БРЕЗЕНТОВАЯ ЦАПЛЯ
Татьяна РЕПИНА, Ижевск
волосы, волосы…что волосы?
ты видел её глаза? -
словно две гробницы египетских нараспашку.
раз посмотришь -
и будь ты хоть бальтазар,
станешь прыгать на цыпочках
и варить для неё кашку.
волосы, волосы…
да обрей её налысо,
состриги под ноль -
ничего не изменится, станет лишь чуть свежее,
а вот взгляд её -
голый, немой король,
будет также рубить по шее.
волосы, волосы…
опять ты о волосах!
и «бурлят» они у тебя, и «шуршат», и «пенятся»!
мрак!
всё дело в глазах.
а вот выколи ей глаза…
____________________
Да. Ты прав.
Ничего не изменится.
захлебнулась птицей – слишком большая лужа.
задохнулась серной, взобравшейся на эльбрус.
ты ведь знаешь: ступив на палубу, я не трушу,
а вот паруса на горизонте страшно боюсь.
я ведь знаю, что пирс не скользкий и шторм не близко,
я ведь знаю, что дно залатано на ура,
я ведь знаю, что чайки на счастье летают низко,
я ведь знаю, что судно строили мастера.
и я слышу: ты рядом всегда. бьёшься пеной о борт.
вьёшься флагом. глядишь фок-мачтой в далекий плёс.
закрывая глаза, я слышу твой громкий топот:
ты бежишь по воде и летит над тобой альбатрос.
слишком много воздуха, много небесной каши
варит вечный горшок любви, мне одной не съесть.
задыхаясь, дарю другим – и чужим, и нашим,
посейдон с глубины улыбнётся и даст им днесь.
угощаю крысу кусочком дневного сыра
и смотрю, как рыба ёрзает по сетям.
пахнет плесенью. в трюме темно и сыро.
крыса, вырвав кусок, бежит накормить дитя.
и пусть тучи сдвигаются, ветер трубит над морем,
и пусть палуба как ледник – так легко упасть,
и пусть чайки в зажатых клювах приносят горе,
и команда, штурвал оставив, поделит власть.
всё равно наутро ветер шальной закружит,
высекая старыми досками свежий блюз.
ты ведь помнишь: ступив на палубу, я не трушу.
да и паруса – даже красного – не боюсь.
по стенам стекает воск -
кунсткамера взорвалась
мир также велик и плоск
на улицах та же грязь
в умах всё такой же смрад
пропаренное болотце
смотри, дорогой ленинград:
шагают уродцы
страшно что все молчат
или кричат «ура»
чиновники ищут печать
у письменного стола
и вот уже горлом ком -
люди плюют в колодцы
в паспортный стол прямиком
шагают уродцы
река как покорный пёс
лижет тюрьме глаза
завис неисправный мост
под снос отдают вокзал
каменный конь царя
ему же в лицо плюётся
отечество благодаря
шагают уродцы
слова застревают в ртах
верёвки грызут звонари
шагает седой аллах
и гаснут за ним фонари
он выпрыгнул из ума
спутал с конфетой солнце
в собственные дома
шагают уродцы
террористический акт
кунсткамера взорвалась
невероятно но факт
она переназвалась
в газетах: «взорвался музей,
день празднуется труда!»
уродцы рожают детей
уродцы были всегда
Итак, она звалась Россией…
(кто-то, перевравший Пушкина)
помнишь – везли по улице пленницу?
карета заваливалась на бок,
а люди думали – кто-то женится,
в их нищих глазах светился упрёк
солнце плавало в жидком золоте,
в богатой лепнине каретных дверц,
возница высмаркивал слово «полноте!»
и ноздри коней были в форме сердц
кричали колёса, молчала улица,
дома костенели в пыли и порохе,
и люди думали, что им чудятся
с площади рыжие дымные всполохи
помнишь – как бедная себя мучила?
в застывших пальцах бриллианты кольц
у рта оставила след падучая,
её принял на руки некий штольц
тихонько укладывал на завалинку
заботливо, бережно привязал,
и рот её – удивлённо-маленький
совсем ничегошеньки не сказал
карета пропрыгала вдоль по улочке
блеснула в оконце кровавая зорька
какой-то чудак из французской булочной
бежал за ней и выкрикивал: «горько!»
шаг через дверь наружу в ослепший город.
