться.

Это был двухэтажный кирпичный дом, оштукатуренный и ког­да-то, очень давно, побелённый. При переезде случился курьёз, и счастье их чуть не пропало.

Несмотря на то, что у матери на руках был ордер, выдан­ный в горисполкоме, комната оказалась уже занятой. Туда переселилась сухощавая старушка со второго этажа – мать одной из проживающих в этом же доме женщин. Комната, в которой они жили, была совсем маленькая, хлопотали они долго, ходили по разным кабинетам, но вопрос не решался. Соседи по­советовали им занять освободившуюся комнату. Старушка сра­зу же, как выехали прежние жильцы, перенесла туда свою койку, вещи и наотрез отказалась уходить, ссылаясь на то, что и в её родне тоже есть погибшие на войне.

Мишкина мать, женщина не скандальная, предложила ей:

- Ладно, бабушка, оставайся. Нам идти некуда, да и ордер у нас имеется. Хватит нам места в комнате.

Старший брат вместе с Мишкой, набрав во дворе каких-то досок, устроил перегородку, отделил старушке угол меж­ду окном и печью. На оставшейся площади и стала жить-поживать семья из шести человек: бабушка, мать и четверо ребятишек.

Около месяца прожила старушка с ними. Вроде бы и не ссо­рились, но, видно, посмотрела она на всю эту тесноту и однаж­ды заявила:

- Ладно, Маруся, хорошая ты женщина, не прогнала меня, хорошие у тебя ребята. Но вижу, тесно вам, пойду я жить сно­ва к своим, к Аннушке. Не буду вам мешать.

Соседи оказались прекрасными людьми. Несмотря на то, что в небольшом доме располагались десять семей (каж­дая занимала по комнате), все жили дружно. Достаток у всех, конечно, был разный. Учительницы Дина Алексеевна и Ольга Фёдоровна, проживающие со своими мужьями и детьми на втором эта­же, зарабатывали хорошо, питались и одева­лись по тем временам сносно. Но были и такие семьи, где и обстановка в комнатах была совсем бедной, и питались они не лучше, чем в Марусиной семье.

Несмотря на то, что жили бедно, мать была гостеприимной и, если случались гости, став­ила на стол к горячему чаю всё, что имелось в доме. Кусок хлеба с намазанной на него томат­ной пастой считался большим лакомством и восприни­мался как хорошее угощение.

В один из дней после заселения решили уст­роить праздник. На столе в мелкой тарелке появились несколь­ко селёдок и большая миска с варёной картошкой. Дети уже уселись за стол, как в комнату вошла мама, весёлая, с хитроватой искоркой в глазах, за ней – мальчик лет две­надцати и девочка чуть поменьше, оба босоногие. Они смущённо остановились у дверей, переминаясь с ноги на ногу.

- Ребята, принимайте гостей! – объявила мама. – У нас се­годня новоселье. А это наши соседи. Фамилия у них Французовы. Как тебя зовут, девочка?

- Лиза, – покраснев, ответила та.

- А меня зовут Женька, – бойко представился мальчуган.

- Ну вот, будете теперь нашими друзьями. Ребята, пригла­шайте друзей к столу.

Все дружно принялись за еду. Картошка убывала с порази­тельной быстротой, селёдок уже не было. Вот уже съедено всё, подобраны крошки развалившихся картофелин и хлеба. Ребя­та сыты. Может быть, первый раз в жизни они так наелись. Дети удовлетворённо уселись на койку, а Женька даже похлопал себя по животу:

- От пуза сегодня наелся… Ребята, бежим играть во двор!

Любила мать всех своих детей одинаково, не выделяла ни­кого. Как-то раз сидели они с Мишкой вдвоём, о чем-то беседо­вали, вдруг мать, оторвавшись от шитья, вспомнив что-то, сказала:

- Не ругайтесь между собой. Ведь вы братья, и у вас един­ственная сестра. Детей и близких своих никогда не ругай, даже если вина их большая. Слова ранят, больше всего запоминаются. Потом сам терзаться, каяться будешь.

Затем и вовсе непонятно сказала:

- Прежде чем войти, подумай, как выходить будешь.

Позднее Рустам понял, мать говорила, чтобы он всегда думал о последствиях своих поступков. А тогда не сообразил, о чём речь.

 

* * *

На углу улиц Труда и Красного спорта стоял красивый двух­этажный дом с мезонином. Поговаривали, что до революции это был дом Сарапульского градоначальника. В годы Мишкиного детства в доме располагалась больница, о чём постоянно напоминали белые простыни и тряпицы, висевшие на бельевых верёвках. Однако для всех дом этот так и оставался домом градоначальника. Жильцы же соседних домов отличались несравненной нище­той. Бедность ещё от дедов-прадедов по наследству передавалась, и ник­то особенно от этого не переживал.

Слева возле больницы стоял кирпичный двухэтажный дом. Он хоть и был совсем неказистым, но в десяти его квартирах проживали около двадцати семей (у каждой по комнате). В одной из таких комнат вдвоём с матерью жил новый Мишкин дру­жок Витя Вахрушев. Парень он был хулиганистый и большой выдумщик. Как-то предложил он сходить вечерком в соседскую библиотеку и набрать там книг.

