ДЕНЬ ПОЭЗИИ 2010

 

Год назад, после многолетнего перерыва, начал выходить в свет некогда, ещё в советские времена, ежегодный и самый значительный в мире русскоязычного поэтического творчества всероссийский альманах «День поэзии». Редакция журнала «Луч» по просьбе составителей альманаха познакомила своих читателей, насколько это было возможно, с его именами. Сегодня мы представляем на своих страницах некоторых авторов очередного выпуска «Дня поэзии» с надеждой, что связь времён и поэтических поколений не будет прервана.

 

Ефим БЕРШИН

 * * *

Это яблоко. Яблокопад.

Это якобы сумерки.Якобы

это Ева идет через сад,

подбирая опавшие яблоки.

Это яблочный Спас. Это путь

тишины, выходящей из тени.

Контрабас,

контраболь,

контрапункт

приглушенного грехопаденья.

Это вечера стёртый пятак

нагоняет ненужные страхи.

Это яблоки падают так,

будто головы падают с плахи.

И уже не дано надкусить

ни плода, ни случайной удачи.

Никого не дано искусить

в подмосковном Эдеме на даче.

И Господь меня не отлучит,

обрекая изгнанью и стуже,

не затем, что я праведно чист,

а затем, что я больше не нужен.

Я лежу, как пятно на холсте.

Я упал.

Я сегодня при деле.

Я прикован к своей наготе,

как любовник к постылой постели.

И небес дождевая вода

осторожно смывает усталость.

Подберите меня, господа, –

нас немного осталось.

 

 

Константин ВАНШЕНКИН

ВОЙНА

Опять я повествую

О том, как бедный тыл

Брал в дело подчистую

Всех тех, кто годен был.

И как трещал на диво

По швам военкомат

От нового призыва,

Что был великоват.

Как в платьице из ситца

Ты плакала, близка,

А мимо шли грузиться

На станцию войска.

Как писарь в той сторонке,

Где дымны небеса,

Готовил похоронки

И в наши адреса.

Ведь были мы впервые

Судьбой вовлечены

В событья мировые

Такой величины.

 

 

Сергей ГАНДЛЕВСКИЙ

 * * *

В коридоре больнички будто крик истерички

В ширину раздаётся, в длину.

И косятся сестрички на шум электрички,

Пациенты теснятся к окну.

От бессонницы воображенье двоится –

То слоняешься по коридорам больницы,

То с тяжёлым баулом бегом

В хвостовой поспеваешь вагон.

Как взаправду, толпятся в проходе старухи,

Как живой, гитарист – трень да брень.

Наизусть сочиняй воровские кликухи

Станций и деревень.

Предугадывай с маниакальной заботой

Новобранца со стрижкой под нуль.

Пусть пройдёт вдоль вагона с жестокой зевотой

Милицейский патруль.

И тогда заговорщицки щёлкнет по горлу

Забулдыга-сосед.

Память-падальщица, ишь ты, крылья простёрла!

Вязкий ужас дорожных бесед.

Отсылающих снова к больничной курилке,

Где точь-в-точь просвещал человек.

Но по логике сна озираешься в ссылке –

То ли Вытегра, то ли Певек.

Так и травишь себя до рассвета,

Норовя, будто клеем шпана,

С содроганием химией, химией этой

Надышаться сполна.

 

 

Анна ГЕДЫМИН

 * * *

Новый год,

бенефис вечнозеленых растений.

Елка вырядилась,

как будто школьница во хмелю.

Я в эти сутки

шарахаюсь от собственной тени

И тебя

забыть уже не пытаюсь – люблю.

День прибавляется,

мы, наоборот, иссякаем,

Жизнь отнимается у нас

без следствия и суда.

Я гонюсь за тобой,

как Герда гналась за Каем.

(«Вам не холодно?» –

«Ах, помилуйте, как всегда».)

Спят пространства,

разлукой нашей казнимы.

Спят меж нами

самолеты и провода.

(«Что вы думаете

про легендарные русские зимы?»

– «Ненавижу

эти чертовы холода».)

Так чего мы добились?

Давай с тобой подытожим:

Ты – как Этна в своих облаках –

в посторонней увяз судьбе,

Я – бреду в новый год

(«Вам не скучно?») с поздним прохожим

И, коль плохо будет вести,

расскажу ему о тебе.

Возвращайся!

