ПОЧЕМУ «СИГМА»? А ПОЧЕМУ БЫ И НЕТ…
Союз идеологически грамотных молодых авторов (СИГМА) появился в начале 2008 года в городе Можге. Сама идея пришла одному из можгинских авторов Андрею Гоголеву. Был выбран значок, или как сейчас говорят логотип группы – греческая буква сигма. Всё просто и философски: в математике, сигмой обозначают сумму, а малой сигмой физики обозначают удельную проводимость, то есть величину, обратную сопротивлению. Всё это гармонично сочетается с задуманной концепцией этой литературной группы. Авторы «Сигмы» избегают участия в конкурсах и других мероприятиях, где среди поставленных задач подразумевается конкуренция, где хотят показать разницу между авторами, сделать кого-то лучше, а кого-то хуже. В сигме единственным приоритетом является знание, то есть умение и мастерство, и авторы охотно делятся ими друг с другом.
Чтения, которые проводит литературная студия «Сигма» называются «Брезентовая Цапля». Сначала, когда в группу входили всего три автора – Андрей Гоголев, Роман Костылев и Руслан Муратов, чтения задумывались как сюрреалистическое действие на фундаменте русской словесности. В начале 2008 года начал выходить самиздат «Сигмы», а в июне 2009 состоялись первые чтения в центральной библиотеке Можги.
Сегодня география «Сигмы» несколько расширилась. Чтения нередко проходят в столице республики, а знакомство с глазовской творческой группой «Апостроф» дало начало новому объединению, которое намерено расти и развиваться. Объединение двух творческих сообществ образовало новую группу «ФЛОТ», которая поселилась в интернете, как электронная площадка для обмена опытом. ФЛОТ – философско-литературное объединение творцов. Главная его задача объединять такие партизанские творческие отряды всех русскоговорящих городов и стран.
Один из художественных руководителей «Сигмы» - Андрей Гоголев – студент литературного института имени Горького. Это позволяет объединять творческие силы не только нашей республики, но и всей страны. Кроме того, Андрей Гоголев является так же одним из чтецов Санкт-Петербургского арт-клуба «Болт», что тоже положительно сказывается на продуктивности работы творческой группы «Сигма».
Чтения, которые проводит «Сигма», по словам организаторов, это чтения, предполагающие абсолютную свободу стиха, как и любого другого текста. Основой художественного руководства является не регламент и не цензура, а абсолютное доверие к авторам, тем более, что их творчество во многом предполагает эксперимент. Доверие никогда ещё не подводило, признаются авторы «Сигмы».
Андрей ГОГОЛЕВ, 22 года, г. Можга
Мера счастья
Если мера счастья – беда,
то беда содержит победу.
Если что-то пойдёт не так,
я закончу дела и приеду.
Мне хотелось бы видеть снег
чуть белее, чем в прошлом году.
Хорошо там, где нас нет,
хорошо, что туда иду.
Наш с тобой бардак на пятак,
на копейку пиры, обеды.
Если что-то пойдёт не так,
я действительно сразу приеду.
Я уже по-другому дышу,
и другими глазами вижу.
Всё иначе и даже шум
от молитвы глубже, но тише.
Мне теперь не хочется спать
по ночам, если в доме глухо.
От меня отвыкла кровать
и подушка отвыкла от уха.
Я пишу на белых листах,
белых будто бы облако летом.
Расскажи, если что-то не так.
Я приеду.
Один мой знакомый
Говорит, было всё:
и держали руки над жарким огнём заката,
держали, пока пальцы не начинали обугливаться,
загребали в ботинки лунный песок исследуя кратер,
не застёгивая скафандр на последнюю пуговицу,
чтобы не шибко душил.
Было всё:
и творил, и жил,
и наматывался кишками на девятый вал,
закуривал и в ладони тушил,
молился, переставал.
Торчал на том, на что лучше и не смотреть,
грузил себя так, что на месяцы зависал,
припадал губами, целовал в запястия смерть,
и только после этого завязал.
Было всё:
и ангелы в небо, и черти в омут,
и мужики на зимнюю спячку в пивную,
резьба по дереву, резня по живому,
соревнования кто кого переревнует.
Сеял, полол, окучивал, собирал,
выметал, выгрызал лучшего, чем себя,
если падало что-то, то подпирал,
ходил на цыпочках, если в доме спят.
