…ВЛЮБЛЯЮСЬ В ЧУЖИЕ СТИХИ

 

ДО­СТУЧИТСЯ ДРУГ ДО ДРУГА

 

В своём дневнике за 1926 год Корней Чуковский рассказывает о том, как присутствовал на судеб­ном заседании, где судили растратчиков по расстрельной, как тогда говорилось, статье: «Во всём этом деле меня поразило одно. Оказывается, люди так страшно любят вино, женщин и вообще раз­влечения, что вот из-за этого скучного вздора – идут на самые жестокие судебные пытки… Неужели никто им ни разу не сказал, что, например, читать Фета – это слаще всякого вина?.. Оказывается, мы только в юбилейных статьях говорим, что поэзия Фета – «одно из высших достижений русской ли­рики», а что эта лирика есть счастье, которое может доверху наполнить всего человека, этого почти никто не знает…»

Запись сделана 90 лет назад – а что изменилось, господа? Картина, нарисованная Чуковским, какая-то уж очень знакомая. Разве что смертную казнь временно отменили. Но любящих «вино, женщин и вообще развлечения» – тьма. А любящих стихи? Здесь остается только тяжело вздохнуть…

 

Ушёл в далёкое прошлое бренд советской эпохи – массовый читатель. Остался читатель штучный. И более всего этот эпитет относится к тому чудаку, который ещё читает стихи. Но ведь и поэт – суще­ство штучное, на дороге не валяется. Как же ему с читателем встретиться, если книжные магазины повсеместно позакрывали ещё в девяностые, в библиотеках старые книги списали, а новых – по бедности – нет… Да и востребованности нет, честно говоря.

А поэзия между тем живёт. «Существует – и ни в зуб ногой!» – как сказал поэт. Микроскопиче­скими тиражами выходят поэтические сборники, маленькими компаниями собираются пишущие, чтобы почитать и послушать друг друга… Но где-то ходят неприкаянные несостоявшиеся читатели, ещё не нашедшие своего поэта, ещё не подозревающие, что читать хорошие стихи – «слаще всякого вина».

Агрессивное нашествие масскультуры вытеснило поэзию на обочину культурного пространства. Многие сейчас полагают, что стихи – это то, что печатается на юбилейных открытках и произносится за столом в виде тостов, то есть служит для развлечения (здесь опять же вспоминается Чуковский)… Эти многие и не подозревают, что функция поэзии совсем другая. Об этом замечательно сказал Окуджава: «Человек соприкасается с действительностью. Она его колет. Ему больно. Он кричит. Этот крик и есть произведение искусства». Уточним: в нашем случае этот крик и есть стихотворение. Кри­чать в пустоту бессмысленно. Безнадёжно. Страшно. Хочется верить, что есть хотя бы один человек, который тебя услышит и разделит твою боль. Поэты, о которых я упомяну, докричались (или достучались) до меня – так, что мне захотелось откликнуться. Может быть, кто-то из них до­стучится и до вас?

 

КАК УСТРОЕН ПОЭТ

 

В мою бытность учителем ли­тературы я, как и все мои колле­ги-словесники, пережила мно­жество реформ, новомодных концепций, сногсшибательных методик и разнообразных по­собий. Особенный разгул был в девяностые, когда наступила невозможная в советские вре­мена эра конкуренции среди авторов учебников и программ. Список обязательной литера­туры и книг для внеклассно­го чтения всё время менялся, и каждый автор с пеной у рта доказывал, что именно его вы­бор самый правильный. Оша­левший от новаций учитель метался туда-сюда, а средне­статистический ученик, давно отвыкший от чтения, привыч­но пользовался шпаргалками и всякого рода готовыми сочи­нениями. Он хорошо понимал, что такую прорву книг ему всё равно не одолеть – не стоит и париться, как теперь любит вы­ражаться молодое поколение. Но не надо иметь много ума, чтобы сообразить, что количе­ство книг само по себе погоды в образовании не сделает, если не перейдёт в качество. А если есть качество, то и не надо та­кого количества…

И меня всегда удивляло, что разработчики   программ по литературе стороной обходят рассказ Карела Чапека «Поэт». Произведение не сказать что неизвестное; большинство фи­лологов, думаю, его читали, но до школы оно как-то не дошло.

А рассказ между тем замеча­тельный. Он способен заменить десятки страниц учебника по теории литературы и занима­тельно, с юмором, доносит до школьников очень серьёзные вещи.

Напомню сюжет. В провин­циальном чешском городиш­ке начала XX века совершено преступление: неизвестный автомобиль сбил старушку-ни­щенку и скрылся. Номера ни­кто не запомнил, о цвете авто у немногочисленных свидете­лей показания противоречи­вые. Следствие, которое ведёт инспектор полиции Майзлик, топчется на месте. И тут кто-то вспоминает, что свидетелем был ещё один человек, извест­ный всем как местный поэт. Но увидев сбитую старушку, он сразу заплакал и убежал. Так что надежды на него как на оче­видца – никакой: что возьмёшь с поэта? Но Майзлик всё же от­правляется к свидетелю и выяс­няет, что ни цвета авто, ни но­мера он тоже не запомнил. Но написал стихотворение. И поэт протягивает Майзлику клочок смятой бумажки со следующим текстом:

Дома в строю темнели сквозь ажур.

Рассвет уже играл на мандолине.

Краснела дева.

В знойный Сингапур

Вы уносились в гоночной машине.

Повергнут в пыль надломленный тюльпан.

Умолкла страсть.

Безмолвие… Забвенье.

О шея лебедя! О грудь! О барабан!

И эти палочки – трагедии знаменье!

