К 75-летию со дня рождения Флора Васильева

 

 

Зоя БОГОМОЛОВА

 

НЕТЛЕННОСТЬ ИМЕНИ И ПОЭЗИИ

 

Флор Васильев! Как много чувств и мыслей для чи­тателей и почитателей его творчества слилось в этом имени: неповторимый, истинно национальный поэтичес­кий талант, высокость и широта души, обаяние самой личности.

Флор Васильев — автор более двадцати книг на уд­муртском и русском языках, отмечен и высокими прави­тельственными наградами.

Нет поэта с нами, но не улетели бесследно его «дни-листы». И земляки, и те, кто живут за пределами его родины, ощущают его присутствие. Оно сказывается во всём: в культурной жизни республики, в организацион­ных делах Союза писателей Удмуртии, в самой атмосфе­ре нашего литературного бытия. Время не отдалило от нас живого Флора Васильева и, как это ни парадоксаль­но, — в чём-то даже приблизило. Как художник слова он предстал перед читателем 80-90-х гг. ещё крупнее, зна­чительнее и завершённее в своих идейно-художествен­ных, нравственных и философских исканиях. А челове­чески — мы все ещё слышим его негромкий голос, видим его светлую улыбку, блеск его умных и проницательных глаз.

С полным основанием можно говорить о васильев­ском периоде в развитии удмуртской поэзии не только в аспекте того места, которое он занимает в ней, но осо­бенно в плане влияния на молодую развивающуюся поэ­зию.

…………………

Прошло немало лет, как не стало Флора Ивановича, а новые его книги, изданные в Москве («Вкус солнца», «Дороги», «Родное»), в Удмуртии («Улытозям мон улонэз кырзай» – «Всю жизнь я славу жизни пел», «Кылбуръёс» – «Стихи») идут и идут к читателю. Веду речь не о формальной публикации его сборников с не известны­ми ранее стихами, а об активном восприятии читателем идейных и философских посылок поэта. Непреложный факт: Флор Васильев воспринимается как наш современник, как художник умный, смелый, мыслящий, активно начав­ший художественным словом перестройку социального об­щежития и душ человеческих задолго до апреля 1985 года.

Его поэзия набирает взрывную силу, хотя мы называ­ли её «тихой».

Флор Васильев во весь голос говорит о нравственном, экологическом неблагополучии общества.

Страстный поборник прав человека и правды о чело­веке, он был «язычником» в своем преклонении перед гармонией природы, в поисках гармонии и в жизни лю­дей.

Словно предчувствуя безвременный уход из жизни, поэт спешил оставить людям “половодье” своих чувств и мыслей, свою доброту, щедрость сердца и веру в победу Деяния, Истины, Любви.

 

Когда умру, услышит кто-то пусть:

Звенит родник и голоса на пашне,

И день грядущий помнит день вчерашний,

А радость жизни заглушает грусть.

Перевод Н. Злотникова

 

В облике Ф. Васильева счастливо сочетались поэт на­стоящий, как говорили в старину, «милостию Божьей», и человек светлого сердца, высокого разума.

Удмуртский народ заслуженно может гордиться, что наряду с Г. Верещагиным, Кузебаем Гердом, М. Петро­вым он дал большой российской многонациональной и европейской поэзии Флора Васильева.

Флору Васильеву посмертно присуждена Государствен­ная премия Республики, но он по праву достоин и зва­ния Народного поэта Удмуртии.

…………………

 

 

 

Сергей ВАСИЛЬЕВ

 

ГЛАЗАМИ СЫНА

 

В БЕРДЫШАХ…

 

…Вечерами отец брал с собой ребят и поднимался на Гору, бродил по лесу, рассказывал об этих местах, о жизни деда и бабушки. Иногда отец садился на траву, читал или писал, но всё чаще поглядывал на малиновые кусты, кое-где встречавшиеся по дороге.