- Продадим их или обменяем на еду, – продуманно сооб­щил он.

Но Гена Бочкарёв, живущий в доме рядом с Мишкиным, от­советовал:

- Да застукают тут нас, как два пальца обо… Не пойдём!

Гена был добродушным толстячком. Несмотря на голодные годы, щёки у него были пухленькие, видно, сказа­лось, что его мама работала поваром в столовой. Он зря не скажет, у него всё загодя обдумано. И тут сказал как отрезал. Боря Моряков, худощавый, вечно голодный, но всегда весёлый, тоже из соседнего дома, парень поддержал Гену. Хватило, словом, ума не пойти на кражу. А Рашид Хусаинов отмолчался.

Мать любила его друзей, всегда приглашала их в гости или про­сто посидеть в их доме и всегда, даже в бедности, находила, чем угостить – чаем ли, свежей морковкой да хоть семечками подсолнуха. Наверное, эта материнская доброта и душевная щедрость передались от неё Розе и её братьям и предостерегали от лиха».

 

* * *

Мать была словно надёжная скала, вокруг неё верте­лась вся семья. Все проблемы на­валивались на неё. Несмотря на огромные трудности, выпав­шие на её долю – безмужней женщины, она была всегда ровной, терпеливой. И любила она каждого из детей по-своему, без бурных сцен и лишних слов. Только положит свою шершавую от домашней и не домашней работы руку на голову сына или дочери и тихо погладит.

Мишка вспомнил вдруг, как однажды под вечер мать, когда они остались вдвоём, неожиданно сказала ему:

- Люди, сынок, разные встречаются в жизни. У одних хоро­шее на уме, другие больше плохому научились. Ты смотри, держись возле хороших людей. К хорошим тянись. С кем пове­дёшься, от того и наберёшься. Берегись худа, как огня. Я ведь когда-нибудь умру. А с хорошими людьми вы сиротами не ос­танетесь. И друг друга в семье берегите, помогайте друг другу.

Мысль о её смерти никогда не приходила Мишке в голову.

- Мама, – спросил он совсем тихо, – а когда люди умирают, их куда девают?

- Да ну! – отмахнулась мать. Ей, видно, не хотелось гово­рить с ним на эту тему, да ещё на ночь глядя. Но Мишка продолжал свои вопросы:

- У них есть свои дома? Вот эти дома, что ли, называют мо­гилами?

Мать неохотно ответила:

- Да, людей хоронят в могилы. Вот когда я умру, вы и меня похороните в ней.

- Как же мы будем жить без тебя?

- А вы будете приходить ко мне в гости. Вот ты придёшь к этому домику и скажешь тихонько, можно даже не вслух, а мысленно: «Мама, это я, твой сын… Я живу на земле честно, как ты меня учила, никого не обижаю. Я выучился, получил специальность, работаю. Люди меня уважают». Подумаешь так, вспомнишь обо мне, постоишь возле моей могилки и пойдёшь дальше по своим делам – и мне хорошо будет.

Эти слова зародили тогда в Мишкиной душе тяжкие, горь­кие чувства, и нестерпимая горечь наполнила его до краёв. Уж очень жаль было ему тогда и маму, которую он очень сильно любил, и себя, и сестрёнку, и братьев, и всех-всех живущих на земле. Он делал усилия, чтобы не зареветь. Сдер­живаемые слёзы щипали глаза, щекотали горло. Он, судорожно цепляясь за мамину руку и подавляя слёзы, простонал:

- Мама, ты не умрёшь?

- Ох, и глупый ты ещё у меня. Не реви, я ещё не скоро умру, мне ведь всего тридцать четыре года, да и о вас позаботиться надо. Знаешь, смерть хватает всё больше тех, которые ничего не делают, сидят на месте. А я всегда на ногах, работаю – ей за мной не угнаться! Ну, как, успокоился?

- Успокоился.

Они ещё несколько минут сидели, как когда-то прежде, мама обни­мала его, а он крепко прижимался к ней. Вероятно, это была одна из тех минут, когда мы особенно ясно чувствовали, как сильно любим друг друга.

Мама, милая наша мама! Через шестьдесят лет после этого вечера мы схоронили тебя на Западном кладбище Ижевска, и получила ты тот трёхаршинный домик. Приходим мы к тебе нередко с Розой и тихо шепчем те слова, которым ты когда-то нас научила.

Спасибо тебе, родная, за всё в жизни… Спасибо за твою любовь и нежность ко всем нам. Спасибо тебе за бессонные ночи, за твои натруженные руки. Как поздно доходят эти мысли до каждого, как не ценим мы своих матерей и не бережём их!

А ведь самим пророком Мухаммедом сказано было, что лишь чтящему отца и мать своих пошлёт Аллах блага земные и дол­говечную жизнь. Иншалла!*

Поздно, к сожалению, доходит это до людей, слишком поздно…

 

* Иншалла – дай Бог в его славе (мус).