 

С точки зрения сыщика, этот текст – бред сумасшедшего, у Майзлика он вызывает язвительную иронию. Но постепен­но, пользуясь комментариями поэта, инспектор начинает по­нимать, что «знойный Синга­пур» ассоциируется у стихот­ворца с коричневым цветом, шея лебедя напоминает цифру «2», женская грудь – горизон­тально уложенную цифру «8», а барабан с палочками над ним – цифру «5».

Заинтригованный Майзлик продолжает расследование и через несколько дней прихо­дит к поэту сообщить, что авто было действительно коричне­вого цвета с номером 285.

– Какое авто? – испугался поэт.

Когда мы обсуждали рассказ на уроке, обычно я задавала ре­бятам вопрос: в чём своеобразие жанра этого произведения? Кто-то считал, что это рассказ по преимуществу юмористи­ческий, кто-то – детективный, остросюжетный, а для меня он прежде всего глубоко научный.

Автор абсолютно точно изо­бражает два человеческих пси­хотипа – носителей логического мышления и художественно-об­разного (ассоциативного). Пред­ставитель первого типа – Сыщик. Он выявляет причинно-след­ственные связи, которые должны привести его к раскрытию пре­ступления. Он мыслит, но мыслит шаблонно – по схеме, которая принята за основу в его профес­сии. И быстро заходит в тупик.

Представитель второго типа – Поэт. Это существо ранимое: среди толпы зевак он единственный, кто заплакал над бед­ной старушкой. Он не запомнил ни номера, ни цвета машины, но зрительные образы запали в его впечатлительную душу и трансформировались в обра­зы словесные. И оказалось, что именно он и есть носитель Ис­тины – он, а не те, кто испокон веков считают Поэта белой во­роной, чудаком, человеком не от мира сего… Да, в общем-то, со своей, обывательской точки зрения они и правы: и чудак, и не от мира…

Но когда наступает некий Час Икс, на площадь выходит Поэт и говорит Правду. Порой он и не собирался этого делать, и даже более того – уверен, что этого делать не следует. Но он, вы уж простите, так устроен. Его дело прокукарекать – а там хоть не рассветай.

Если речь поэта совпадает с запросами общества и государ­ства, поэта венчают лавровым венком и носят на руках. Но, увы, это бывает чрезвычайно редко, а в наши дни и вообще немыслимо.

Гораздо чаще с обществом, а паче того с властью, Поэт не совпадает. Но свою правду прокричит – если, конечно, он действительно Поэт, а не со­чинитель юбилейных од. Тогда участь его плачевна. Примеры приводить не будем: им несть числа.

Когда-то, на заре своей пе­дагогической юности, я про­водила очередной урок в де­сятом классе по творчеству Маяковского. Как положено, рассказала биографию, кото­рую завершила фактом само­убийства поэта. А накануне были уроки по Блоку и Есенину (Цветаеву, Гумилёва, Мандель­штама тогда ещё не изучали)…

– Ну, эти поэты! – обер­нувшись к классу, воскликнул школьный острослов Саша Си­лин. – Если его не застрелят, то он сам застрелится, а не застре­лится – так удавится, а не уда­вится – так отравится! Нет, я в поэты точно не пойду!

Класс захохотал. Действи­тельно, трудно было предста­вить круглолицего Сашу Сили­на, после уроков поднимавшего штангу в школьном спортзале – само воплощение физического и психического здоровья – в роли «бледного юноши со взо­ром горящим».

Да, ни Саша Силин, ни боль­шинство других моих учеников в поэты не пойдут. Проживут нормальную жизнь – и сла­ва Богу. А моя задача – учить их понимать язык поэзии, по­скольку должен же нам хоть кто-то сообщить номер ма­шины, сбивающей старушек! Сами-то мы его разглядеть не в состоянии. Остаётся поверить Поэту, как это сделал инспектор Майзлик, и расшифровать его тайнопись… Но мы же не глупее инспектора, правда?

 

РАЗНОМАСТНЫЕ МЫСЛИ

 

К пониманию того, что такое поэзия, что в ней хорошо, а что плохо, я пробиралась долго и мучительно. В школьные годы у меня сменилось семь учителей (а точнее, учительниц) русского языка и литературы. Мне нрави­лись их уроки, потому что я лю­била самоё литературу, но, как я поняла позже, поэзию не любил ни один мой учитель, хотя сами они, безусловно, считали иначе. Я даже посещала литкружок, и там мы читали стихи, но как та­кового разговора о поэзии не было. То, что изучалось в школе, было ориентировано на идейное содержание: народность, пар­тийность, патриотизм. У Пушки­на – «К Чаадаеву», «Деревня», ода «Вольность», «Памятник», у Лермонтова – «Бородино», «Па­рус», «Родина», «Смерть поэта», «Дума», у Некрасова «Кому на Руси жить хорошо» и т.д. и т.п… А что говорить о поэмах Маяков­ского «Владимир Ильич Ленин» и «Хорошо!» Тем не менее всё это мною добросовестно читалось и училось, а поскольку в учебнике было написано, что это великие произведения – значит, так оно и есть. Но что больше всего волну­ет девочку в 13-14 лет? Увы, она не озабочена ни чьим идейным содержанием. Её волнует лю­бовь – вернее, её предчувствие. И девочка инстинктивно тянется к поэзии в надежде найти отклик своим смутным чувствам – а там, пожалуйте, опять вам идейное содержание…

Моя мама была читающим человеком, и дома у нас была приличная по объёму библио­тека, но абсолютно бессистем­ная. Из современной поэзии был один томик Степана Щипачёва, который я внимательно изучила. О любви там были хре­стоматийные строчки: Любовью дорожить умейте, / С годами – дорожить вдвойне. / Любовь не вздохи на скамейке/ И не прогулки при луне.

