КОЛОКОЛЬНЫЙ ОМУТ

 

УРАЛЬСКАЯ БЫВАЛЬЩИНА

 

 

Ранний недолговечный снегопад-«предзимок» побелил тропу и склоны гор, когда мы добрались наконец до замшелого охотничьего зимовья. Через полчаса на краю большого оврага бушевал и свистел костер.

Старый лесник Савва, сопутствовавший мне в охотничьих бродяжничествах по уральской тайге, покряхтывая, холил шомполом свой ветхий бердан. Я сидел на завалине зимовья и глядел бездумно на синие вершины дальних хребтов, на оголенную тайгу, шебуршавшую опавшей листвой, на Белую, крутившуюся у нас под ногами, где-то там внизу, в узком каменистом ущелье. По середине реки шло, вернее — стремительно летело, «сало» — рыхлый и грязный, с обломанными краями осенний лед. Но даже отсюда, с тридцатисаженной высоты, видно было, что синий ледок крепко затянул уже тихие речные заливчики, заводи и старицы. Значит, денька через два-три жди и настоящего ледостава.

— Дедушка, а как это место называется? — спросил я.

— Какое место? — откликнулся Савва. И, бросив в костер снятую с шомпола, почерневшую от порохового нагара смазку, встал. — Здесь, парень, много местов! Энто, вишь, Чирьева гора, — указал он негнувшимся пальцем на куполообразную вершину в полуверсте от нас, по скату которой перекинулась грязная лента древнего екатерининского тракта.

— Лесок, что под Чирьевой горой, Рябиновым колком называется. А эвон там, на реке, это Колокольный омут будет.

Я тоже встал и поглядел по направлению дедова пальца. Чирьева гора обрывалась к реке известковой синевато-белой отвесной стеной, «иконостасом», как зовут их на Урале. С другого берега к реке подступала такая же обрывистая стена. И можно было догадаться, что зажатая между горами Белая крутит в этом месте могучим, злым омутом.

— А почему, дедушка, этот омут называется Колокольным? — спросил я.

— Издавна, от дедов это прозвище идет. Старики про омут этот занятную быль сказывали. Если спать не хошь — слухай, расскажу.

Савва опустился со мной на завалинку. И под озорной посвист осеннего ветра, под шорохи и скрипы уральской тайги рассказал мне дед старинную, седую бывальщину…

 

* * *

На горном Дебердеевском заводе спешили. Приказано было окончить к пятнице громадный, на пятьсот пудов, колокол для казанского городского собора. Губернатор казанский получил весть, что город его посетит вскоре высокая особа, не то посол какой-то чужеземный, не то царевич-наследник Павел Петрович, а может быть, и сама «царица-матушка» Екатерина Алексеевна. И приказал губернатор Дебердееву чуть ли не в неделю отлить соборный колокол, чтобы достойным звоном смогла встретить Казань высокого гостя.

Поэтому и спешили, даже по воскресеньям работая. Ведь в пятницу срок. Но уже в понедельник к обеду сплав был готов. Пожелтела сопла1, и металлический прут, опущенный в бурливую расплавленную массу, покрывался глазурью — «стеклился», как говорили работные.

— Ну, готово варево! — проговорил литейщик Митька Диков, яростно мешая темно-красную кашицу сплава.

— А ты видел, Митяй, сколь серебра-то в сплав вбухали? — спросил Дикова его «парный» — Афонька Шебаша, детина с коломенскую версту ростом, бывший крепостной, бежавший на горные заводы «из-под барина». — В колокол им не жаль серебро валить, а нам, работным, по алтыну не хотят к задельной плате прикинуть. Выжиги!

— Да уж, — вздохнул Диков. — За спасибо над работой пупки рвем!

— Которые литейщики, на двор! — звонко прокричал пробежавший мальчик-заслонщик. — Старшой кличет! Сейчас сплав спущать будут!

Диков и Шебаша вслед за остальными литейщиками вышли на просторный, как площадь, квадратный литейный двор. Там, около формы, установленной по старинке — здесь же на дворе в громадной яме, даже ничем не огороженной, суетились уже уставщики и мастера. Форма была готова. Ядро из плитняка жирно обмазали обожженной глиной. Желоба для стока расплавленного металла были прочищены.

— Начнем, што ли? — обратился один из уставщиков к литейному мастеру, суровому старику с окладистой седой бородой. — Всё готово уж.

— Годи, — ответил мастер. — «Сам» не велел без его начинать. Да вот он идет!

К форме быстрыми шагами, пересекая двор, шел «сам», хозяин завода купец Дебердеев. И лишь только он поравнялся с формой, мастер и крикнул зычно:

— Рушь заслонки! Пускай сплав в желоба!

Заслонки выбили ломами, и раскаленная масса из всех трех печей, фырча и гудя, побежала по желобам.

Рабочие, любопытствующие, вытягивая шеи, сгрудились вокруг ямы. Задние поднажали, передние поневоле подались вперед, и чьи-то локти уперлись в бока Дебердеева.

— Куда прете, чумазые? — свирепо крикнул «сам» и, размахнувшись, крепко ударил в грудь подвернувшегося под руку Дикова. Митяй качнулся, взмахнул руками, судорожно цепляясь за воздух, и… свалился в форму.