Погода стояла ровная. С утра — прозрачное голубое небо, без единого облачка. Первые появлялись часам к одиннадцати, медленно проплывая над Бердышами. К обе­ду облака тянулись нескончаемой чередой словно их кто-то погонял. Изредка появлялось громадное многоэтаж­ное облако, таившее в своих недрах будущую грозу. Гро­мада двигалась медленно, и остальные облака уступали ей дорогу. С неба лилась песня незримого жаворонка, там, в выси, изливавшего свою радость. К вечеру небо вновь прочищалось, облака грудились у самой кромки горизонта, где пережидали ночь, чтобы снова тронуться в далекий путь. Так шёл день за днем, чередой облаков проплывая перед глазами.

Отец всё ходил и ходил на Гору, сверху смотрел на Мою, на Бердыши, на поля и луга, на облака.

Малина всё никак не созревала. «Засохнет», — гово­рила бабушка. «Не должна, в лесу растет», — отвечал отец. Тем временем в полях цвёл лён, колосилась рожь.

…Ночным Бердышам снилось солнце, а молодой ме­сяц управлял этим сном.

Отец в такие ночи работал. Он не видел ночного неба, так как лежал в чулане. Рядом светила лампочка с засо­хшими чёрными точками на изогнутой поверхности стек­ла. Вокруг вились мошки, бился мотылёк.

Отец работал, думал, и тогда ночь сама ложилась в его строчки, ложилась и песня жаворонка, шум лесов и лугов — рождался мир, как две капли воды повторяю­щий мир Бердышей, но мир, который скрыт от глаз сто­роннего наблюдателя. Миры смотрели в вечность и в своём тождестве противоречили друг другу. Вот это-то проти­воречие и рождало акт бесконечного творческого воссоздания действительности, в поэзии утверждавшей смысл и целенаправленность окружающего мира и жизни в нём.

В эту ночь поспела малина. В темноте никто этого не заметил. Под тяжестью налитых соком плодов её ветки склонились, с листьев закапала роса, стекая в ямки под кустами и впитываясь в прошлогоднюю по­жухлую листву.

Над сумрачным лесом забрезжил первый свет.

Отец спал. Ему снился сон. Как он, маленький, бе­жит с горы к Мое, прямо в одежде бросается в воду и плывёт на другой берег. Там стоят бабушка, дед, Ермола­ев, весь пригорок усыпан людьми, которые машут ему руками. Холодное подводное течение увлекает его вглубь. Плыть мешает набухшая одежда, он захлёбывает­ся, но вот уже и берег, ноги встают на илистое дно. Он выходит из воды, его не узнать, он уже взрослый. Вот он оглядывается на речку, где чуть-чуть не утонул. Её нет. На этом месте выросли кусты можжевельника, из кото­рого торчат рыбьи головы. Они шевелят жабрами и рас­крывают рты. Он в испуге бежит к деревенским избам, пытаясь отыскать свою, но дом исчез. Лишь берёза по­нуро склонила свои ветви. Он трогает одну, с неё сып­лется мука, много муки. Она падает на землю, как снег, и тут же прорастает бурой, колючей травой. Скоро ко­лючка покрывает всю деревню, под её зарослями скры­ваются избы, в которых кричат люди. В ужасе он пыта­ется прорваться сквозь неё, колючки рвут одежду, цара­пают лицо. С трудом он пробирается на околицу. Там его ждёт Петрович и бабушка. Он подходит к ним, укориз­ненно качает головой и берёт бабушку за руку. Все тро­гаются в путь, но не идут, а летят над травой, поднима­ются всё выше и выше. Петрович отстал, остался далеко внизу. Лететь становится труднее, тогда из рук выраста­ют крылья, вот уже две большие птицы кружат в бездонном небе, поднимаясь всё выше и выше. Ему невыносимо жарко, он кричит, но вместо крика лишь шёпот срывает­ся с губ. Кружение убыстряется, сливаясь в огненный круг. В небе вспыхивает ослепительное солнце, затоп­ляющее светом всю землю.

Отец проснулся. Сквозь щель в стене прямо в лицо бил солнечный зайчик. Отец зажмурился и потянулся, потом медленно поднялся с постели, взялся за одежду.