 

Тогда мне казалось, что это сказано хорошо. Позже я поня­ла, что это сказано дидактиче­ски, нравоучительно и проти­воречит самому духу поэзии…

Прорыв в моём самообразо­вании случился классе в деся­том, когда в мои руки случай­но попал маленький сборник Вероники Тушновой «Сто часов счастья». Я и мои подружки прочитали его, что называется залпом, и сразу многие стихи запомнили наизусть. Впервые мы увидели, что женщина мо­жет так рассказывать о своихчувствах – бесстрашно, рас­пахнуто, не заморачиваясь ни­какими общепринятыми кон­цепциями – и одновременно целомудренно… Вероятно, не сразу, но постепенно я стала по­нимать, что строчка Тушновой «Прости меня, моя Россия, что о любви не говорю» – лучше, чем «Отечество славлю, кото­рое есть», а «Я люблю тебя. Это значит – я желаю тебе добра» – лучше, чем «Любовь не вздохи на скамейке».

Со временем меняется мно­гое, в том числе и поэтические предпочтения. Многие кумиры моей юности канули в Лету, но любовь к стихам Вероники Туш­новой не только осталась, а с го­дами окрепла, наслоившись на жизненный, женский, поэтиче­ский опыт.

 

Пускай лучше ты

не впустишь меня,

Чем я не открою двери.

Пускай лучше ты

обманешь меня,

Чем я тебе не поверю.

………………………………….

Пока я жива, пока ты живой,

Последнего счастья во имя

Быть солнцем хочу

над твоей головой,

Землёй –

Под ногами твоими.

 

* * *

К переводной поэзии я от­ношусь с подозрением, потому читаю её не часто. Мои соб­ственные попытки заглянуть в мастерскую переводчика за­кончились выводом, что дело это лукавое и неблагодарное, а перевод с подстрочника – во­обще безобразие… И когда мне подарили книжку нобелевского лауреата Габриелы Мистраль, я стала листать её без особо­го энтузиазма. Начала с конца, наткнувшись на поэмы в прозе. Одна из них называлась «По­эмы матерей» и говорила о чувствах, которые испытывает женщина, ждущая ребёнка:

«Я бледнею, когда он страда­ет во мне, / я больна от его толч­ков, / и я могу умереть от одного движения / того, кто во мне и кого я не вижу. / Но не думайте, буд­то я буду чувствовать эту боль, / будто он будет привязан ко мне / только до тех пор, пока он во мне. / Когда он свободно пройдёт по дорогам, / и даже если он уй­дёт далеко, / ветер, который бу­дет хлестать его, / будет рвать и моё тело, / и крик моего ребёнка сорвётся и с моих губ. / Мой плач и моя улыбка будет рождаться / на твоём лице, сын мой!»

Надо же, как точно, подума­ла я. И стала листать дальше. «Ножки», «Ручки», «Колыбель­ные песни», «Поэмы самой печальной матери»… Заголовки не оставляли сомнения, что тема материнства у поэта – центральная. И лишь прочитав почти всю книгу, я дошла до предисловия, написанного переводчиком О.Савичем, из которого с изумлением узнала, что сельская учительница из Чили Люсила Годой (псевдоним Габриела Мистраль) никогда не была замужем и детей не имела. Свою жизнь она посвятила чужим детям…

Снова и снова я возвращаюсь к стихам Габриелы Мистраль о счастье быть матерью, о счастье любить. Что это – поэтический дар, который, по словам Фета, способен «в чужой восторг переселяться»? Или тоска по тому, чего тебе не дано судьбой, – тоска настолько сильная, что она и сделала обычную училку великим поэтом?

 

* * *

Насколько писатель свободен в выборе средств для самовыражения? Формально – свободен, ведь Конституция пока ещё гарантирует свободу слова. Но всякого рода чиновники время от времени совершают попытки обуздать «этих писак». Особо замечательны припадки ханжества, которые регулярно посещают некоторых думцев и прочий верховный люд. Вот, например, закон о запрете мата в произве­дениях искусства. Как женщину и просто как нормального чело­века (!) мат на улице меня коро­бит. Но когда провинциальный прокурор в служебном рвении начинает изымать из библиотек Есенина как аморального по­эта… Это он постмодернистов не читал. Да и вообще едва ли что читал, кроме служебных инструкций. Ненормативная лексика в художественном про­изведении имеет совсем иную функцию, нежели в быту. Вряд ли писатель ставит перед собой задачу кого-либо оскорбить – если он, конечно, писатель, а не «писака». Как можно убрать ненормативную лексику из ли­рики Бориса Рыжего? Трагедия его лирического героя в том, что он разрывается между принад­лежностью к рафинированному интеллигентскому слою и принад­лежностью к полукриминальной (а то и кри­минальной) среде, где тоже не хочет быть изгоем. Эта среда изъ­ясняется на языке, ей свойствен­ном, и потому стихи Рыжего так убедительны. Их подлинность подтверждается трагической ги­белью поэта в 27 лет…

А лирика Веры Павловой?

В конце девяностых она кого-то восхитила, кого-то шокирова­ла своей первой книгой «Небес­ное животное», где, вероятно, впервые на постсоветском литературном пространстве воспела физическую сторону любви, не чуждаясь и тех слов, которые, по мнению общества, женщи­на употреблять не должна. Но – какая обжигающая откровен­ность, какая высокая степень свободы и, наконец, – какое ма­стерское владение словом! При­ветствуя появление этой книги, Михаил Рощин на страницах «Литературной газеты» писал: «Какая, чёрт возьми, женщина! Какая наполненная, глубокая, умная. Удивительно соединяет в одно любовь, возлюбленного, божественное, поэзию, которую любит, как любовь и как Бога…»

Так неужели же такому Поэту какой-то чинуша будет указывать, какую лексику ему выбирать?..