падаю в пыльную лужу, в трамвайный голод.
мимо плывет Калашников – чёрный, тонкий.
вокруг умирают статуи. выстрелы рвут перепонки.
струйкой спускаюсь к пруду на дно колодца.
медленно тают друг в друге два чайных солнца.
гнётся вода под небом в любовной неге.
каменным гостем навстречу идёт Онегин.
«я бы Вам, Таня, чаю – да чай студёный.
я Вас сейчас встречаю усталой, сонной,
как генерал? живой ли? холёный? в чине?
я тут брожу как трус в колдовской личине…»
и замолчал. и смотрит, мигая редко.
тенью ограды на лица сползает клетка.
ночь сумасшедшая снова вопит: «Евгений!»
и богомольно падает на колени.
вот монумент – небу содрал ладони.
он в перспективе обратной, как на иконе.
пасть разразилась скрипом, оттуда: «Таня,
если б Вы знали, как Ваша честность ранит…»
ночь шестилицая шла выносить помои.
«много дурного во мне, я от Вас не скрою.
ну-с, поглядите – я Вам неверна повсюду.
больше того – я другой ни за что не буду».
нам бы с тобой пожить где-то в старой книжке,
нам бы рубашки шить да стирать манишки,
нам бы не знать, как выглядит этот город -
тот, где заводам молятся из соборов.
вот и светает.
падает дождь
на эполеты.
дева-кондуктор
неспешно идёт
продавать билеты.
птицы поют,
как будто
встречают бога.
ровным пробором
лежит в волосах
дорога.
Александр МИТРЯКОВ, Ижевск
* * *
…И вот, он встречает ночь в аэропорту Манас
в Бишкеке, среди собак и лиц без гражданства.
Он не похож ни на что, но меньше всего – на нас.
Больше всего – на губку, впитывающую пространство.
Он заполняет анкету в сорок печатных листов:
«Фамилия? Имя? Возраст? Цель и срок пребывания?»
Он пишет прилежно, но если его спросить «Эй, ты кто?»,
то после улыбки он ответит одними губами: « ».
…он заполняет анкету в сорок печатных листов:
откуда вас принесло, где и зачем вас ещё мотало?
Он пишет: «торонторимаделаидавладивосток» –
он в путешествии. Странно, что этого может быть мало.
На деле, всё это время он скачет на злом коне
по полным полынного мёда сумеречным долинам.
Пространство их таково, что время сходит на нет.
Но время идёт вовне, и время неумолимо.
А в час, когда он вспоминает, в чём состоит его ремесло,
его сторона земли уже выходит из тени.
Тогда он идёт домой, снимает с коня седло
и засыпает под соловьиное пение.
* * *
Хочется мне с тобою куда-нибудь выбраться.
Не то чтобы на природу, или даже на крышу,
И уж точно не в органы законодательной власти.
Ты мне не юг, не восток, ни даже северо-запад,
И бог мой, как мне это нравится: так же просто как в детстве;
Никто не болен никем, и мысли об этом нету,
И главные вещи завхоз отпускает с улыбкой,
больше двух в одни руки, без предварительной записи,
без нагрузки в виде волос и тяжести тела
И тепла твоей кожи, беспечно нежного, но чужого.
Выбраться, как по скрипучей лестнице на мансарду,
Как по песку среди сосен – к берегу моря,
где не зажиться без денег и без палатки,
но ночь ещё можно жечь костерок и смотреть на звёзды,
и чувствовать лёгкий голод.
За ночь наделать долгов проще, чем детей.
Но мы, свесив ножки, сидим на бетонной плите,
и свищем в три голоса в сумерках, у нас за спиной друзья.
До первых машин ещё полтора часа.
Хочется мне с тобою куда-нибудь выбраться,
откуда мы бы увидели начало
самого долгого дня
Марина КАЦУБА, Санкт-Петербург
* * *
Я могу предложить Вам много:
Черный кофе, любовь и муки.
Я могу протянуть Вам руки,
Но боюсь протянуть и ноги.
* * *
А.Г.
Мои рифмы редеют, цена им – цент.
Хорошо, что точка всегда в конце.
Хорошо, что вижу в твоем лице
Неземную, благую цель.
Мои мысли седеют, спешу стареть.
Хорошо, что со мной хорей.
Хорошо, что за старостью сразу смерть.
Возвращайся ко мне скорей.