На дворе вовсю светило солнце, берёза покачивала ветвями, приветствуя новый солнечный день.

Отец вошёл в избу. Бабушки не было. Решив, что она в огороде, он направился туда. Бабушка возилась у лет­ней печки. Потрескивали дрова, на огне грелся чайник.

- Ма!

Бабушка повернулась на голос и, увидев отца, заулы­балась.

— С добрым утром, Александра Ивановна! — отец по­дошёл к ней и обнял.

—  С добрым, с добрым, батюшка! — бабушка похло­пала отца по спине.

— Сегодня за малиной пойдём, — сказал отец.

—  За малиной? А не рано? — засомневалась она. — Поди, зелёная.

Поели все. Отец приготовил нам бидоны для малины, которые стояли на столе и матово поблёскивали эмали­рованными боками.

— Всё, пора в путь, — произнёс он, раздавая бидоны.

Я взял свой, проверил прочность дужки, затянул те­сёмки и повесил бидон на шею.

—  Вперёд! — быстро произнёс отец и показал нам дорогу. — В Шамашур!

Все шли молча. Каждый думал о своём, но каждый спрашивал себя: будет ли малина? Возвращаться домой пустыми не хотелось.

Наконец мы пришли. Упавшее дерево, загородившее нам дорогу, пришлось обходить краем лога, через буре­лом.

Наконец мы вышли к первым малиновым кустам. Они не плодоносили: видимо, выросли совсем недавно. Отец уверенно шагнул вперёд, развернул кусты.

— Ой-ой-ой! Сколько малины! Идите скорее сюда!

Мы уже с разных сторон вклинились как ледоколы, оставляющие за собой широкую полосу чистой воды, в необъятный малинник. Стоял треск ломающихся сучьев да слышались тихие возгласы удивления.

Я пробрался подальше вглубь и осмотрелся. Малина росла и слева, и справа, и сзади. На каждом кусте недвижно висели спелые мохнатые ягоды. Я присел. Снизу ягоды, казалось, заполняли всё свободное пространство, только протягивай руку и собирай. Обобрав всю малину на небольшом пятачке, я глянул в бидон — он был полон. Я поднялся. Недалеко виднелась голова отца, рядом с ним брала малину мать…

 

 

МУЗЫКА

 

…Надо сказать, отец покупал всё на свой вкус, а вкус у него был отменный. Нужную цветовую гамму отец оп­ределял безошибочно, особенно хорошо умел сочетать на­сыщенные тона и полутона. Более того, вся одежда, ко­торую он покупал, носилась и изнашивалась довольно быстро — признак того, что вещь нравилась. Это каса­лось и моих рубашек: у меня они были яркие, цветные, но были и строгие; все гармонировали с костюмом или верхней одеждой.

Однажды чутьё отца проявилось довольно неожиданно и в совсем незнакомой для меня сфере. Мы слушали эст­радный концерт, транслировавшийся по телевидению. Объявили что-то вроде конкурса зрительских симпатий. Прослушивая песни, отец вдруг сказал:

— У этого будет первый приз.

— Почему? — недоумённо спросил я.

— Голос, слова и музыка хорошо сочетаются, — про­изнёс отец после недолгого, но напряжённого вслушива­ния.

— А почему? — допытывался я.

—  Как почему? Слышишь ведь — поёт хорошо, — отец похлопал меня по плечу, — ты слушай, слушай!

— Так я слушаю. Ну, вот, смотри, эта певица — чем она хуже? И голос, и песня, и слова, — не унимался я.

—  Нет, это не то.

— А почему? Почему? — все спрашивал я, даже вошёл в азарт.

—  Почему? А вот увидишь! — отец снисходительно посматривал то на меня, то на певцов, старавшихся на сцене.