 

 

 

 

 

Естьженщины в русских селеньях…

 

Н. А. Некрасов

 

 

 

Образ матери в повести Р.Н.Заппарова «Сарапульские подранки»

 

 

 

Перефразируя строки великого классика, можно сказать: «Есть матери в русских селеньях». В фольклоре, искусстве, многонациональной литературе России постоянно присутствует образ матери. Тому можно привести множество примеров.

 

Учитывая эти обстоятельства, можно было бы предположить, что тема исчерпана. Однако это не так. Как сама жизнь бесконечна, так и тема матери, материнства многогранна. Каждый автор находит что-то своё. Не сказать об этом, промолчать – значит упустить самое дорогое. Поэтому, возможно, все авторы стремятся раскрывать эту тему по-своему. Из рассказов очевидцев, из кинофильмов, из художественных произведений мы узнаём всё новые и новые подробности о ней. В нечеловеческих условиях она может проявить такие качества матери, как сострадание к чужим детям, усыновление их, стремление сохранить жизни им даже ценой своей жизни.

 

Обострённое сыновнее чувство долга перед матерью Растема Нургаяновича Заппарова вылилось в повести «Сарапульские подранки».

 

Изображая образ родной матери, автор исподволь раскрывает материнские сердца миллионов женщин России. Каждый читатель в образе Маруси, так ласково называют татарку русские женщины, увидит знакомые с детства черты своей любимой матери. Она олицетворяет всех матерей военной поры, да и современных. Автор повести, в первую очередь, подчёркивает роль матери «огонь очага берегущую». Маруся провожает мужа на войну, она буднично собирает ему нехитрую дорожную котомку: «Мать собрала ему в дорогу чистые портянки, кусок мыла, бритву, жестяную кружку, ложку, полкаравая хлеба». Читатель всё это «видит» глазами мальчика Мишки. Прочитав эти строки, миллионы детей военного времени могут сказать: «И моя мама так же собирала отца на войну». В этом и заключается жизненная правда повести, всё, о чём пишет Р.Н.Заппаров, типично, жизненно верно.

 

Далее повествователь продолжает: «Мать приняла вызов этой жизни с отчаянностью скворчихи, летящей от скворечника навстречу ястребу». Здесь сравнение образа матери со скворчихой даёт полное представление о её решительном характере, о её безграничной любви к своим детям, о её стремлении уберечь их как от голодной смерти, так и от духовно-нравственного падения. И на вопрос сына уже после войны о том, как она выдержала всё это, мать просто разъяснила: «Война же была. Ясное дело, мужики воюют, а бабы здесь сражаются, детей поднимают, огонь очага берегут. …Еды никакой, а за троих, почитай, буровили. От темна до темна. Летом вроде полегче – рыбка с Камы, а то и муки хоть с кулачок да заробишь. … А вот к весне становилось туго».

 

В годы войны ей приходилось выполнять работу и за мужа, и за себя, и за лошадь. Вот как об этом рассказывает повествователь: «В январе мать снова засобиралась в лес. …Набрав в лесу толстоватые еловые сучья и прихватив до десятка бревёшек от сваленных бурей деревьев, Мишка с матерью снова впряглись и на постромках потянули воз домой». Или «Билась мать в этой нужде, как загнанная лошадь»; «Она всегда, каждую минуту, как заведённая, что-то делала, успевала и в колхозе, и дома, и одна поднимала их, четверых ребят». Или «Мать умело, как взаправдашний лаптёжник, крутила полоски из лыка, и у неё всегда получались маленькие красивые лапоточки. …И валенки катать мать тоже умела, поэтому они получались аккуратные, красивые. Чёсанками называли их тогда, и была большая гордость – похвастаться такими чёсанками».

 

Несмотря на тяготы, выпавшие на долю молодой женщины, матери четверых несовершеннолетних детей и «с больной свекровкой на руках», она стойко переносит все невзгоды, стремится ещё лучше работать, чтобы скорее окончилась война. Описывая труд матери, повествователь невольно любуется её умением работать, её крестьянской сноровкой.

 

В её образе воплотились народные представления о настоящей красавице, крепко сложенной, румяной, живой, трудолюбивой: «У них в доме мать была надёжной скалой, вокруг неё вертелась вся семья. …Несмотря на огромные трудности, она была всегда ровной, терпеливой. …И любила она каждого из них, детей, по-своему, без бурных сцен и лишних слов». Повествователь особо обращает внимание на внутреннюю красоту, душевное богатство российской женщины-матери. Это всё раскрывается через отношение к труду, к детям, к окружающим: «Мать любила его друзей, всегда приглашала их в гости и просто посидеть в их доме и всегда, даже в бедности, находила, чем угостить – чаем ли, свежей морковкой или хоть семечками от подсолнуха. Наверное, эта материнская доброта и душевная щедрость передались от неё Розе и её братьям и предостерегали от лиха».

 

Подводя итог, можем смело утверждать, что эта хрупкая женщина, одна из миллионов матерей России, на своих плечах принесла победу, сберегла детей и тем самым сохранила наше будущее.

 

 

 

Тамара ПАНТЕЛЕЕВА