 

* * *

Когда некто только начинает писать стихи, он, естественно, старается писать по существую­щим для него правилам: подби­рает рифмы, пытается соблюсти размер и так далее.

Но вот ученический этап пройден, и если пишущий не остановился в своём развитии, а упорно карабкается на вершину Парнаса, то привычные рамки делаются ему тесны, и он соз­даёт свой язык и свои правила.

Ревнители традиций часто не­годуют по этому поводу: «Так нельзя писать!!!» Кому-то нель­зя, а кому-то можно. Существует, например, устоявшееся мнение, что глагольная рифма – слабая, банальная, настоящий поэт должен её избегать. Но у Юрия Левитанского самые известные стихи построены именно на гла­гольных рифмах, да ещё и в не­определённой форме!

Когда-то в юности я написала стихотворение, где рифмован­ные строки чередовались с не­рифмованными, и показала его знакомому поэту, который был лет на пять меня старше и пото­му казался мне мэтром.

«Кто же так пишет?! – возму­тился поэт. – Ты уж определись как-нибудь – либо в рифму, либо белый стих!» Я устыдилась и больше таких вольностей не позволяла. А потом я «заболе­ла» Левитанским и увидела, что именно чередование рифмо­ванного и нерифмованного сти­ха придаёт его лирике особое очарование и неповторимость:

 

Я, побывавший там,

где вы не бывали,

Я, повидавший то,

чего вы не видали,

Я, уже там стоявший

одной ногою,

Я говорю вам –

жизнь всё равно прекрасна…

 

Моё раннее стихотворение «не в рифму» было слабым. И мне, вероятно, писать таким об­разом и вправду было рано. А Левитанскому – в самый раз.

 

* * *

Сколько себя помню, в на­шей стране не утихают споры вокруг реформ образования. Как учить? Чему учить? Каким должен быть учитель? Есть ли универсальная методика? Во­просы, что называется, вечные. Защитники советской системы утверждают, что в области об­разования мы были впереди планеты всей. Ну, если считать по отдельным достижениям – количеству лауреатов разных международных премий, по­бедителям всяческих олимпиад – да, возможно. Страна у нас большая, и талантов много. Но заслуга ли это системы образо­вания? Ведь учим мы не только будущих лауреатов, а всех. И уровень образованности следу­ет всё же определять по уровню большинства.

Не будучи близким другом телевизора, тем не менее порой натыкаюсь на передачи наших главных госканалов: «Прямой эфир», «Пусть говорят» и им подобные. «Герои» этих пере­дач – наши современники всех возрастов. Они охотно предо­ставляют ведущему право по­рыться в их грязном семейном белье, пытаются разобраться, кто от кого родил детей, кто у кого украл бриллианты или от­тяпал чужое наследство. В зале сидят «эксперты» – известные кинозвёзды, юристы, психоло­ги… Все они кричат друг на дру­га, бесцеремонно обрывают го­ворящего, учат жить «героев»… Не говорю уже о том, что здесь открыто нарушаются многие статьи Конституции, Уголовно­го и Гражданского кодексов – например, о невмешательстве в частную жизнь…

Вглядитесь в эти лица. Вслу­шайтесь в эти слова. Каждый закончил как минимум сред­нюю школу. Но невозможно по­верить, что эти пещерные люди читали Толстого, учили наизусть Пушкина и Лермонтова, что кто-то знакомил их с нормами этики и морали… А передачи идут еже­дневно, и персонажей, видимо, не надо искать с фонарём. Вот это и есть массовый продукт на­шей системы образования – как советской, так и российской. Эта система заточена на экзамен. Все страсти сводятся к экзамену – что сдавать и как сдавать. ЕГЭ или сочинение? Устно или пись­менно? Обязательные предме­ты или по выбору? Сдать и по­лучить хорошую оценку любой ценой – вот главное. От резуль­татов экзамена зависит зарплата учителя и расположение к нему администрации и родителей, а также шансы ученика попасть в вуз – желательно престижный и на бюджетное отделение. Читал ли ты при этом Пушкина или все сочинения списывал с интернета – по большому счёту не волнует никого. Главное – результат, а по­бедителей не судят.

Чиновникам от образования кажется, что убери экзамены и оценки – и школа рухнет. Это не так. Наоборот, освободится масса времени, которое уходит на натаскивание к экзамену. И не надо будет учителю сетовать, что часов на литературу мало и при таком их количестве чита­теля не воспитаешь. Вспомним строчки Маршака:

 

Я знаю – время растяжимо,

И всё зависит от того,

Какого рода содержимым

Вы наполняете его…

 

* * *

Можно ли делить поэзию на мужскую и женскую? Нужно ли называть женщину, пишущую стихи, «поэтесса» (у Ю.Мориц «поэтка» и «поэтица») или всё-таки – «поэт»?

Известная удмуртская по­этесса Алла Кузнецова четверть века тому назад рассказала мне такую историю. Начав писать на родном удмуртском языке (сна­чала она писала на русском), свою тетрадочку с первыми опытами она унесла на отзыв мастистому (так считалось) уд­муртскому поэту, но тот тетра­дочку затерял. Спустя какое-то время Алла обнаружила свои стихи в местном литературном журнале под фамилией масти­того поэта…

Честно говоря, вначале я в эту историю не поверила. Алла известна прежде всего своей любовной лирикой – дерзкой, открытой, не соответствующей ментальности удмуртских жен­щин. Одна из её книг так и на­зывается – «Интим». Как можно это опубликовать под мужской фамилией?!