К величайшему моему удивлению, отец оказался прав. Мысленно я выделил другого певца; песня его мне показалась живее, да и сам он выглядел повнушительнее. Атаки на отца удвоились. Отец отбивался, отбивался, наконец сказал:

—  Песня, музыка, поведение певца на сцене — всё должно работать на образ. Певец, — отец сделал харак­терный жест рукой,— певец должен чувствовать и слова, и музыку, жить ими. У других  выступающих — либо слова плохие, либо музыка не та, либо у певца голоса нет. Слова сами по себе, а музыка… Образа нет, един­ства.

Я, озадаченный, молчал. Что-то не очень верилось. Другие вроде пели не хуже, а вот на тебе, не получилось песни. Я не улавливал того, что улавливал отец. Причём определял с ходу, без всякого затруднения и особого на­пряжения. Это казалось удивительным и одновременно уязвимым, так как не поддавалось рациональному объяс­нению.

Другой раз отец удивил меня, когда я буквально при­тащил его за руку к проигрывателю и заставил прослу­шать одну из песен не то «Голубых гитар», не то «Весё­лых ребят». Включил погромче. Отец слушал, нахмурив­шись.

—  Ну, как? — спросил я, победоносно взглянув на него.

—  Что здесь интересного? — спросил отец, немного подумал и добавил: — Обычная песня.

—  Как это обычная? — я даже обиделся. — Где же обычная? Слова, смотри, неплохие.

— Слова? — переспросил отец.

— Да, слова, — ответил я, — или, может быть, поэ­зии нет?

— Да какая поэзия? Сплошь штампы.

— Здесь про любовь поётся, — невпопад сказал я.

—  Ну и что? А причем здесь поэзия? Набор слов и всё, — отец постучал пальцем по столу.

— Ну, а музыка, — я не хотел сдаваться, — музыка-то как?

— А что музыка? Грохот один.

—  Как это грохот! — возмущался я. — Это по бараба­нам стучат, ты мелодию слушай!

— Да какая здесь мелодия! — отец махнул рукой и пошёл к дверям.

Я остался в расстроенных чувствах. Ни слов, ни мелодии, ничего от песни не осталось. Но ведь поют же, и хорошо поют. Нет, отец не прав. Зря он так считает. Да и потом песня-то на пластинке! Хоть и много ерунды выпускают, но вот здесь попали в самую точку. Я при­ободрился, отнёс отцовские слова к его возрасту и боль­ше никогда не возвращался к ним. В конце концов, у каждого свои вкусы, своё отношение. Только после гибели отца я понял, что у него был абсолютный вкус. Не гово­рю о литературе, о поэзии, здесь комментарии излишни. Но что касается музыки, цвета, то и здесь, видимо, отец никогда не ошибался. Во всяком случае, суждения его оказывались безупречными с точки зрения художествен­ности. При всём том они часто шли вразрез с устоявшим­ся мнением, что многих ставило в тупик.

 

 

 

Николай ВИТРУК

 

НЕРАЗРЫВНАЯ СВЯЗЬ

 

Семидесятые годы XX века удмуртской поэзии — это годы расцве­та творчества Флора Ивановича Васильева (1934—1978). Его поэзию любила молодежь. Популярность, слава и авторитет поэта росли год от года.

На неразрывную связь поэзии Сергея Есенина и Флора Василь­ева указывают как удмуртские поэты, так и литературные критики. Р. И. Яшина в своих воспоминаниях пишет: «Флор Васильев для уд­муртской земли то же самое, что Сергей Есенин для русской. Село Константиново знают все советские люди только потому, что Константиново дало миру Есенина. Бердыши на ярской земле знают за пределами Удмуртии, потому что эта деревенька дала Флора Василь­ева и он увековечил её в своих стихах».

В это же время А. С. Зуева говорит о творческой учёбе Флора Васильева у Пушкина, Лермонтова, Есенина, Шандора Петефи. Как ког­да-то Есенину из Константинова, ему из своей деревни Бердыши открывался и проглядывался весь современный окружающий мир в вечном горении страстей, непримиримости добра и зла, света и тьмы. Его поэзия несёт непоколебимую любовь и веру в Человека, в его светлое будущее.