Я постараюсь

возродиться к весне, как природа.

Возвращайся!

Я постараюсь

сделать радостным наше житье.

А иначе – уйди из памяти,

чтоб не было нового года.

И скорее, а то Куранты

уже затевают своё.

 

* * *

Нет, не подвиг, а просто такая жизнь,

Что осилит только герой.

А собьешься чуть – хоть костьми ложись,

Не вернуться в избранный строй.

Лишь душа заскулит – обреченный зверь,

И в ответ иссякнет звезда.

Что поделать, такая вот жизнь теперь.

Что поделать, такая вот смерть теперь.

Впрочем, так же было всегда.

 

 

Игорь ГУБЕРМАН

 * * *

Когда нам удаётся вставить слово,

мы чудным наполняемся теплом

и больше вспоминаем из былого,

чем было в том растаявшем былом.

 

* * *

Теченье мыслей безотчётно,

в игру их каждый вовлечён,

блаженно думанье о чём-то,

ещё блаженней – ни о чём.

 

* * *

Вовлекаясь во множество дел,

не мечись, как по джунглям ботаник,

не горюй, что не всюду успел –

может, ты опоздал на «Титаник».

* * *

Дурея на заслуженном покое,

я тягостной печалью удручён:

о людях я вдруг думаю такое,

что лучше бы не думал ни о чём.

* * *

Мне ответил бы кто-нибудь пусть,

чтоб вернуть мой душевный уют:

почему про славянскую грусть

лучше прочих евреи поют?

* * *

С равной смесью лености и пыла

то читал, то пил, то пел бы песни я;

если бы писать не надо было,

то писатель – чудная профессия.

* * *

Рвётся жизни течение плавное,

в кошелёк если не за чем лезть,

а что деньги – не самое главное,

понимаешь, когда они есть.

* * *

Жизнь хороша, но удивительна –

такой ли быть она должна?

Неправда людям отвратительна,

а правда – вовсе не нужна.

* * *

Дух еврейский, повадка и мимика –

всю реальность меняют окрест:

два еврея – уже поликлиника,

три еврея – строительный трест.

* * *

Хотя прожил я много лет,

но понял я совсем недавно:

без женщин в жизни смысла нет,

а с ними – нету и подавно.

 

 

Геннадий ИВАНОВ

 * * *

В России есть ещё природа,

И даже власть в России есть.

Но только нет уже народа,

И дух почти извёлся весь.

Да, люди есть, ещё нас много,

Но затерялся некий зов –

Чтоб на него по всем дорогам

Пошёл, попёр народ с низов…

С низин и с гор, с лесов и пашен

Чтоб он тянулся, жил и креп!..

А так наш путь – уныл и страшен,

И горек без надежды хлеб.

 

 

Инна КАБЫШ

 * * *

Милые бранятся – только тешатся.

От такого счастья впору вешаться.

Я такого счастья не хочу.

Я устала, понимаешь, милый?

Я пошла б к знакомому врачу

и тебя бы вырезала силой

из себя.

Но от меня тогда

в мире не останется следа…

 

 

Бахыт КЕНЖЕЕВ

 * * *

Вот и зрелость моя, ряд огородных пугал

(гипертония, тщеславие, Бог живой) –

притомилась. Пора осваивать новый угол

зрения. Например, с луговой травой

не спеша срастаться. Радоваться туману.

Не бояться ни заморозков, ни хищных губ

молодой коровы. Весело и безымянно

шелестеть на ветру. Былинка всякая – жизнелюб.

Солнце палит. Овчарка без толку лает.

Холодеет день в осьминожьей короне гроз.

Некоторые цветут, а другие не успевают,

но не плачут об этом за отсутствием глаз и слез.

И ответ на замысловатый вопрос простого

проще. Осень. Солома, сено. Речь выспренняя суха.

Неуёмный простор усиливает до стона

выдолбленную из ивы дудочку пастуха

 

 

Кирилл КОВАЛЬДЖИ

 * * *

…А молодость была

холодной и голодной,

сиротской и свободной

на родине бесплодной

и выжженной дотла.

Оставила нас юность

с войной наедине,

и с нами на войне

навеки разминулась,

а к седине –вернулась…

И я с тобой танцую

под позабытый джаз,

предчувствуя сейчас

не третью мировую,

а просто мир без нас, –

как будто я целую

тебя в последний раз.