Возвращайся счастливым, чужим, больным,
Разучившимся видеть сны.
Возвращайся любым – в твоем слове быль,
В остальном, все равны перед Ним.
* * *
Кровью запечённые
Губы без движения:
Сложноподчиненные
Наши отношения.
Болью перекошены
Плечики – ключицы.
Был бы в небе боженька,
В небе ж – только птицы.
В горле – ком с горошину,
В городе – метели,
Лезет боль из кожи вон:
Всё, как мы хотели.
* * *
Если мы чей-то план, то какой-то неправильный план.
Век наш выпит четвёртой бутылкой в тягучем хмелю.
Я не помню кому я молюсь.
Я так плохо питаюсь и сплю.
Но погода меняется: минус на плюс.
Я встаю, надеваю носки и иду по делам.
Собачье сердце
Как уложиться в три слова, без этих моих расползаний.
Чтобы поверил, чтоб все остальное – до лампы?
Вот и молчу, как собака, тебя пожираю глазами.
Вот и молчу, поджимаю передние лапы.
Как не слететь с предначертанных мне траекторий?
(Прячусь, дышу, раскисаю, читаю Хохлову:
страшно знакомая гарь с трезвым привкусом горя.)
Вот и молчу, как собака – ни лая, ни слова.
Это закончится? Скоро ли? Больно ли, с корнем
Мне вырывать твои волосы из многостиший?
Или теперь я навеки как пёс беспризорный,
Пёс безобразный: ни ласков, ни сыт и ни стрижен?
Это закончится? В следующем веке? В июне?
Завтра? Сегодня? Ответь мне, скажи мне, на милость.
(Только собаки в такие пускаются слюни,
даже когда ничего-ничего не случилось.)
Как уложиться в тебя, в мокрый снег, в твёрдость буквы,
Чтоб не скулить, чтоб как взрослая – зрелость поступков?
Вот и молчу, как собака. Хочу тебя стукнуть,
Чтоб ты в ответ меня тоже как следует стукнул.
C надеждой
Надя, Наденька, тишиной
Не намоешь пол, не заваришь суп.
Надя, нежность – как снег в лесу.
Прежде падкие на попсу:
На дорожку – по колесу,
Сводим нынче тоску в «не ной».
Надя, нежность – как «поиск для»,
Как тепло по твоим губам,
Как без сахара bubble gum.
Прежде верили по слогам:
В «никому тебя не отдам»,
Нынче верим в «не стой, приляг».
Надя, правды – уволь, избавь
Мне избытком в себе самой.
Правды с кривдой: бессмертный бой.
Прежде было легко с толпой,
Притворятся глухой, слепой.
Нынче реки ни в брод, а вплавь -
Страшно, Наденька, глубоко…
Я тянусь за твоей рукой.
Андрей ГОГОЛЕВ, Можга
из дневника сновидений
1
Радио говорило что-то про фотографии, про мёртвых чиновников, про человека, погибшего от укусов лещей или клещей, про затворника Теодора Глинкина, который на протяжении пятнадцати лет выносит ведро из спальни, а его кто-то заносит обратно, про то, как правильно хранить овощи в мотоциклетной каске, – и я понял, что засыпаю. Я осторожно радовался тому, что мне удалось, сохраняя сознание, добраться так далеко в сон, сопровождать разумом судно, которое уносит рассудок всё дальше в море бессознательного, в какие-то неведомые никакому астроному радуги новых галактик, в сибирское летоисчисление.. ага, сибирское летоисчисление.. Что-то не так, вроде бы никакого сибирского летоисчисления не существует, а впрочем, может, я просто забыл о нём. Сейчас семьсот восемнадцатый квантовый год по Штирлицу. Значит, символ этого года – птицелодка с ананасами или журавль, помазанный дегтярным нектаром.
Я заснул. Справа и слева от меня медленно вращались какие-то тёмные винты, у каждого из этих винтов было четыре лопасти. В какой-то момент я понял, что вращается только винт слева, а тот, что справа, – это просто какое-то раздутое отражение винта, который слева. Передо мной возникает сидящий на кубике Чайковский в форме, в которой обычно ходят работники ресторана Макдональдс. Он произносит речь.