Молился куда-то в угол: ответь, ответь,
я и так засыпаю в руках с телефонной трубкой!
Занялся спортом, ходил на танцы, пытался петь,
два раза упал со шпилек, один раз надевал юбку.
Было всё, говорит, отжился,
было, что спал двое суток,
а то и три дня не ложился.
И трепался умом и кромсал рассудок,
и прокладывал автостраду к сердцу через желудок.
Говорит,
чёрт не знал, с кем я обедал во фраке,
пил, знаешь ли, и сухую воду,
ехал на фронт и ходил в атаки,
говорит, смотри, это я на фото.
Было всё, говорит, и себя уродовал,
и говорил слова в набитый до сцены зал.
Только стихи, как ты, никогда не пробовал,
и только, как один мой знакомый,
ни разу не воскресал.
Китеж
Туда не зайдёшь, а зайдёшь, не выйдешь.
Глядите в паспорт моей души:
в странице прописки название Китеж,
дом самый крайний возле межи.
Мне было рано… И лет немного,
Когда получил заветный билет,
Билеты в Китеж получают от Бога.
В коммерческих кассах билетов нет.
Свободная дата. Ехал не сразу.
Тянуло что-то, мол, напиши,
про то, что не видно горячему глазу,
про дом самый крайний возле межи.
Багаж – поясок. И билет за пояс.
С вокзала клонило дорогу в сон:
Взлетев над дорогой, катился поезд,
По воздуху, запросто сквозь горизонт.
Ехали скорым без остановок,
Без женщин орущих про беляши,
Вначале, как водится, было слово:
Живи пока в домике возле межи.
Цветочной пыльцой становился порох.
(Мне не к чему тебе привирать)
в мире это единственный город
без кладбища – некому здесь умирать.
Туда не зайдёшь, а зайдёшь, не выйдешь,
но главный по городу мне разрешил,
дал право являться к тому, кто дышит,
дал право живущего возле межи.
Александр КОЛНОГОРОВ, 23года, г. Глазов
Этюд
Мы лежали в тёплой постели с толстым ватным одеялом. Она положила голову мне на плечо и молчала. Я обнимал её одной рукой и смотрел в потолок.
- Как у тебя сегодня день прошёл? – вдруг спросила она.
- Нормально. Тебе действительно интересно?
- Конечно. А почему мне не может быть интересно?
За окном весь день шёл сильный дождь. Я посмотрел на часы. Было без четверти двенадцать. На улице залаяла собака.
- Нормально.
На самом деле я сегодня опять опоздал на работу, затем отравился чем-то в кафе, куда я хожу обедать, и под вечер я порвал подошву и пришёл домой в сыром носке.
- Нормально, – ещё раз повторил я. – А у тебя как?
Она ответила не сразу.
- Может тогда просто помолчим?
- Ты же сама первая спросила!
- Ну и что. Если ты не хочешь разговаривать.
Дождь всё лил не переставая. На улице опять залаяла собака.
- Паршивый сегодня день, если честно, – сказал я.
- Ужасный. Я ещё подошву порвала где-то. Все ноги промочила.
- Да ну! Вот ведь бывает.
На кухне включился холодильник.
- Расскажи что-нибудь.
- Ты мне руку отлежала.
- Ой, извини! – она привстала.
- Да ничего. Лежи.
Она легла обратно.
- Слушай, а тебе этот холодильник спать не мешает? Он когда включается, я вздрагиваю постоянно.
- Привык уже. Когда уснуть не могу, только и жду, когда он включится.
- Зачем это?
- Ну чтобы потом, когда он выключится, пять минут в тишине полежать.
- А-а.
- Да и не скучно с ним. Когда работает, кажется, что я не один дома.
- Здорово.
Холодильник выключился.
За окном несколько раз прогремело.
Она вздохнула.
- Собака почему-то больше не лает, – сказала она.
- Уснула может?
- Как она уснёт! Такой дождь! Наверное, сидит под кустом и мокнет. Ещё гроза сейчас начнётся.
- А может её просто выгуливали, она и лаяла, а сейчас завели домой?
- Хоть бы так и было.
На улице сверкнуло и собака опять залаяла.
- О чём ты думаешь?
- Ни о чём, – ответил я. – А ты?