На внутреннюю связь поэзии Есенина и Васильева, избегающих «затейливости» словесных «узоров» и выявляющих в них «органи­ческое», т. е. «просветлённых мыслью», обращает внимание и лите­ратурный критик Алексей Ермолаев.

Литературный критик Александр Шкляев пристально следил за твор­чеством Флора Васильева. Как он сам признаётся, не всегда одобрял те или иные темы и мысли автора. В ряду этих тем были и раздумья Васильева о смерти. Ему трудно было понять, откуда у поэта, такого молодого, вдруг возникают мысли о смерти. Но нельзя было не ви­деть, что тема ухода из жизни волновала и Пушкина, и Лермонтова, и Есенина в юные и молодые годы. В конечном итоге, критик при­знал, что дело вовсе не в теме, а в её повороте, глубине и характере решения:

 

Давно жизнь и смерть в равной силе.

И радость и горе живут наравне.

(Перевод  Н. Злотникова)

 

О родстве поэзии Есенина и Васильева свидетельствуют и пе­реводчики его стихотворений. Зачастую именно есенинский дух и был у них побудительным мотивом к переводу. Александр Некра­сов, поэт и журналист из Сыктывкара, пишет, что, будучи студентом университета, он впервые на коми язык перевёл стихотворение Есе­нина «Не жалею, не зову, не плачу…». В стихах Васильева он отчёт­ливо почувствовал есенинскую интонацию, и она близка была ему как поэту. Стихи Васильева привлекали переводчика-поэта мягкой тональностью, лаконизмом, свежей образностью, а также какой-то необъяснимой, обволакивающей душу добротой^.

Флор Васильев стал достойным представителем удмуртской поэзии на всероссийском литературном олимпе. Именно его поэзия стала предметом обсуждения на секретариате правления Союза писателей России в Москве 24 июня 1977 года. Само по себе это было событием и признанием заслуг Васильева как поэта и общественного деятеля. Интересно то, что в ряде выступлений на этом заседании проводи­лась прямая параллель между поэзией Есенина и Васильева.

Поэт Сергей Орлов, не желая ни с кем сравнивать Васильева, всё же отметил, что его отношение к родному краю, отношение к языку, к образному мышлению своего народа ему показалось по-хорошему есенинским. В поэзии Васильева поэт увидел такое же, как и у Есени­на,— очень искреннее, очень естественное и поэтически выраженное отношение к родной природе, к родному краю.

Писатель А. Алексин продолжил сравнение Васильева с Есе­ниным. Он согласился с Орловым в том, что, если искать «праот­ца» Васильева, то это Сергей Есенин. Но Сергей Есенин, будучи певцом русской природы, был выдающимся философом. Достаточно вспомнить мудрость его обобщений: «Лицом к лицу лица не увидать. Большое видится на расстоянье», или «Каждый в мире странник» и т. д. Можно перечислить десятки афоризмов Есенина на все случаи жизни. Сочетание поэта-философа с поэтом-лириком — в этом сила великого русского поэтического слова. И в конце своего выступления Алексин приходит к выводу, что в поэзии Васильева, как и у Есенина, сильно выражен философско-мудрый взгляд на жизнь.

Сергей Михалков, председательствующий на секретариате, подоброму высказывая некоторые пожелания поэту, опять-таки ориен­тировался на поэзию Есенина.

Очень важны для судьбы человека время и место его рождения. Помня признание Есенина, Васильев пишет:

 

Когда родился я, звенел родник,

И облако земле несло прохладу,

И тучное брело по лугу стадо,

И светел был земли родимый лик.

(Перевод  Н. Злотникова)

 

 

Есть и более точное указание поэта времени его рождения:

 

Я родился в месяц волчьих свадеб.

Нашу избу снегом замело.

Выли волки около усадеб.

Заходили серые

В село.

За окном

Колючий снег метался.

Насыпал сугробы через край…

…Я волков с рожденья не боялся.

Разве страшен мне

Собачий лай?

( Перевод   А. Смольникова)

 

Как поясняет Алексей Ермолаев, это ответ его злопыхателям.