«Мясной противогаз – это заслонка термоядерного мира. Мясной противогаз был изобретён соленоидом и Хас Булатом Удалым в соавторстве с Николаем Грибоедовым, известным в античности автогонщиком. Мясной противогаз поможет вам удалить ненужные пятна с поверхности вашей планеты, выкопать рот нужной длины, и поможет, наконец, справиться с трудностями сбора подписей в защиту Инвалидов и Нападающих. Мясной Противогаз не оплачивается налогами, не требует основательного применения и просто необходим современному человеку в условиях экономической невесомости».
Чайковский поднял руку вверх, и по этому жесту стало понятно, что рядом начнётся дождь. На самом деле дождь шёл и до этого, только Чайковский вынул у себя из груди невидимый до этого коричневый провод, за проводом потянулся небольшой мешок, туго набитый чем-то угловатым. Он кинул мешок в сторону и дождь начал шуметь сильнее, а винт рядом начал набирать обороты. Чайковский исчез, а вместо него появился обезображенный гигантизмом кусок хлеба, в котором я быстро узнаю своего давнего одноклассника. Он ничего не говорит, а только его хлебное тело содрогается при попадании на него капель серо-сиреневого дождя. Хлебная корка быстро облазит и от брызг страдает только голый хлебный мякиш.
За спиной возник некто, присутствующий тут наблюдателем, – если я повернусь, то сгорит мозг. Это мне пояснила лампа, которая тускло загорелась где-то за размытыми от скорости лопастями винта. Некто долго отирал слюну с подбородка, я понимал это только по характерному звуку щетины, которая влажно шептала под ладонью невидимого мне господина. После он заговорил.
«Я старатель мирской воды. Уж много я и полноводно следую древнему и фигурному омовению. Что-то мне рассказали о Прусте, как же? Как же? Вы допускаете трескотню на депутатстве, вы исполняете грим и не можете выйти, трухлявости вашей кладут магистрали. Это, батенька мой, широтяпство, относительно летучее, но видами своими я не согласен. Посмотрите, как потёрты граждане. Подумайте, что вы знаете о слове Иисус?»
Товарищ Лакриоль был очень суров и неприятен с самого начала. Сознание того, что я сплю, дало мне много сил, я немного напрягся головой, что-то загорелось белым. Я проснулся.
____
В комнате было темно, тихо, за стеной о чём-то неспешно говорили соседи. Наверное, собирались на работу. Рядом со мной спала Таня – было видно, что уснула она давно, её рука лежала на моей груди с широко расставленными пальцами, на одном из которых было массивное кольцо, в темноте похожее на гриб. Кольца этого раньше я не замечал. Таня пошевелила рукой, и радио заговорило снова. На потолке висело две одинаковых лампы, и я понял, что я сплю опять. Кажется, я проснулся в сон.
Радио говорило.
«Сибирское исчисление производило впечатление на Шнитке, известного сыродела. Примерно в конце третьей Эры Привоза началось основание тазобедренного района Внутреннего Патиссона, Внутреннего Топинамбура и Внутренней Можги. Сыроварни ещё не кудахтали, но основным занятием трудоспособного водопоя было как раз успевание, лозоплетение, кошерное бортничество, разведение каштановых медуз. При этом топографически никаких изменений, кроме оттеснения вокального племени Надоев, не произошло».
____
Я проснулся один. По серой полосе неба между штор я догадался, что сейчас раннее утро. Тани не было рядом, и я вспомнил, что она собиралась ехать рано и не будить меня. Ей нужно было в этот день в Семинарию. Я посмотрел на часы. 88:88. Через мгновение стало 9В:SР. Выходит, опять сплю. Окно упало в улицу, и свисающий из пустоты Леонид Якубович с терракотовым сувенирным якорем в руках смотрел на меня с восхищением. Нескладно к своему восхищению, он довольно резко встал возле меня и начал меня бить по рукам и лицу якорем и свободной рукой. Удары были слабы, но я дёргался, пытался что-то возразить, но не мог ничего. Ни поднять руки, ни сказать что-то, ни прокричать. Я смог не то отползти, не то отодвинуться, и от Якубовича что-то отсоединилось, он застыл, и рассыпался как-то незаметно. Возникло глупейшее дежавю. От этого ощущения я смог переместиться в какую-то заброшенную телестанцию. Станция стояла на высоком холме. В одной из красно-кирпичных комнат я встретил своих давних дворовых друзей. Они пили пиво. Потом я свалился в снег и поехал по обкатанной наледи на животе, плавно подскакивая на импровизированных трамплинах. В углублениях, которые образовали те, кто катался по этим горкам, лежали бумаги и мобильные телефоны, один из которых был мой, я его, видимо, потерял. Неожиданно он зазвонил.