 

* * *

Нет уже врагов народа,

но теперь уразумей:

там, где рынок и свобода,

у народа нет друзей!

 

 

Юрий КУБЛАНОВСКИЙ

 * * *

В рост крапива возле развалин храма

обжигала локти, цеплял репей.

А когда подрос, вразумляла мама,

провожая сына в Москву: «Не пей».

Твердо помнит живность свои зимовья,

только не такой человек как я,

не однажды тропы и изголовья

поменявший, волны, любовь, края,

наконец, совок и его предзонник.

Посему заложник своей судьбы

в оскуденье послевоенных хроник

различаю звук духовой трубы.

Ведь тогда не колокол наших предков

провожал, собравшихся за порог,

словно данников воронья на ветках…

В изначально сумеречный денёк

потускнел и кажется каждый атом

не оригиналом, а дубликатом.

 

Татьяна КУЗОВЛЕВА

 Снежинка

Обжигаясь, тая, умирая

Бабочкой, стремящейся в огонь,

От любви и нежности сгорая,

Упадешь ты на мою ладонь.

О восьмиконечная, резная,

Хрупкая, почти что неземная,

Падчерица вечной мерзлоты,

Как сбежать от стаи ты решилась,

Невесомой, как тебе кружилось,

Как тебе срывалось с высоты?

Сколько от дождя до снегопада

Странствовала ты, моя отрада,

Капелька, хрусталинка, душа?

Как смогла в перерожденьи вечном

Сердце от распада уберечь ты,

Воздухом разреженным дыша?

Где ещё меж тем и этим светом

От земли взлетающие летом

И к земле летящие зимой

Вдруг сойдутся в точке изначальной

Два пути несхожих и случайных,

Два летящих встречно – твой и мой?

И куда, к какому неудобью

Дальше устремится каждый путь?

…Я боюсь пошевелить ладонью,

Чтобы эту близость не спугнуть.

 

Станислав КУНЯЕВ

 * * *

Пишу не чью-нибудь судьбу —

свою от точки и до точки.

Пускай я буду в каждой строчке

подвластен вашему суду.

Ну что ж, я просто человек,

живу, как все на белом свете.

Люблю, когда смеются дети,

шумят ветра, кружится снег.

Моё хмельное забытьё,

мои дожди, мои деревья,

любовь и жалость – всё моё,

и ничему нет повторенья.

А всё же кто-нибудь поймёт,

где грохот времени, где проза,

где боль, где страсть,

где просто поза,

а где свобода и полёт.

 

 

Александр КУШНЕР

 * * *

«А кем ты хочешь быть?» – я мальчика спросил.

Ведь надо же спросить о чем-нибудь ребенка.

Отцу его уже сказал я: «Как он мил!».

Макушку потрепал и улыбнулся тонко.

А чтобы подсказать ответ и поскорей

Отделаться ему от праздного вопроса,

Сказал, что я хотел быть летчиком – смелей

Всех летчики, планшет в руке и папироса.

Но мальчик так молчал, как если б глух и нем

Он был. – «А, – говорю, –матросом! Нет? Шофёром!» –

Ребенок помрачнел и вдруг сказал: «Никем».

И мне пришлось отстать от мальчика с позором.

 

 

Николай ПЕРЕЯСЛОВ

 Мартовское

 

Мезень. Мазай спасает зайцев.

В душе тоска. Ты где, Мисюсь?

Мазками солнца, всем на зависть,

март, как Малявин, пишет Русь.

В лесу капель звенит мазуркой,

с берёз струится сладкий сок.

А ну-ка, подходи с мензуркой –

прими для бодрости глоток!

Восстав над сумрачными снами,

взамен зимы сухой и злой,

март птичьи песни, точно знамя,

вознёс над мёрзлою землёй.

Смыв, как застывшую мастику,

снегов заумную мазню,

он, словно мальчиков Матисса,

ввёл в хоровод берёзок «ню».

Ещё морозец бродит низом,

но, уже чуя ток в крови,

март бродит кошкой по карнизам,

горланя песни о любви.

А в вышине – над крыш дворцами,

над хором кошек и собак –

мизинец Моцарта мерцает,

как Марса тлеющий маяк…

Как в сотый раз журнал «Мурзилку»,

листая мокрый старый сад,

весенний ветер, рот разинув,

в просторы устремляет взгляд.