Этот вопрос я и адресовала Алле. «Но в удмуртском же язы­ке нет категории рода, – ответи­ла она. – Нет местоимений «он» и «она». Поэтому женщиной или мужчиной это написано – понять невозможно».

Но и посейчас этот рассказ ставит меня в тупик. Я начинаю думать: а что, если бы в рус­ском языке тоже не было кате­гории рода… И вот, допустим, популярный поэт Е.Е. привати­зировал бы без спроса тетрад­ку стихов популярнейшей по­этессы Б.А. и опубликовал под своим именем… Нет, невоз­можно, – у. Б.А. слишком узна­ваемый стиль. Возьмём другую поэтессу – тоже известную, но без резкой языковой индиви­дуальности. Скажем, Р.К. Пыта­юсь представить, как выгляде­ли бы её стихи без обозначения половой принадлежности. А что? Гражданская поэзия впол­не сошла бы и за мужскую. А вот любовная… Всё-таки чув­ствуют мужчина и женщина по-разному. Психологически эти стихи выглядели бы стран­но. А в наше непредсказуемое время автора того гляди запо­дозрили бы в нетрадиционной ориентации. Так что посколь­ку природа создала отдельно мужчину и отдельно женщину, женская поэзия имеет право на существование. Другое дело, что, цитируя Новеллу Матве­еву, можно сказать, что «есть женская поэзия, есть дамская, есть бабья». Но это уже особый разговор.

 

* * *

Когда в обществе популя­ризируются националистические идеи – в воздухе пахнет вой­ной. Обвиняя в национализме (не без оснований) власти Укра­ины, мы, по сути, идём вслед за ними – шаг в шаг. Или они вслед за нами? Здесь как нельзя кста­ти вспоминаются строчки Алек­сандра Городницкого:

 

Родство по слову

порождает слово,

Родство по крови

порождает кровь.

 

И как не хватает в писатель­ской среде вот этого «родства по слову». Писатели разобще­ны на мелкие союзики и груп­пировки, все дружат против кого-то, атмосфера пронизана взаимной ненавистью… Но ведь дело литературы – объединять, а не разъединять. «Родства по крови» искать не надо. А вот «родства по слову» надо искать. И какое это счастье, когда находишь! И «пятый пункт» здесь не играет никакой роли, и «пятой колонной» обзывать друг друга не надо…

 

* * *

Евгений Евтушенко – фи­гура знаковая, один из кумиров моей юности. Моё отношение к нему менялось не единожды: от безусловного принятия (по­тому что все принимали), до ра­зочарования (когда научилась видеть и слабые стороны: мно­гословие, «ячество», популизм, небрежности в стихотворной технике и т.д.) и, наконец, – до избирательной любви к отдель­ным стихотворениям:

 

Не понимать

друг друга страшно –

Не понимать и обнимать.

И всё же, как это ни странно,

Но так же страшно,

так же страшно

Во всём друг друга понимать.

Тем и другим себя мы раним.

И, наделён познаньем ранним,

Я душу нежную твою

Не оскорблю непониманьем

И пониманьем не убью.

 

** *

Роберт Рождественский – тоже наш знаменитый шестидесятник. И та же ситуация: меняется поэт, меняется и читатель. В перестро­ечные годы стихи комсомольско­го поэта Рождественского уже не читались. Он надолго замолчал, а потом вышел к читателю с то­ненькой книжицей «Бессонница» в библиотеке журнала «Огонёк» в ином качестве: не перекрасив­шимся в угоду новому времени, а много передумавшим, перестра­давшим, честно пересмотрев­шим себя прежнего. А вскоре у него обнаружили опухоль моз­га. И последние, предсмертные, стихи показали, что перед нами истинный Поэт, без всяких эпите­тов-приставок «комсомольский», «советский», «партийный», ибо нигде не проявляется талант с та­кой силой, как в стихах о смерти:

 

Тихо летят паутинные нити.

Солнце горит

на оконном стекле…

Что-то я делал не так?

Извините:

Жил я впервые

на этой земле.

 

Я её только теперь ощущаю,

К ней припадаю.

И ею клянусь.

И по-другому

прожить обещаю,

если вернусь…

 

Но ведь я

не вернусь.

 

* * *

Андрей Вознесенский был поэтом не столько популяр­ным, сколько модным. Мода на Вознесенского в 60-ые – 80-ые годы не оставила равнодуш­ной и меня. Но со временем я поняла, что Вознесенский – не мой поэт, что никак не умаля­ет его заслуг в литературе. Зато творчество Вознесенского чрез­вычайно интересно и полезно преподавать в школе. С помо­щью его видеом можно нагляд­но показать детям, что такое метафора – ибо никто, кроме Вознесенского, не додумался метафору нарисовать. Ребятам очень нравилось разгадывать образы в его стихотворениях:

 

Вместо каменных истуканов

Стынет стакан синевы –

без стакана.

Стонет в аквариумном стекле

Небо, приваренное к земле.

 

Чтобы догадаться, что поэт имеет в виду здание аэропорта, надо построить длинную ассо­циативную цепочку, включить фантазию и пространствен­ное мышление, и как радуется тот, кто всё-таки догадался! В качестве поощрения учителю достаточно молча показать на знакомый ребятам афоризм, написанный над классной до­ской: «Способность понимать великого поэта почти равна его таланту» (Генри Лонгфелло).