2
Реальность. Вот огонёк от ноутбука под столом. Это я его вечером положил туда заряжаться. Вот спит Таня. Она повернулась к стенке, потому что я, вероятно, много ворочался во сне. Я приподнимаюсь на локтях. В темноте пытаюсь разглядеть свои руки, потом ищу руку Тани. Нет ли кольца? Кольца не оказалось. Я глажу её по голове, тихо, чтобы не разбудить, но она всё равно проснулась.
- Что там по исчислению Штирлица? – спросила она сонным голосом и не открывая глаз. От удивления я поднялся от подушки. Почувствовав это, Таня повернулась ко мне и обняла. «Спи», – подтвердила она.
Телефон зазвонил, видимо, уже во второй раз. Сложно извернувшись так, чтобы не терять объятий, я взял телефон, который лежал рядом на кровати, где-то позади меня. Быстро отключил все будильники, положил телефон на кровать к стенке. Он тут же брякнулся в зазор между краем кровати и стеной на пол, и по звуку стало понятно, что он разлетелся на крышку, аккумулятор и на всё то, на что обычно разлетаются неаккуратно падающие телефоны.
3
- Я во сне говорил, да? – спросил я Таню.
- Говорил, говорил, только давай потом поговорим, у меня мозг не работает говорить сейчас.
- Много?
- …
- Значит много.. а тебе не надо в Семинарию?
- Какую семинарию? Спи давай.
- Понятно. А радио у нас есть?
- …
- Значит, нету.
4
Разум работал ясно, все мысли проходили тщательную огранку в уме, одна за другой они появлялись, думались, размышлялись и тянули нити других, таких же кристальных мыслей. Сияющий караван становился дальше, казался короче, последовательности начали быстро ржаветь, логика – нарушаться, и вот, я попал в состояние неподвижной бессонницы, когда глаза закрыты и нет никаких сил и желаний двигать любой частью тела, но ум бьёт копытом и никак не желает покидать реальность. Наслаждение от кристальных мыслей прошло, да и сами эти мысли куда-то ушли, и не было надежд на то, что можно будет уснуть как-то автоматически. В такие минуты приходится выбирать о чём думать. Иногда этот выбор слаще самого думания о том, что выбрал, и рецепты приготовления пенсне, и семипалатинкое чудо о двух неравных по совести монголоидах.. стоп. Это я начинаю засыпать или только настраиваю ум таким образом, чтобы подобные бессвязные мысли своим потоком вызвали состояние сна, а не наоборот, состояние сна вызвало этот могучий выстрел кипящего гуталина в окна североватой и шпинатово-демократической поэзии. Эгегей, мои яблоки, яблоки!
5
Конфронтация огурцового суслика производилась нами как закрытое сообщество имени первого полёта в гордость меловоза. Тот период ознаменовал пришествие, буераки и кастрол невидимого Сфинкса, полуледовый дворец, мысленное прокалывание полюсов на два квадрата: Нью-Транспортный и обтекаемо подводный.
Дальше заговорило радио, и я пропал в тёмное несуществование до самого пробуждения.
Анастасия ГАНИЕВА, Одесса
коллонтай
гнать, держать, смотреть и видеть
дышать, слышать, ненавидеть,
и зависеть, и вертеть,
и обидеть, и терпеть.
____
еду домой по улице коллонтай.
ты, говорят, под нож или на алтарь,
и в голове твоей бродит шалтай-болтай.
«девушка, это конечная, вылезай!»
город свернулся в кислое молоко.
в горле комок, точнее, огромный ком.
аве, мой цезарь – уверенно и легко
ты перешел ещё один рубикон.
еду по охте на финляндский вокзал.
господи! эти люди подобны псам!
господи, шашки наголо и в леса!
лучше бы ты тогда мне не написал.
я приезжаю в полночь без трёх минут,
я представляю тебя неизменно тут,
будто стоишь на кухне и варишь суп.
по циферблату стрелки стучат-бегут.
на остановке девочка-коллонтай.
голос дрожит, дрожит на пути трамвай.
горький ноябрь и самый сладкий февраль.
ты меня только почаще не забывай.