Флор Васильев — истинно народный поэт, его лирика пронизана национальным мировосприятием и народной философией, образно диалогична. В работах мастера находит выражение душа удмурт­ского народа как самобытного этноса, со своим укладом жизни, ти­пичными чертами национальной психологии, менталитета, со своей философией, историей и своим будущим.

Поэт провёл детство и школьные годы в дальней деревне.

 

«Без детства

Нашу жизнь

Едва ль понять вам в целом…»

(перевод В. Савельева),

 

И это верно и справедли­во. В детстве закладываются нравственные начала помыслов и по­ведения человека. Детство поэта «война как стебелёк сломала», но нравственно закалила его душу. Васильев всегда стремился попасть в отчий дом, в родные места.

 

Я каждый раз наведываюсь в край,

Где много лет назад оставил детство.

Шагаю по тропинкам.

Невзначай

Его следы встречая по соседству.

…………………………………….

Куда б судьба ни занесла,

Прислушайся:

Однажды на рассвете

Услышишь голос своего села —

За жизнь свою ты перед ним в ответе!

( Перевод   Т. Кузовлевой)

 

О главной, стержневой теме поэзии Флора Васильева хорошо сказал поэт Олег Поскрёбышев (именно эта тема сближает творчес­тво поэта с поэзией Сергея Есенина): «Родина, родной край — это не только стержневая тема поэта, от которой, «как молоденькие ветки», отходили все остальные, но и неиссякаемый родник, из ко­торого он черпал с начала до конца своего творчества и вдохнове­ние, и поэтические образы. Вся его поэзия несёт на себе приметы родного края — с этой речушкой Моей, с недальним лесом и земля­никою на полянах, с деревней Бердыши и черемухами возле изб, по­саженными в честь новорождённых. Наверно, не осталось на реке излучинки, а в лесу — кустика, а в лугу — былинки, к которым он не притронулся любящим и благодарным взором. Он кланяется де­ревьям и «солнечной ржи»; он по-человечески благодарен любому времени года, льющемуся над родною землёй».

Флор Васильев поэтизирует свою маленькую родину, родительский очаг:

 

Речка Моя.

Сосна. Можжевельник.

Словно бархат зелёный трава.

В мяте прячется белый метелик.

Высоко над рекой — синева.

 

Тюрагай дарит нивам и клёнам

Песню, рвущуюся из души.

Горизонт в золотом и зелёном.

Полевая дорога во ржи.

 

Рожь волнуется.

Ветер, играя,

Вдруг затих, присмирел, поражён

Красотою родимого края,

Думой светлою заворожён.

 

Вот что дорого мне, вот что свято

В долгом поиске новых дорог.

Разве сердце забудет когда-то

Всё, что с детства любил и берёг?

( Перевод   В. Емельянова)

 

Флор Васильев подвластен одному чувству:

 

Покуда я живой —

Мне нет второго крова,

Нет матери второй,

И нет отца второго.

И край родной — один,

И он чужим не станет,

И греть мне до седин

Он сердце не устанет.

(Перевод  Я. Серпина)

 

Много в жизни у каждого бывает дорог. Были они и у лиричес­кого героя поэзии Васильева, что дало возможность полнее осознать этническую родину в составе многонациональной России:

 

Кто хоть раз пройдёт вдоль наших рек,

В синие глаза озер заглянет,

Для того — проверьте сами! — станет

Край удмуртский памятным навек!

( Перевод Я. Серпина)

 

В системе образов лирики у Есенина и Васильева особое место занимает лик матери — хранительницы домашнего очага, надежной опоры каждому, кому она дала жизнь, вечной труженицы. Мать — это часть души художника и его героев. Именно мать выступает нравственным критерием их поведения и поступков. В творчестве Васильева мать как личность вырастает до образа матери-Родины, матери-Земли, матери-Вселенной.