 

* * *

Поэзию 60-ых – 80-ых годов прошлого века было принято делить на «эстрадную» и «ти­хую». Кажется, эти термины придумал Вадим Кожинов, во всяком случае, «тихую поэзию» – точно. На моей книжной пол­ке рядышком стоят трёхтомни­ки Евтушенко, Вознесенского и Рождественского. Читателям моего возраста, ностальгирую­щим по своему прошлому, они, вероятно, интересны. Во вся­ком случае, читатель хорошо понимает, о чём идёт речь. Лю­дям же других поколений – нашим детям и внукам – большая часть стихов уже непонятна: нет страны СССР, ушли политические деятели, исторические события того времени – и стихи ушли вместе с ними.

А вот передо мной посмертный трёхтомник моего любимого – «тихого» поэта Алексея Решетова, изданный в Екатеринбурге в 2004 году. Стихи с 1957 по 2002 год. Тот же временной путь, что у «эстрадников». Не устарело ни-че-го, ибо всё – из глубины души, всё – вечное. А сколько читателей в России знает большого поэта Алексея Решетова?

 

Чего от меня она хочет?

Живу – ни кола, ни двора.

И всё же ко мне этой ночью

Избитая тема пришла,

Разжала припухшие губы

(О логика бедной рабы!) –

Раз бьют, говорят,

значит любят,

Ты бей меня, только люби.

Друзья не жалеют отравы:

– Да с нею ещё Апулей…

Но мне и надежды, и славы

Дороже она и милей.

 

……………………………

Поэзия! Странная штука…

Кому-то шутя, с кондачка,

Кому-то с немыслимой мукой

Даётся любая строка.

И всё же фальшивое гаснет,

А то, что на совесть, – горит.

И всё же со временем ясно,

Поэт ли с тобой говорит.

 

* * *

Запись в «Неизданных тетра­дях» Марины Цветаевой: «Душе, чтобы писать стихи, нужны впе­чатления. Для мысли впечатле­ний не надо, думать можно и в одиночной камере – и, может быть, лучше, чем где-либо.

…Покой для души есть ане­стезия: умерщвление самой сущности… Душа знает одно: болит… Как болит-стихи».

Попробуйте пожить рядом с человеком, чья душа знает одно: болит. С человеком, кото­рый, как вампир, питается впе­чатлениями, втягивая в свою ор­биту близких и дальних! Много в чём обвиняли Сергея Эфрона, но нельзя не восхищаться тем, как он понимал свою жену, по­нимал природу лирики, которая нуждается в безграничной сво­боде – увы, в том числе за счёт самых родных людей…

Сергей Эфрон – в известном письме Максимилиану Воло­шину: «Марина – человек стра­стей… Отдаваться с головой своему урагану стало необходимостью, воздухом её жизни… Громадная печь, для разогрева­ния которой нужны дрова, дро­ва и дрова. Ненужная зола вы­брасывается, а качество дров не так уж и важно…

Нечего и говорить, что я на растопку не гожусь уже давно…»

Для Эфрона как мужа Цвета­евой их совместная жизнь была мукой. Но я бы поставила ему памятник – не только как жертве прихотливых зигзагов русской истории, но как многолетнему адресату, читателю и почитате­лю стихов его гениальной жены.

 

В его лице я рыцарству верна.

– Всем вам, кто жил

и умирал без страху.

Такие – в роковые времена –

Слагают стансы –

и идут на плаху.

 

* * *

Хорошо или плохо, что в наше время любой желающий может издать собственную кни­гу (преимущественно это стихи, которые, в отличие от прозы, как бы пишутся сами собой)? С од­ной стороны – да, хорошо. У на­рода высвободилась творческая энергия, появилось ощущение внутренней свободы – всё это было задавлено при советской власти наличием многоступен­чатой цензуры, убеждением в том, что писать и издавать книги могут лишь члены Союза писате­лей – а чтобы стать этим членом, надо иметь две полноценные книги, одобренные и отрецен­зированные признанными мэтрами… Замкнутый круг.

 

 

И вот-свобода! Любой жела­ющий, имеющий какие-никакие деньжата, может издать себя любимого. При наличии скром­ных денег – скромненько, при наличии солидных – хоть в ко­жаном переплёте с золотым тис­нением. Тиражи, правда, микро­скопические, потому что, увы, количество пишущих стало пре­вышать количество читающих – ну да что делать? Есть такая шту­ка – авторское тщеславие…

И хлынул поток графома­нии… В этом океане стихотвор­ства выловить золотую рыбку очень трудно (а всё же есть, есть золотые рыбки!). Для пущей уверенности авторы снабжают свои творения предисловиями, которые чаще всего пишутся своими же братьями-стихотвор­цами, и удостоверяют, что автор – гений, гений и ещё раз гений!

Ну и какой, спросите вы, вред от этих несчастных ста экзем­пляров тиража, распространя­емых среди своей же братии? Пусть себе тешатся…

Но именно эта часть пишу­щих как раз наиболее активна. Они – непременные участники всякого рода мероприятий в библиотеках, школах, клубах… И звучат малограмотные вир­ши, читаемые «с выражением» и кочуют по страницам «райо­нок» и местных журналов… И, глядишь, народ начинает верить, что это и есть поэзия! Так всё просто, понятно, душевно…

Попробуй потом предложи этим читателям стихи Бродского или Мандельштама…

Нет, далеко не безобидное дело – свобода книгопечатания.

 

* * *

Ныне, когда пишущий сам себе редактор, корректор, худож­ник и дизайнер, обложка книги может многое рассказать об ав­торе. Поэтессы особенно любят украшать своё изделие разного рода «бантиками»: виньетками, репродукциями картин модных художников, а наипаче всего соб­ственными портретами в разных одеждах и позах. Под портрета­ми, как правило, пишется справ­ка: «Поэт (поэтесса) N – член того-то и сего-то; заслуженный деятель того и этого, лауреат премии имени Пупкина» – и так далее. Визитная карточка предъ­явлена – в книгу можно и не за­глядывать.