- Думаю, почему собаки лают. Они ведь наверняка что-то этим сказать хотят. Вот когда человек что-то говорит, если даже непонятно что – допустим, на иностранном языке каком-нибудь – всё равно понятно, радуется он или сердится, доволен или нет. А собака просто лает, и непонятно, хорошо ей или плохо.
- Ага.
- А ещё думаю, почему у тебя нога из-под одеяла торчит.
- Не знаю, я привык так. Когда под одеялом жарко, а без него холодно – я ногу высовываю и нормально.
- Понятно. А я вот не люблю, когда одеяло внизу скатывается, у ног. А сверху нет его. Хочешь укрыться, хватаешься за него – а там пододеяльник один. Одеяло всё внизу, скаталось. Очень неприятно.
- Ага.
- А ты что не любишь?
- Когда ответственности много. Людей злых не люблю. И помидоры.
- А я изюм не люблю, а виноград люблю!
- Я тоже.
- А ещё не люблю рано утром вставать, когда куда-то идти надо, куда не хочется. А если никуда не надо, или хочется, то люблю.
- Точно.
Я посмотрел на неё. Она водила пальцем по моей груди и беззвучно, одними губами напевала какую-то песенку.
- Можно я тебя поцелую? – спросил я.
Она удивлённо взглянула на меня.
- Конечно можно, зачем спрашиваешь?
- Только по-настоящему.
- Можно, – сказала она, привстала, провела ладонью по моей щеке, закрыла глаза и поцеловала меня в губы.
- Так?
- Так, – ответил я.
Она опять легла мне на плечо.
- Знаешь, а я бы, наверное, женился на тебе.
- Глупости ты говоришь.
- Ничего не глупости!
- Глупости. Может быть, в другое время, в другой ситуации…
Было слышно, как дождь постепенно стихает.
- А ты бы согласилась?
- Да ну тебя.
- Ну согласилась бы или нет?
- Может быть.
- В другое время и в другой ситуации?..
Она ничего не ответила.
Мы просто лежали и молчали. Когда я посмотрел на неё, она уже дремала. Я взглянул на часы. Половина первого. Нам оставалось быть вместе ещё десять минут.
Продлевать я не стал.
Аня
Я понял это не сразу. Первые недели две мы даже не здоровались — она появлялась в редакции ненадолго, оставляла свои фотографии и тут же убегала обратно. Я поначалу даже и не знал, что она здесь работает, и не обращал на неё никакого внимания.
В эту газету я, конечно, попал случайно. Пришёл. Со мной поговорил главный редактор. Разговор был коротким и странным:
— Здравствуйте!
— Здравствуйте.
— Я хотел бы у вас работать. Вот резюме.
— Завтра пятница. Приходите в понедельник. Алло, да, слушаю, — ей уже кто-то звонил, она кивала подбородком мне на дверь и, кажется, даже не взглянула на моё резюме. Вообще, я не уверен, что она взглянула даже на меня. Через два года я, к тому времени уже давно уволившись, зайду к ней в этот же самый кабинет ровно в семь утра, совершенно пьяный, с двумя бутылками водки. Мы выпьем одну, уже открытую, и я усну вот на этом кожаном диванчике в углу. Но всё это будет потом. А сейчас она кивала мне на дверь и что-то неразборчиво кричала в трубку.
Я ушёл и вернулся в понедельник. Меня уже ждал столик у окна, на котором стоял, кажется, самый древний компьютер в мире. Сидеть я должен был лицом к окну и спиной ко всей остальной редакции, так что все могли видеть, что я делаю, а мне была видна лишь часть улицы и магазин через дорогу.
Её звали Аня и она работала фоторепортёром. Она была очень миниатюрная, худенькая и хрупкая, и была бы похожа на четырнадцатилетнего мальчишку, если бы не её длинные, до пояса, волосы, даже слишком длинные ресницы, и выглядывающие из-под них огромные голубые глаза. Она всегда ходила в кедах и джинсах, и на её шее висел фотоаппарат, выгледевший в сравнении с ней непропорционально большим. Казалось, что она не выдержит его веса и вот-вот упадёт.