Поэт не отделял себя от природы, чувствовал в ней силу и полу­чал от неё импульсы вдохновения. Для него естественным, как и для всего его народа, было обожествление природы, поклонение лесу, отдельным деревьям, роднику, а восприятие живой птицы как души человека. Всё это воплощалось в эмоциональной по характеру и ла­коничной по форме лирике:

 

Я — язычник. И природа —

Это Бог мой, Инмаре.

Небо — вот моя икона

Для приветного поклона.

Жду я с трепетом восхода,

Верю в солнце на заре.

………………………………

Я — язычник. Поклоняюсь

Только Богу своему.

Слышу твой, природа, зык,

Понимаю твой язык,

Понимаю и стараюсь

Зла не делать никому.

 

Я — язычник. Вся природа —

Мой Инмар. И мне, как сыну.

Он любовь мою вернёт.

Встретит сам меня у входа.

Не покажет злую спину

И лица не отвернёт.

(Перевод Э. Балашова)

 

В пейзажной поэзии объёмно и зримо представлены времена года, смена месяцев, течение дня и даже минуты. «…Наблюдая за бегом минут и течением суток, за сменой месяцев и времен года,— пи­шет Олег Поскрёбышев,— он в то же время подробно рисовал «вре­мена жизни», то есть саму жизнь, наполненную радостью и горем, любовью, цветеньем, умиранием…»

Тематический диапазон поэзии Васильева весьма широк, ему близки, его волнуют проблемы сугубо личного (дружба, любовь) и общенационального звучания (об удмуртском языке). Поэт своей лирикой не убаюкивал, не успокаивал и не выражал только восхище­ние и восторг. Он говорил и о смерти, горе, печали, грусти, страхе, сострадании, одиночестве человека в этом мире, о негативных сторо­нах в характере людей.

 

Не потерял я веру в жизнь, сберёг,

И это несмотря на все потери.

Моя любовь мне помогала верить.

Я вижу, первый подводя итог:

Огонь любви по-прежнему высок.

Он будет полыхать, судьбу творя,

На помощь приходя, когда мне плохо.

Погаснет он с моим последним вздохом.

Благодарю тебя, любовь моя!

Склоняюсь до земли, благодаря.

(Перевод  З. Палвановой)

 

Я ненавижу

Смерть,

Что так жестоко

С собой готова унести любовь.

( Перевод  Т. Кузовлевой)

 

Но пафос поэзии Васильева, как и Есенина, в оптимизме, в вере в общественный прогресс, в человека и человечество; уход из жизни кон­кретного человека не прерывает прогрессивную поступь общества.

 

Не говори:

Все минет, все пройдёт.

Хотя и ждёт нас всех

Страна покоя,

Но на земле ничто не пропадёт.

Одно уйдёт —

Поднимется другое.

(Перевод    Э. Балашова)

 

 

 

Вениамин ИВШИН

 

ЧЫРТКЕМ – ЗДРАВСТВУЙ!

 

В Дом печати часто приходили молодые литераторы. В его гулких коридорах то и дело можно было услышать восторженное:

— Чырткем! (Здравствуй!)

— Умой! Умой! (Здорово! Здорово!)

— Ну, что нового?

— Да вот, у Флора Ивановича был…

— А я тоже к нему…

Студенты, журналисты, городская и сельская моло­дежь с ним крепко дружили. Одни приносили рукописи первых стихов, рассказов, другие приглашали Флора Ива­новича к себе на вечера, на занятия литературных круж­ков, на встречи с ветеранами войны и труда, а третьим просто хотелось увидеться с ним, поговорить. Знали: Флор Иванович отзывчивый, всегда найдёт для собеседника доброе слово. “Доброе же слово, — гласит удмуртская народная пословица, — три зимы греет”.