На этом фоне сборник стихов курганского поэта Ольги Жиляковой «Откуда берётся радость» вы­глядит более чем аскетично: ни портрета, ни самопрезентации. На обложке фото, напоминаю­щее знаменитый кадр из фильма «Летят журавли» – берёзы, уходя­щие верхушками в небо.

Стихи светлые, акварельные, пронизанные той самой радо­стью бытия, о которой говорит название:

 

Ты не спорь со мной, весна, ни о чём.

Пусть всё будет так,

как я захочу.

Я открою его сердце ключом

И на крыльях

прямо в душу влечу…

 

По читательским ощущени­ям, автор – юная девушка, для которой всё внове – и мир, и чувство любви, которым она переполнена.

Прошу сына набрать в Ин­тернете: «Ольга Жилякова, поэт, город Курган». Вижу фотогра­фии немолодой, скромно оде­той женщины. О таких лицах раньше говорили: «женщина из очереди». Разочарование? Что вы – наоборот! Ещё раз убежда­ешься: поэзия возраста не име­ет. Вспоминается Сельвинский: «Не верьте моим фотографиям – верьте моим стихам!» И я верю юным стихам Ольги Жиляковой:

 

Темнота – это просто

Отсутствие света,

И рассеять её

Я совсем не боюсь.

Раз душа в золотые

Одежды одета,

Значит, будет светло

Там, где я появлюсь.

 

* * *

Нужны ли Союзы писателей? Совсем недавно в прессе про­шла волна возмущённых статей о том, что в перечне профессий исчезло слово «писатель». И коль такой профессии нет, кого объединяют союзы?

По моим наблюдениям – жалкие кучки пенсионеров (к которым принадлежит и автор этих строк). Только для людей старшего поколения понятие «писатель» является престиж­ным, а принадлежность к твор­ческой элите – высокой честью. Но, как заявили власти в начале перестройки, рынок всё урегу­лирует. Он и урегулировал: ав­торам перестали платить, рас­павшийся на мелкие кусочки Союз писателей влачит жалкое существование, а отпочковавшиеся союзики вынуждены принимать в свои ряды толпы графоманов, чтобы хотя бы на их микроскопические взносы содержать свой аппарат. Моло­дёжь живёт в Интернете, у неё другие приоритеты, и на стар­ческие игры в честолюбие она смотрит с недоумением…

Победное шествие масскультуры прошло и по литератур­ным рядам. Вот «Литературная газета», напечататься в которой было неслыханной удачей, в номере 5 за этот год публикует подборку стихов некоего А.Е., о котором сообщается, что он член Российского Союза писа­телей, член Союза журналистов Москвы, поэт, прозаик, сцена­рист, художник, график, дизай­нер (!!!). Видимо, всем этим он занимается в свободное от ра­боты время, ибо его профессио­нальная деятельность – страхо­вание (25 лет стажа).

И вот образчик стихотворе­ния этого поэта-страхователя, члена двух творческих союзов:

 

Адам и Ева

 

Инеющих яблок

с королевой вкусить.

Меж радуг до неба

сбежать с нею вмиг,

И в мире,

висящем на нитях луны,

Искать с нею вместе

слова о любви…

В игре многих сил

средь забытых песков

Искать фабул истин,

их принятых форм.

 

На каком языке это написа­но? Что значит «инеющие ябло­ки»? Покрытые инеем? В раю? Как можно сбежать до неба? Да ещё меж радуг? Какие на луне есть нити и почему мир на них висит? Кто забыл пески и что за силы там играют? Что такое «фабулы истин» и какие у них приняты формы?!

Чтобы читатель не подумал, что «Адам и Ева» являются до­садным  исключением  в по­этическом мире А.Е., приведём ещё пример из этой подборки:

 

…И всё! Закончилась игра

Старинных песен менестрелей.

Шарманщик стар,

и ночь светла,

И месяц шепчет

чьих-то мнений.

(«Шарманщик»).

 

«Игра… песен менестрелей», «Шепчет чьих-то мнений»! Если бы А.Е. жил в Одессе… Но он живёт в Москве.

И это публикует газета, на ло­готипе которой – профили Пуш­кина и Горького…

 

* * *

В советской школе было при­нято считать, что писатель – су­щество высоконравственное, образец добродетели; литера­тура – учебник жизни, следова­тельно, автор – учитель. Теперь понимаешь, что биографии классиков были причёсаны, припомажены, идеологизиро­ваны – правдивыми были раз­ве что даты. Во всех бедах Пуш­кина, в том числе в его гибели, винили царя. Но сколько раз на месте Дантеса был сам Пушкин? В своём донжуанском списке Наталью Николаевну он числил, кажется, номером сто тридцать четвёртым… Написав не одно стихотворение, клеймящее кре­постное право, он сам отправил беременную от него девушку Ольгу Калашникову к другу Жуковскому для решения её судь­бы, в дальнейшем ни разу не вспомнив о ребёнке… По много­численным воспоминаниям со­временников, Лермонтов был невыносимым человеком, как бы сейчас сказали, глубоко закомплексованным, вымеща­ющим эти свои комплексы на других. Мартынова он действи­тельно унижал и оскорблял – так, ради забавы, ибо ничего плохого Мартынов ему ни разу не сделал. На месте Мартынова я бы Лермонтова тоже застрели­ла – другое дело, что и Пушкина, и Лермонтова застрелили вме­сте с русской поэзией.