Оказалось, что нам с работы по пути. Она жила совсем рядом с редакцией. Я чуть подальше, вниз по улице — и в переулок. Иногда мы вместе уходили с работы, я провожал её, а затем шёл домой. У меня и в мыслях ничего не было. Несколько раз мы вместе ходили на обед. Неподалёку от работы, через дорогу, было кафе. Обычно я брал себе чай без сахара, чёрный по чётным дням, и зелёный по нечётным — она брала сок или компот и кекс с изюмом. Изюм она никогда не ела, и всегда тщательно выковыривала его и складывала на край моего чайного блюдца. Кекс без изюма она никогда не брала.
Я и подумать ни о чём таком не мог.
Первое время мне доверяли писать лишь небольшие заметки о городских новостях, опросы и «письма в редакцию». Опросы обычно проводились следующим образом: придумывались несуществующие продавец Ангелина сорока двух лет, предприниматель Степан тридцати лет и студент Игорь, не назвавший свой возраст. Все они были из разных социальных групп и выражали противоположные точки зрения на один и тот же вопрос. С письмами в редакцию было примерно так же. Гороскопы, если они были, просто брались из интернета или других газет. О городских новостях и вовсе нечего говорить: начало отопительного сезона, отключили электричество, глава города опять что-то заявил, в музее открылась новая выставка…
И вдруг мне дают задание — написать репортаж об открытии первого в городе торгового центра. Я, наконец, должен был выйти из стен редакции и в первый раз в жизни посетить мероприятие, о котором мне нужно было написать. Этот торговый центр построили меньше чем за месяц на самой окраине города, и планировалось его торжественное открытие, с разрезанием ленточек, воздушными шарами и пылкими речами. Я должен был написать обо всём этом восторженную статью.
Аню отправили со мной.
По меркам нашего городка, добираться было довольно далеко, но в действительности, дорога на автобусе занимала около пятнадцати минут. Весь город можно было пройти меньше, чем за час.
И мы поехали на почти совершенно пустом автобусе. Кроме нас, впереди, сидела бабушка, через сиденье от неё — ещё одна. Мы ехали в самом конце салона. Аня сидела и смотрела в грязное заднее стекло, через которое ничего не было видно, и фотографировала. Я стоял рядом, взявшись за поручень. За всю дорогу мы не сказали друг другу ни слова.
Когда мы приехали, там уже всё началось. У входа в здание собралось человек двести. Полноватый мужчина в пиджаке и галстуке, с усталыми глазами, что-то очень неразборчиво говорил в микрофон.
— Пойдём отсюда, — сказала Аня и убрала фотоаппарат в сумку. — Жирного я сфоткала, толпу тоже. Ты что-нибудь напишешь там. Вышел, сказал, похлопали, разошлись. В магазине богатый ассортимент. Зачем я тебя учу? Сам всё должен знать. Пошли,— и она, не дожидаясь меня, развернулась и зашагала прочь.
И что мне оставалось делать?
Мы сидели на набережной и смотрели на реку. Аня достала фотоаппарат из сумки и повесила на шею, но ничего не фотографировала. Я всё хотел что-нибудь сказать, но никак не мог придумать что.
— Слушай, а откуда ты вообще взялся?
Я оглянулся, не сразу сообразив, что она обращается ко мне.
— Что?
— Ну, откуда приехал?
— Из Глазова.
— Где это?
— В Удмуртии.
Я повернулся к ней. Она уже стояла в нескольких метрах спиной ко мне, целилась фотоаппаратом в колонну моста и совершенно меня не слушала.
— Знаешь, как там круто, на самом верху, вот на этих столбах на мосту? Я там была много раз. Как-то мы с Вадиком туда забрались, часа в четыре утра, и сидели там, вино пили.
«Зачем ты мне вообще это рассказываешь?! — подумал я. — Я даже не знаю, кто такой этот Вадик, но уже ненавижу его и с удовольствием сбросил бы с этого моста дурацкой башкой вниз». Нужно было мне так и сказать ей, но вместо этого я спросил:
— И что, не страшно тебе было?
Она засмеялась.
— Мне — нет… А вот ты бы, наверное, испугался.
Мне нечего было ответить. Я бы и вправду испугался.
Она подняла с земли камешек и бросила в воду.
— Давай блинчики запускать, — сказала она, подбирая и бросая следующий камешек. — Ты бы смог на тот берег переплыть?
— Я не умею плавать.
Она опять засмеялась.
— Я так и думала.