Многие входили в его кабинет — кабинет главного редактора республиканского журнала “Молот” — словно продолжить только что прерванную беседу… И сразу ста­новились то весёлыми, то задумчиво-притихшими. Так по давнишней традиции в удмуртских сёлах друг друга навещают хлеборобы. Молча открывают двери и заходят в дом. Поговорить. Найти нужный совет. Вошедшему ник­то не удивится. Ибо каждый здесь знает каждого, каж­дый нужен друг другу. С этой традицией Флор Иванович не расставался и в городе. К каждому молодому литера­тору был предельно внимателен. В итоге рубрика “Моло­дые голоса” в журнале “Молот” из года в год пополнялась новыми именами. Участников республиканских семи­наров молодых тоже становилось все больше и больше.

Со своим живым, энергичным приветствием “чырткем!” Флор Иванович не раз встречал и меня. Словно сегодня было это. Вошёл я как-то в его кабинет на пер­вом этаже. Он, как обычно, сидел за столом у окна, с­клонившись над бумагами. Поднял голову, тепло улыб­нулся, встал, поздоровался за руку. Сразу вопрос: “Как пишется?” — “Да так, — отвечаю уныло, — времени не хватает. Уж такая работа в газете: всюду нужно успевать. Вот настало обеденное время и зашёл к вам. Давненько не встречались”.

Он снял очки, потом снова надел, поправив их удоб­ней для себя. “Интересно говоришь. Значит, времени не хватает? Молодец! Правильно думаешь.” — “Да что там правильно-то?” — удивился я. “Как что? — приподня­лись его брови. — Некогда будет возиться со слабыми стихами. Время останется только для хороших. Вот их уж ты обязательно нанесёшь на бумагу. То, что щиплет, вол­нует сердце, обязательно попросится в жизнь.”

Потом он открыл тёмно-жёлтый портфель, вынул от­туда маленький красный блокнот. “Слушай, — сказал полушутливо, — новую информацию:

 

Петрович зовет нас к себе —

Ждут, мол, тебя уж поля…”

(Подстрочный перевод наш)

 

Взглянет в блокнот, потом на меня, в сторону окна… Вслушивается, наверное, как звучат строки, нет ли где фальшивой нотки.

А глаза поэта задумчиво светятся. Словно спрашива­ют меня: “А ты собираешься в дорогу, не забыл отцов­ский дом?”

Прошло всего полчаса. Были прочитаны уже стихи и о труде, и о любви, и о дружбе. Позже они отдельной подборкой появились в журнале “Молот”, в газете “Со­ветской Удмуртия”.

Чувствовалось: они заново отшли­фованы поэтом, стали образней, звонче.

Флор Иванович над каждым словом упорно трудился. Искал его цвета и музыку, обогревал горячей мыслью. Того же, без скидок, требовал как от молодых, так и зрелых авторов. Я счастлив, что с его напутствием под­борки моих стихотворений два раза выходили в газете «Литературная Россия» (1975 и 1977 гг.). В одном из напутствий он советует: «И дальше не позволять себе декларативности, поверхности, иметь чувство такта при обращении к “высоким” темам». Это был отцовский наказ! И мой долг — выполнять его.

 

Светлой памятью о поэте для меня стало одно стихо­творение. Написал я его в начале 1977 года. Вскоре напеча­тал в газете «Советской Удмуртия». Флору Ивановичу оно понравилось. Через некоторое время он сам подстрочно перевёл его на русский язык. В таком виде оно и вышло в журнале «Аврора» (1977, № 7):

 

Так пришла зима…

 

На серую дорогу

Черемуховые сады стелили

Белые платки,

До самой околицы провожали

Прекрасное время весны.

 

Потом зажглись луга:

Бело-белые цветы

На своих руках

Подняли лето…

 

Грустными голосами

Улетели дикие гуси

В теплые края,

А на поля упали

Их белые перышки-пушинки…

Так пришла зима…

 

Это стихотворение включено в мой сборник «Инбам-мы одйг» («Небо у нас одно»). Оно посвящено поэту Флору Васильеву…

Как гуси-лебеди улетают от нас годы. Не найти уже среди нас дорогого поэта и человека Флора Васильева. Но каждой своей строчкой, каждой своей книгой он в любую пору заходит в наши дома и с веселым задором обращается к нам — пожилым и юным:

— Чырткем! (Здравствуй!)