Вот на какой почве произрас­тает гениальность.

Сейчас в изучении биогра­фии великих людей другая крайность. Жёлтые и пожелтев­шие газеты выискивают «клуб­ничку», смакуют подробности интимной жизни писателей, развелось множество авторов-некрофилов, спекулирующих на интересе публики к теме смер­ти. Поэты-самоубийцы всегда более популярны, чем те, кто умер естественным путём.

Некоторые учителя пользуют­ся этой информацией для «оживляжа» уроков. Будешь долго и нудно талдычить о творческом пути – дети на уши встанут. А расскажешь красочно о романах Пушкина или Маяковского – ка­кой-никакой интерес гарантиро­ван. Сама литература давно ото­шла на задний план, тем более ЕГЭ по ней не обязателен.

Так что же правильней – пре­подносить детям по-советски выхолощенную биографию пи­сателя или по-современному – «с интимом»?

Думаю, ни то, ни другое. Биография души поэта – в его стихах. Читая настоящую лири­ку, мы прикасаемся к высоким чувствам, проникаем в тайны человеческой психики, глубже познаём самих себя, получаем прививку от пошлости.

Любимый вопрос школьных методистов: «Что хотел сказать поэт?» Помилуйте, господа, он уже всё сказал. Давайте его про­сто послушаем…

 

* * *

Среди больных мест нашего образования самое больное – образование гуманитарное. Ещё недавно дипломы покупали у метро, сейчас чаще всего – в Ин­тернете. Но трудно себе пред­ставить, чтобы человек, ничего не смыслящий в математике и физике, купил бы диплом инже­нера и пошёл работать по специ­альности. Или диплом лётчика. А вот диплом юриста или учите­ля литературы – ноу проблемс. Как-то видела телепередачу из серии «Человек и закон», где речь шла о том, как уголовница со стажем купила диплом юр­фака и пошла работать в мили­цию. Дослужилась до майора, и только когда обнаглела настоль­ко, что решила баллотироваться в народные судьи, проверили подлинность её документов… А возможна такая история потому, что между купленным и настоя­щим дипломом большой раз­ницы нет. Абитуриент поступил в вуз – может, за взятку, может, и без, если конкурса нет – на­пример, в пединститут. Сидел на лекциях. Сдавал экзамены – способы тоже известны. Нако­нец, получил диплом. Посколь­ку вуз не медицинский – никого не зарежет. И не технический – техногенную катастрофу не устроит. По Гоголю: «И пустили его в жизнь, сказавши: живёт!» Далее – имеем, что имеем.

По этому поводу вспомина­ется, что никто из наших вели­ких писателей не имел высшего государственного образования. Ни Пушкин, ни Лермонтов, ни Толстой, ни Ахматова, ни Цветаева, ни Бродский. Цветаева даже гимназию не закончила – ушла из седьмого класса… Между тем, образование они имели высочай­шее – куда нам, сирым, с нашими дипломами! Все знали несколько иностранных языков – не только дворяне с их домашними учителя­ми, но и Бродский с его вечерней средней школой… Все рисовали, музицировали – о начитанности уже и не говорю. И все приобре­ли привычку самостоятельно и оригинально мыслить – без на­ших хвалёных методик, а скорее – благодаря их отсутствию. Над ними не довлели догмы и авто­ритеты официального образова­ния, над ними не стоял человек в футляре, приговаривающий: «Так писать нельзя!»

В творчестве не должно быть слова «нельзя». «Ты сам свой высший суд», – сказал Пушкин. Но чтобы стать себе высшим судом, надо получить высшее образова­ние. Не в смысле госдиплома. А в смысле образования.

 

* * *

Одна из моих любимых книг в последнее время – книга Заха­ра Прилепина «Книгочёт». По­собие по новейшей литературе с лирическими и саркастически­ми отступлениями».

Из этого чрезвычайно сво­еобразного и блестяще напи­санного учебника я не только черпаю полезную информацию – я черпаю хорошее настрое­ние. Когда одолевают приступы меланхолии и мизантропии, от­крываю «Книгочёт» – и… начи­наю хохотать: с каким юмором написаны эти «лирические и саркастические отступления», каким лёгким языком автор до­водит до читателя самые слож­ные мысли!

Я не так уж много читала про­зу Прилепина. Больше знаю его как публициста и колумниста. Из «Книгочёта» я узнала Прилепина-читателя: эрудированного, колоссально начитанного чело­века, причём хорошо знающе­го не только современную ему литературу (и составившего её оригинальную, но вполне науч­ную классификацию), но и лите­ратуру советского периода (что для современного автора боль­шая редкость). Будучи известным прозаиком, он начинал как поэт и прекрасно разбирается в стихах. Вот бы подобный учебник – да в школу! А то ведь мухи дохнут…

В завершающих книгу «ли­рических-саркастических» эссе Прилепин рассуждает о пробле­ме российского читателя.

«Литератор Павел Басинский сказал на днях очень серьёзную вещь, которую я всё как-то не решался произнести.

– Нечитающие люди – это низшая каста, – заявил Басин­ский.

…Спрос на людей, способ­ных читать и понимать, писать и внятно излагать текст, всегда бу­дет очень высок. В любой сфере человеческой деятельности.

Если человек видит свою бу­дущность не в качестве разноо­бразной прислуги, а в качестве субъекта, управляющего пусть не миром, но хотя бы его ча­стью, – ему от этого никуда не деться. Он будет читать. Более удобного способа упорядочить свои представления о мире ещё не придумано».

Золотые слова.

 

Из книги «Я влюбляюсь в чужие стихи» (Изд-во «Шелест», 2016г.)