Я чувствовал, как меня начало трясти, и никак не мог унять эту дрожь. Я не мог придумать, что ей ответить. Всё, что приходило мне в голову, казалось чудовищно глупым. Она, присев на корточки, почти прижав фотоаппарат к земле, фотографировала поверхность воды. С реки дунул порыв ветра и я клацнул зубами. Она резко повернулась.
— Что?
— Что?
— Мне послышалось, что ты что-то сказал. Я подумала, может это на вашем языке что-то.
— На каком?
— Ну откуда ты там приехал, — она опять припала к земле и ловила кадр, разговаривая со мной и не поворачиваясь в мою сторону.
— Из Удмуртии.
— Вот-вот. Оттуда.
Я зачем-то достал телефон и начал бесцельно нажимать на кнопки.
— Что ты там опять пишешь кому попало?
— Я?
— Погоди.
В этот момент её телефон зазвонил. На звонке у неё стояла песня Tesla Boy — Electric Lady.
— Да, алло! — она взяла трубку, прикрывая её другой рукой, отошла от меня и разговаривала о чём-то минут десять.
Всё это время я сидел на длинной бетонной плите, лежащей на берегу, оставшейся, видимо, от когда-то планировавшейся здесь, но так и не достроенной набережной.
Она договорила и вернулась:
— Двигайся, — сказала она.
Я сидел почти на самом краю плиты, где было ещё очень много места, и не знал, куда мне ещё двигаться.
— Ну, чего расселся?
Я придвинулся на самый уголок. Она села в середину.
— Серёжа звонил… — сказала она. И тут же добавила. — А сколько у тебя женщин было?
Я не сразу понял вопрос, хотя он был предельно ясен. Я почувствовал, как загорелись мои уши.
— В смысле?
— М-м… — протянула она. — А у меня вот подруга недавно родила.
— Ни мужа, ни молодого человека у неё, я так понимаю, нет?
— Нет… Откуда ты знаешь?
— Интересно, как у вас так получается: когда вам двадцать лет, у вас у всех есть тридцатилетние мужики, а потом, когда вы рожаете — они вдруг все куда-то исчезают?..
Она помолчала.
— А ты девственник, да?
— Ч-что?.. Почему?
— Я не знаю, а почему ты у меня-то спрашиваешь?
— Да нет, я…
— Да ладно, понятно.
— Да что тебе понятно-то?.. Знаешь что. Я пошёл.
— Да сиди ты.
— Да иди ты!
Солнце уже садилось. Я вскочил, бросил в реку камень, который крутил в руках последние полчаса, и пошёл прочь. Я слышал, как мне вслед она крикнула:
— Штаны сзади отряхни.
Это была пятница. Выходные я провёл дома, никуда не выходя, а в понедельник заболел и пролежал всю неделю с высокой температурой. Придя на работу в следующий понедельник, я узнал, что она уволилась.
А меньше чем через месяц уехал и я.
Даже заявления не написал.
Руслан МУРАТОВ, 22 года, г. Можга
Ближе
словно разбитый бокал
посреди семейных скандалов
напротив дивана вещал
«Мынам Удмуртия телеканалы»,
что удои растут и вокруг чистота,
что в Большой Уче хорошо и въезд безвизовый –
улыбался поголовью скота
диктор из телевизора
и приговаривал о восстановлении храма,
о том, что выгоднее тариф «Стандарт»,
кормил скидками дисконтных карт
с перерывами на рекламу
об ультратонких прокладках
для привередливых потаскух
на танцплощадках
Святой Дух –
птичий грипп,
а вокруг,
а вокруг шапито,
где какой-нибудь Хусаин Табиб
плевался со сцены белой магией
и зал сидел в пальто,
привезенном в семьдесят пятом из Чехословакии.
натирали крапивой спины
от позапрошлой амнезии
во имя народной медицины
во имя здоровой России.
толкались в церкви за кусок Христа,
будто Бога на всех не хватит.
(но, кстати,
во время поста
работали все мясокомбинаты).
ностальгия –
причина многих аллергий.
впали будто в летаргию
на одной из литургий
голодные по Плотнику
молились грешники
Кольке Угоднику
на казённой жилплощади
выворачивали кишечники
смотри, Господи: «мы – тощие!
нам больше негде жить!»