лилит
лилит, не смотри в окно, не гоняй чертей,
живи в скромном диптихе с бесноватым супругом.
семнадцатый год ты проводишь свой вечер с тем,
кто платит за утренний кофе и мыслит туго.
лилит, не бросай меня, говори со мной,
за каждый мой промах тебе будет очень стыдно.
врачи уверяют, что скоро поправлюсь, но,
оно, понимаешь, бьётся – ещё не остыло.
лилит, объясни, почему я тебя не боюсь?
казалось бы – дом высокий и мы на крыше.
коллапс. поражение. апофеоз. аншлюс.
кто выслушал, тот, вероятно, не всё услышал.
sad man
ненужный кто-то за окном стоял и требовал любви (с)
кому из нас грустно? тому, кто сидит за стеной
и варит лапшу кипятком из железной кастрюли.
чей глаз перебит нестерпимой уму белизной,
соседи молчат, и не умерли даже – уснули.
кому из нас тошно? ворчливым и злым старикам,
которые стали седыми ещё в сорок первом.
торгашкам, чья гордость с товаром прошлась по рукам.
мосты и каналы, экскурсии, пиво, шаверма.
всё это случайно, и маленькой тихой зимой
всем станет понятно, зачем мы стонали и бились.
не ради упрямства, но чтобы на самое дно
и с радостным криком. расслабься. поспи. получилось.
гудки телефона. стучит незакрученный кран.
проснулась – и даже не страшно сгореть от удушья.
кидай в мои окна прочитанный трижды коран.
я слышу не то, что мне важно, а то, что нужно.
хотелось сказать – не нашлось ни стыда, ни тоски.
хотелось смолчать – не нашла от чего прикуриться.
я вовсе не добрая, просто зажали в тиски.
когда-то я очень хотела читать по лицам.
план маршалла
время лечит. действительно, время лечит
от картавых весенних будней и до утра.
от электронных тестов и первых месячных.
до фотокарточек дымных, выцветших от утрат.
через год ты не вспомнишь ни имени, ни очертаний.
или, выйдя во двор, не смотря на грузных старух,
понимаешь – всё именно так. по-другому не станет.
жизнь, как тебе известно, палка о тех же двух.
чай разольётся по чашкам и вскоре остынет.
это жёстче, чем правила русского языка.
это как маузер, стреляющий истинно холостыми.
это, если захочешь даже, не излечишь никак.
страдания
в прокажённую клеть
посадить больше некого.
презент симпл – скелет,
паст прогрессив – молекула.
человек много ест,
удобряет растения.
презент перфект – протест,
фьюча симпл – смирение.
никому не скажу,
кто убил джона кеннеди.
фьюча перфект – внизу,
паст континиус – спереди.
ночью в зимнем саду
пара геев целуется.
презент симпл – идут,
фьюча симпл – по улице.
мне б построить свой дом,
коротать разговоры.
паст прогрессив – содом.
презент перфект – гоморра.
Юрий БРАЖНИК, посёлок Чимишлия МССР
Люди
Приходят посмотреть на верблюда
И всё ждут,
Когда же он плюнет,
Плюют и уходят
Домой.
Каждый день я вижу,
Как плюют люди,
Но ни разу не видел,
Чтобы плюнул верблюд.
Кони сжали кулаки,
Убежали вдаль.
Горизонты смуглы
И упруга педаль.
По лезвию дня
Гуляет мартын.
Уральский карман
Полон машин.
Берег села
Губами полей, языками тропинок облизан.
Лес как конфетку катает во рту
Населённого пункта призму.
Стиснут локтями холмов,
Зубами оврагов обгрызан
Ряд деревянных домов
За южным вокзалом жизни.
Ремонтом и потом
Пахнет рабочий.
Из города оптом
Везут тамагочи.
Лесоруб схватил лес за язык, взял языка,
Но численность леса несметна.
Рёбра дозоров вспороли пики осоки.
Зубы крапивы сломались о ноги комбайна.
Стала чаща беззуба. Из младенческой пасти
Льётся зелёная песня счастья
В белые уши срубов.
Фонари выключают на ночь:
Они не в силах
Составить
Конкуренцию небесным светилам.
На рассвете долина млеет
И купается в патоке шарик
Многомерно-выпуклый, пробуждённый, стожарый,
Обрадованно выныривающий из-за края земли,
Точно пёс при виде хозяина.
