С УРАЛА ДО ВОЛГИ И ВНОВЬ НА УРАЛ

 

 

Воткинский вокзал

 

Поезда проходили. Посредине перрона,

Под двумя, под убогими фонарями

Два трофейных, два новеньких аккордеона

Странной музыкой сердце моё озаряли.

 

Вот и мир завоеван, и теперь всё в порядке.

Ни потопа земле не знавать, ни пожара.

Лишь гудит, прогибаясь, настил танцплощадки,

Вальс кружится, кружится залётная пара.

 

Это было в прекрасном году, в сорок пятом,

Перед юностью ранней, весенней порою -

Одинокий тот вальс на перроне дощатом,

Одинокая пара – капитан с медсестрою.

 

Прежде чем у войны поломалась машина,

Капитан поседел, пробиваясь к Берлину,

И завяли цветы у того крепдешина,

Что облёк её плечи и узкую спину.

 

То, что с ними случилось в этот вечер на Каме,

Раньше быть не могло, не посмело быть позже.

Под её каблучками, под его каблуками

Рельсы к дальней звезде натянулись, как вожжи.

 

О звезде, куда помыслы их упоённо

Унеслись, мне, мальцу, помышлять было рано.

…Но лишь встречу её – слышу вальс средь перрона,

Вдаль гляжу, вдвое старше того капитана.

 

 

Воткинское море

Я не был здесь всегда, давно,
Как в чуждых землях за кордоном.
Но это я внимал здесь звонам
Церквушки, канувшей на дно.

И медленно кружась, стрекозы

Чуть не касались наших лиц
Среди распахнутых страниц
Нечитанной российской прозы.

Не скудный быт госпиталей,
Не остовы сгоревших танков
Нас добивали, как подранков,
А блеклый свет пустых полей.

И блеск мазутной акварели,
Чьё семицветье вмерзнет в лёд
И не исчезнет, но уснёт,
Чтобы опять ожить в апреле.

Сквозь стрекозиное крыло

Скользила Кама молодая,
И те поля, где, голодая,
В нас удивление росло.

И может, на пути к Синаю
Пал тот, кто перед морем тьмы

Дал право говорить мне «мы»,
Когда себя я вспоминаю.

 

 

Подкидыш

Подобран на Полесье был подкидыш.
Он, парень русский, говорил на идиш,
Который мне не чужд, да не знаком.
Забытый глухо и войной, и школой,
Я шлялся со шпаною поселковой

И дверь в бараке открывал пинком.

Семья их только вырвалась из боя,
Но свежей метою тавро изгоя,
Казалось, было выжжено на нём.
И то сказать, – пускай оно некстати, -
Дитё подсунут ближе к доброй хате,
А доброе помечено огнём.

Уж сколько лет подряд – виновен? прав ли? -
Отнюдь не повод для начала травли,
А повод – темнота иль недород.
Подкидышу кричали: Жид порхатый!.. -
И нёс он боль мою, невиноватый,
А я не знал, что мы один народ.

Весь опыт пакостный людского сора

Вбирала с жадностью мальчишья свора,
И дух разбоя ноздри щекотал.
Клубились мутью драки, и при этом

Не зря прутом, свинчаткою, кастетом
Нам кулаки утяжелял металл.

Мы шастали в округе, нагло пёрли

Сквозь нищий быт, покуда костью в горле
Подкидыш встал дороги поперёк.
И был он изувечен до уродства,
Но зёрнышку вины или сиротства

В жестоком сердце прорасти предрёк.

И этот мир предстал пред взором внове
Подкидышем, что знать не знал о крови,
О месте средь расчисленных светил,
О слепоте, что извлекла раздоры

И ненависть из ящика Пандоры…
И он моё ничтожество простил.

 

 

Читая историю завода

 

Как ты, летописец завода,

Прилежных исполненный сил,

Четыре военных года

В полсотни страниц уместил?

 

Такие сверкали зарницы

Над каждой душою в те дни,

Что бедные эти страницы

Дороже внезапной родни.

 

Как будто бы ветер жестокий

Ударит в колокола,

И мы обнаружим истоки

Судьбы, что нас вместе свела.

 

Кто знает, зимуют там раки?

Туда ль пресловутый Макар

Телят не гонял?.. Там бараки

И тесные лежбища нар.

 

Во мгле там от вздоха иль стона

Чуть вздрагивает каганец,

Там пушки во рвах полигона

Мытарствам пророчат конец.

 

А я здесь, в тепле и в уюте,

Про подвиги да ордена

Читаю, забыв о минуте,

Где жребии мечет война.

 

Вот фото победного часа

Над старой уральской горой.

Из нашего первого класса

Остался в ней каждый второй.

 

 

Вольные странствия. 1946

 

Сквозь пристальный ветер смотрел я без слёз,

А может, их не замечал,

То еле тащился вагон, как обоз,

То с бешеной скоростью мчал.

 

Кого догонял, от кого удирал

И ночи и дни напролёт?

С Урала до Волги и вновь на Урал

Летал мой ковёр-самолёт.

 

Везло, или так уж удал был и мал,

Иль сбился у чёрта прицел?

На крышах и в угольных ящиках спал,

Висел на подножках – а цел.

 

Разъезды и станции знал назубок,

Там рельсы и провода

Сходились и в тесный сплетались клубок,

Светясь, как ночная вода.

 

Мазутом и шлаком, угарным дымком

Весь путь был пронизан насквозь,

Где жил я, ещё не грустя ни о ком,

Ещё не хозяин, не гость.

 

И что ж? Вольных странствий погасла звезда,

Быть может, чтоб рухнула связь

С тем миром, где шумно снуют поезда,

За рельсы трусливо держась.

 

 

Воткинский пруд

 

Не трогайте воду веслом,

В ней дом отражен с мезонином,

Который пустили на слом,

И рухлядь облили бензином.

 

На свете разор и война,

И поле тоскует по зёрнам,

А дальнего неба стена

Завешена пологом чёрным.

 

С пригорка, где тень облаков

Сейчас пролегла вдоль бурьяна,

Мне слышится стук каблуков

Да сдержанный вздох фортепьяно.

 

Зачем нас учили тогда,

Казалось, пустячному делу -

Словам доверять без труда,

Плясать краковяк, тарантеллу?

 

Могло ли пойти это впрок

Той жизни, что взорам предстала,

Где каждый урок, как порог,

Из грубого отлит металла?

 

И все же упрямее зла

Была доброты этой малость,

Травинкой сквозь мглу проросла,

Навек за душою осталась.

 

 

Трофейное кино

 

Мне вспомнился трофейный фильм -

Задохлику с последней парты, -

Как будто через сильный фильтр

Его процеживались кадры.

 

Там жизнь сверкала серебром,

Заканчивалась миром ссора,

Там зло не спорило с добром,

Герои обручались скоро.

 

Там столько музыки лилось,

Ручей в горах летел с обрыва,

Там что мечталось – то сбылось,

И это было так красиво.

 

Но многого не понимал

Я, знавший голод и бомбёжки.

Эффектный, сладостный финал

Казался счастьем понарошку.

 

В домах не молкнул вдовий крик,

На переплав свозились «Тигры».

И фильм смотрел я, как старик

На детские взирает игры.