но голубям не нужны скворечники
и голод – не причина просить.
болезнь не меняется – меняются только врачи.
а когда мы услышим треск холода,
то сожжём крест в печи
и убежим из города
туда, где нет серпа и молота
и счастье не подлежит налогу
туда, где ближе к Богу.
Плоскостопие
я не нюхал синих фуражек
но оставался бдительным
я родился в рубашке
и наверно в смирительной
перелистывал страницы перед прочтением
будто сдирал заусенцы
но с каждым стихотворением
рот врастал в сердце.
всё что меня возвысило
когда требовали изысканного
брызгало бисером
с петель моих виселиц
и душа как кашель оставалась сухой
в ночь с двадцать третьего на двадцать пятое
когда красили память о Распятом
луковой шелухой
можно под топот берц и под герцы сирен
сорвать аплодисменты и голос напевая псалмы
но если ты просишь взамен
то ты просишь взаймы
это не вылечить ни таблетками,
ни уколами, ни массажами
и не разменять ни на одну из валют
когда чешется сердце сказать каждому
«я тебя очень люблю»
мимо окопов и копоти
мимо примеров и премьер-министров
я к Тебе прибегаю, Господи,
не к подобиям и не к копиям
только бегаю я небыстро
со своим плоскостопием.
Ты
это больше, чем просто герцы
лопаются оболочки
брызжет избыток сердца
рифмой в конце строчки.
в глаза дорога вмерзала
высверлили лунку
с центрального автовокзала
позволь донесу твою сумку.
позволь провожу тебя прямо сейчас
когда воткнулись до самых глаз
уколом подмышечным
географические истерики,
и разведённые мосты не выше, чем
двухэтажные мечты
внештатных Америки.
а я словно просроченный
открытый перелом твоей судьбы.
в двух минутах ходьбы
блаженны плачущие ночью
где капала голова
стекаясь в сердцевину.
не разделило на два
а умножило на половину.
но то, к чему так привыкли
выдернет с пуповиной
и снимут врождённую рубашку
когда мурашки покроются мурашками
и станет страшно
когда написанное станет бумажками
ненужными, как вчерашнее.
когда кесаревым сечением банкноты
вспорешь свои животы
и больше ничего не купишь
когда полюбишь
вот он
ты.
Татьяна РЕПИНА, 20 лет, г. Ижевск
Мальчик, который слышал улицу
Сложно говорить…
Слова стекают по глотке вверх каплями, бьются в её стенки, корчатся от боли, и выходят – надломленные, изувеченные, совсем не те, какими были задуманы. Невыносимо душно от этих слов, они проникают в ноздри, закупоривают сосуды, неизлечимым насморком замораживают сознание. Но больше всего на свете они любят заливать глаза, прожигать их до самых слезных желез: стоит моргнуть – и ты уже не в силах разлепить веки. Слова сплетают ресницы, бродят по радужке, облизывают зрачок…
Эти слова похожи на спирт – их нельзя выливать на открытые раны.
Почему нам так сложно говорить?
Пальцы касаются клавиш, как губы касаются губ. Слов не нужно, когда руки целуют инструмент. Слова появляются позже…гораздо позже.
Стоит закрыть глаза, и я вижу мальчика. Маленького, лет семи, который плачет навзрыд посреди шумной улицы, а прохожие равнодушно идут мимо – и у каждого из них вместо ушей видны покатые бугры наушников. Звуки льются сквозь них, липкой массой текут по одежде и с грохотом падают на асфальт.
Мальчик плачет в толпе вязких фонтанов – он один на целой планете слышит настоящую улицу.
- Мама, я её слышал!
- И какая она, сынок?
- Она…
И снова становится больно глотать и глаза наполняются влагой. Он задыхается из-за груды камней, застрявших в горле. Они выкатываются медленно, по одному, такие нелепые, тяжелые, бессмысленные, как мертворожденные дети. Слова не просто слабы, они – бессильны.
И он снова уходит слушать, как поют тротуары. Один.
Я открываю глаза и перекидываю провод от наушников через плечо.
- Тебе что-то снилось? – слышится оттуда.
- Да.
- И что же?
Отчаяние рвется изнутри так, что болит грудная клетка. Слог за слогом вытекает изо рта лживая, мутно-зелёная фраза.
- Я не помню.