Я никогда не ездил
В путешествие на велосипеде
И черпаю впечатления
Ковшом сердца
Из колодцев коллективной памяти
На дорогах лета
Во всех селениях мира,
Где пыль танцует на солнце,
Заборы просвечивают чистотой,
А собаки вытаскивают зубами репьи из грив
До скончания века.
Откуда ни возьмись выходит баба с грудным ребёнком
И все процессы во вселенной останавливаются,
Заворожённые
Первобытной красотой нерасколотого сознания.
Человеку нужно что-то
ради чего
можно жить и умирать
что-то
во имя чего
легко принести себя в жертву
средство, которое поможет ощутить,
что его существование имеет ценность,
сопоставимую с ценностью других вещей
и тогда можно осуществить обмен
Себя на пакет
С вещественными доказательствами, что ты есть.
Человек смотрит на стену
Слышит лай собак в подворотне
Вкушает сыр
Но не узнаёт в этом себя
Нужно что-то, что можно назвать своим
Поверхность с хорошими отражающими способностями.
И ещё место,
где можно отдохнуть от всех поисков
полностью расслабиться
побыть собой
набраться сил
и отправиться на новые поиски
чтобы вернуться туда же.
Быть человеком
быть кем-то
это всегда определённый набор обязательств,
которые ты обязуешься выполнять
иначе перестаёшь соответствовать образу
в глазах наблюдателя
и видимость исчезает.
Без цели
умирает
мысль, превосходящая саму себя.
Тому,
кто ищет больше себя,
всё мало.
Род человечества – книги читатель,
А на обложке – надпись творца,
Имя моё – письмена голубые. <…>
Эти горные цепи и большие моря,
Эту единую книгу
Скоро ты, скоро прочтёшь!
(В. Хлебников)
Это всего лишь книжка-малышка
И она скоро кончится.
(Левон Гамбарян)
постмодернизм
у нас тут
наложился на маразм
(Иван Ахметьев)
Картонная карма картинит.
Выставка картин канула в вечность.
Может, ещё осталась человечность,
Хотя вряд ли.
Все эти грыжи, грымзы так обрыдли,
Что уже не разобрать, гризли, грязь ли
Или ещё какие-то выпи
В кисельном болоте стоят по колено и ноют.
Хорошо хоть не поют,
Хотя это придаёт уют
Даже самым заскорузлым местечкам
Вроде стремечка или ахиллесовой пятки.
Серьёзные мужи в галстуках играют в прятки
На деньги, конечно, а вы что думали.
Такие времена и такие, соответственно, люди.
Вот так-то вот.
Паровой котёл пустил болт в оборот,
Но с шайбы резьба сорвалась
И пустилась во все тяжкие,
Даже побыла какое-то время монашкой,
Нищенкой выпрашивала милостыню Божьим именем,
Козьим выменем была, ромашкой,
Рекой Волгой и потолком.
Такая вот она, карма картонная,
Похожа на географическую карту:
Всякие акведуки, арки, понтоны,
Авторские ремарки, помарки,
местами даже из супа попадаются макароны.
На шестой странице такой красивый борщ,
Что хочется грызть гранит науки
со всех коренных зубов.
Все свои вкусовые сосочки
Задействовать в неравной схватке с песочком.
Да-да, не удивляйтесь, там есть и компот,
А на двадцатой странице слева
Прекрасно сохранился след от сливы -
Вот, посмотрите.
Листаешь, листаешь быстро-быстро.
Это уже получается мультипликация.
Вещи непостоянны, так преходящи.
Не успели на сушу выползти, как из пращи
Уже пуляют людищи прямоходящи.
Всё злее и чище устройства, лает ружейный выстрел.
Боец затаился в коробке от ГОСТа,
Но беспокойство
Приносят простые мысли.
Что может быть горше?
Правда, знавал я одну грушу, вот она могла.
А вы не можете.
Такие дела.
Вы, наверно, заметили,
В моей речи много вводных слов,
Слов-паразитов.
Я так их люблю.
Они у меня имениты,
Занимают почётное место среди ослов
И смотрятся кармелитами.
То-то и оно.
Составитель подборки приносит свои извинения автору за допущенную в предыдущем номере журнала ошибку: стихотворение “Энергосберегающее солнце” случайно приписано Вове Степанову. На самом деле автор – Юрий Бражник.