Там, вдалеке от шумных улиц,

раздеты за год догола,

берёзы белые, сутулясь,

спят в ожидании тепла.

Мазай мазуриков ушастых

везёт, в долблёнку погрузив.

Спроси его, что значит, счастье –

он лишь покашляет в усы!

Несутся сахарные льдины

по мутной мартовской воде…

Русь и поэзия –едины.

Мезень… Мазай…

Мисюсь, ты где?..

 

 

Геннадий РУСАКОВ

 * * *

Мне уже не до серьёзных книг:

я пишу стихи, как ученик –

у меня в строке по три наклона.

Я себя за лацканы веду:

– Помоги, Владыка, пропаду!

И прими в отеческое лоно. –

Или я не ухарь-словодел,

дев не мял и в окна не глядел,

не играл на гуслях и цимбалах?

Было-сплыло: квасил-пировал,

молодое зелье проливал,

не жалел обиженных и малых.

Бес попутал, память подвела –

не упомнить старые дела,

переврал судьбу в двенадцать строчек.

Было: жизнь, война, жена, страна.

Чьи-то годы, чьи-то имена…

Да вот песня «Синенький платочек»

 

 

Владимир САЛИМОН

 

* * *

Чтоб не разбили в кровь лицо

мальчишки наглые ледышкой,

как драгоценное яйцо,

я прячу голову подмышкой.

С утра до вечера идет

игра в снежки в ближайшей роще.

И кто-то, в руки взявши лед,

бьет в цель других точней и жестче.

Происхожденье синяков

и ссадин мне предельно ясно.

Они у нас от тех снежков,

играть которыми опасно.

 

Аршак ТЕРМАРКАРЬЯН

 

* * *

Шёл сорок третий. У болота

Война в окопы залегла.

Как цепи вражеской пехоты,

На город наступила мгла.

И бомбы

бахали.

Белели

В сугробах декабря кресты.

Обозы.

Баржи.

Батареи.

Бараки.

Беженцы.

Бинты.

И до сих пор я слышу крики

За рубежом взрывной волны.

И надо мною, словно крылья,

Шуршат погоны старшины.

Лежу. Вокруг – яры крутые.

Охрипший окрик: «Хлопчик, цел?».

И слёзы матери скупые

На обмороженном лице.

Потом подводы нас качали,

Везя куда-то под Казань.

И стали от большой печали

У мамы – черными глаза!

Уже какой

по счету город!

Нас письма ищут – не найдут…

Шёл сорок третий…

Очень скоро

Отца их бронзы отольют!..

 

 

Андрей ШАЦКОВ

 Двадцатый …

 

Снег скрипит! Скрипит январский снег.

Пёрышко скребётся по бумаге.

Словно вновь пришёл двадцатый век,

Очередь заняв в универмаге.

Фантики, хлопушки, пастила,

Синий шевиот официоза…

Ёлка настоящею была –

Со смолой, застывшей от мороза.

Дворник гордо нёс свою метлу,

Деревенский дворник – дядя Федя.

Тёплый хлеб давали ко столу,

И компоты – школьникам в буфете.

И трещали доски у бортов:

Шло с Канадой вечное сраженье.

И в хоккейной шапочке – Бобров

Поражал игрой воображенье…

Милый, неуклюжий и больной,

С коммунальной толчеёй в квартире,

Где ты мой двадцатый – золотой,

С орденом «Победы» на мундире!?

Где ты, чёрно-белое кино?

«Огоньков» эфирная программа.

Голуби, соседи, домино,

И такая ласковая мама,

Что теперь глядит издалека,

В деревянной рамочке-квадрате…

Век двадцатый – это на века!

На другие – времени не хватит!

 

* * *

Какая осень крыльями шуршит

Среди юдоли уличного ада…

Меня уложат на багряный щит

И унесут в обитель листопада.

И грянет громом реквиема гул

Былой весны из Ветхого Завета.

И бабье лето встанет в караул

Над ложем онемевшего поэта.

Но я приподнимусь, отсрочить тщась

Миг расставанья духа с ношей тела.

Вернись, душа! Ещё не пробил час,

Чтоб ты стрелой над памятью летела.

К той, что за тридцать грошей не предаст

Вернувшегося в прошлое Мессию…

И плащаницы листьев алый наст

Опустится покровом на Россию!