Тихонько и кротко, широко раскрыв глаза и склонив головки, смотрят на меня души ещё не рожденных слов, раскачиваясь из стороны в сторону в такт невидимой музыке. Я глажу их бледные тельца, липким холодком обдающие пальцы. Они ещё не стали уродливой глыбой – и сложно поверить, что кто-то из них может стать зверем, искалеченным клеткой, обезумевшим от страха, способным вырывать с корнем душевные стремления и обезображивать красоту. Но стоит попытаться произнести их, как горло покрывается язвами, а вся речь – белёсой коркой обыденности.
И не успев начать говорить, я делаю аборт за абортом. Простите…
А ведь когда-то мне так хотелось написать рассказ.
Один-единственный.
Короткий-короткий.
- О чём? О мальчике, который слышал улицу?
- О нём – тоже.
Я не скажу о тебе ни слова
Я не скажу о тебе ни слова.
Пусть пытают.
Хоть доподлинную, хоть подноготную,
Что бы они не узнали, они ничего не узнают.
Я не скажу о тебе ни слова.
Когда буду перечислять поимённо
твоих родственников, друзей, знакомых,
всех девушек, когда-то в тебя влюблённых.
Я не скажу о тебе ни слова.
Будь хоть железо, хоть крысы,
хоть прокрустово ложе.
Даже когда начну называть грехи –
тобой совершённые,
и не совершённые – тоже.
Я не скажу о тебе ни слова.
Даже когда сама поверю в твою виновность.
Когда буду ползать: не бейте, пожалуйста,
я всё подписать готова, не бейте, не бейте…
Я не скажу о тебе ни слова.
Когда намалюю согласие на твоём приговоре.
Когда все адреса изойдут блевотиной
в чёрном, пустом коридоре.
Когда лампочки вывалятся из цоколей.
Когда станет говядиной зверь священный корова.
Спи спокойно и пей елей.
Я не скажу о тебе ни слова.
Наоборот
у меня ни копейки на воду
и тысячи – на вино,
я бы стала неоиисусом,
про меня бы снимали кино.
анархическими глазами
с монитора глядит свобода –
но если бы Он был женщиной,
он вино превращал бы в воду.
* * *
Подари мне большой кусок
дегтярного мыла,
чтобы было
чем на досуге мне совесть вымыть,
чтобы было:
к верёвке парная карточка в меморине,
подари мне коричневый слиток,
чтобы после него была не душа, а голубь,
чтоб без страха кидаться вниз в нефтяную прорубь,
зная: вылезу – крылья всегда отмою.
Подари мне его – и я
заплачу с лихвою
(по счетам).
«Слаўся, зямлі нашай светлае імя»
Молчание больше не золото -
не белое и не чёрное,
истина рвёт асфальт,
прорастает травою сорною.
Я прошу Вас, дачники,
одежду штатскую собой не марайте, -
люди живут в стране,
где их распинают на копирайте.
Каждый из Вас смеялся:
мистер Будущее свеж и молод,
только теперь
не серп и молот,
а мусорные бачки
с надписью “чистый город”.
* * *
Мы стали такими важными,
страшными,
толстяками вальяжными,
нам холодно спать,
нам рано вставать,
нас Мать Божья заставила воровать,
у нас сам Моисей стоял на шухере…
Только бьётся – в груди ли, в ухе ли:
То, что вокруг тебя – это ты,
а значит, не просто так чужие заклеены рты,
а значит, ты сам – Моисей без семьи и правил,
а значит, ты сам себя воровать заставил,
а значит, достаточно немногого,
одного -
пришёл пожаловаться -
а на кого?..
Роман КОСТЫЛЕВ, 22 года, г. Можга
***
усталым губам
шептать стало
солоно:
вектор греха
тот же
что и у блага
просто в другую
сторону.
а впрочем
нет ни того ни другого.
Отче,
не прошу о многом
***
детям кушали уши
с обрывками уличной прессы,
с глотками светского пунша.
ложатся и шепчутся рельсы
чем громче тем шёпот ужасней
по рельсам ползут представители
чиновничьей власти
детей строгают родители,
белой брызгая стружкой,
чтобы под рельсы шпалами
их уложить друг за дружкой
ведь было когда-то: летали мы.
но засев по квартирам,
внемлем рёву золотого телка
превращаясь в скотину.