— Боже ж мой! — вцепился с ужасом в седые свои кудри мастер и, видимо не сознавая, что он делает, занес ногу над формой, тоже собираясь спрыгнуть на дно. Но его схватили за подол рубахи и оттащили назад.

А на дворе уже, как огненный пал по сухой степи, метался вопль сотен глоток:

— Давай!.. Скорее!.. Сгорит ведь!.. Поворачивайся!

А что давать, зачем поворачиваться — никто толком не знал. Все видели, как Диков вполз на гранитное ядро и, с трудом сохраняя равновесие на его скользкой поверхности, пытался выкарабкаться из ямы. Но земля обвалилась под руками Митяя, и он снова сполз на дно формы. Все это видели, но, беспомощно галдя у края ямы, не знали, чем помочь товарищу… А расплавленный металл приближался, неотвратимый и грозный. Сила человеческая не смогла бы уже теперь остановить его бег.

— Сволочи! Душу крещеную загубите! — рявкнул Шебаша и, разбрасывая по сторонам встречных, бросился к яме.

— Митяй, держи! — встав на колени у края и спустив в форму поясной ремень, крикнул Афоня. Диков подпрыгнул и схватился за конец ремня. Шебаша с силой рванул его на себя, но тотчас же упал на землю, закрыв ладонями опаленное лицо.

Сплав, разбрасывая дождь огненных искр, подошел уже к краям желобов. Зноя его и не выдержал обожженный, ослепленный Шебаша. А Диков, поднятый было до половины ямы, снова упал на плитняк.

В этот миг раскаленный металл с гудением и ревом хлынул из желобов в форму. Страшный крик заживо горящего человека взметнулся из ямы…

После бури криков над двором повисла жуткая томительная тишина. Лишь желоба по-прежнему шумели, выплевывая без конца бурливую расплавленную массу.

Общее молчание прервал стук одиноких шагов. То Дебердеев убегал от формовой ямы по живому коридору молча расступившихся перед ним работных. Всегда красное, с жирным налетом лицо «самого» было теперь бело, как январский снег. А ненавидящие, обжигающие яростью взгляды работных заставляли хозяина зябко запахивать полы длинной суконной сибирки…

 

* * *

Хозяйские хоромы — деревянный одноэтажный дом, выстроенный из кондового горного леса, живым частоколом окружила толпа работных людишек. Тут были все — и литейщики, и завальщики, и углежоги. Даже ребятишки-заслонщики шныряли между взрослыми. И лишь только отворилась дверь хозяйского дома, толпа работных подалась вперед.

Дебердееев, окруженный уставщиками, рядчиками, заводскими писцами, вышел на крыльцо. Быстрым, испытующим взглядом окинул он работных и крикнул небрежно и беззаботно:

— В чем дело, ребятушки? Почему работу бросили?

Возбужденно гудевшая толпа сразу смолкла. Сказался вековой, от предков унаследованный страх перед «самим», грозным и всесильным хозяином. Передние смущенно оглядывались назад, а задние нерешительно топтались на месте, виновато глядя в землю.

— Ну? Языки проглотили? — с вызовом уже бросил Дебердеев. — Что же вы не отвечаете?

— Не спеши, хозяин, ответим! — раздался спокойный голос, и Шебаша торопливо выцарапался к крыльцу.

— Насчет колокола мы, ваше степенство, — обернувшись, указал Афонька на поднятый уже из формы колокол, красневший на солнце своими медными боками. — Известились мы, што хошь ты его в Казань отправить. Не дело, хозяин. Грех! Ведь в нем Митька Диков смерть свою нашел. Могила эта его, колокол-то! А потому должен ты расколоть его и в землю закопать, как подобает!

— Да колоток свечей на Митяев сорокоуст жертвуй. А жану его и детишек обеспечь! — осмелев, крикнул кто-то из толпы.

— Вот! Правильно! — качнул тяжелой головой Шебаша. — И ждем мы твово ответу. Коль согласен колокол похоронить, счас же на работу станем, а нет…

— Молчать! — взвизгнул вдруг Дебердеев так, что рывшаяся у крыльца курица с испуганным квохтаньем ринулась в толпу. — Молчать, холуй!

Пока Шебаша говорил, Дебердеев, глядя на работных, думал: «Время сейчас бунтошное. Вор Емелька Пугач на Яике казаков против царицы поднял. Да што казаки, даже горные заводы ”на низу” взбунтовались. Общая шатость в народе чуется. Скоро и мои чумазые засылку к бунтовщикам сделают. А потому должен я их в ежовые рукавицы немедля взять. Коль сейчас не ошарашу их, тогда прощай всё, от рук отобьются да еще и завод подожгут!..»

— Вы што это, бунтовать вздумали? — прямо с крыльца, минуя ступеньки, прыгнул Дебердеев в толпу работных. — Да я вас в бараний рог согну. Сок из вас потечет!

— Колокол захорони! Слышь? — загудела толпа.

— Не вам меня учить! — крикнул в ответ Дебердеев. — Указчики тоже! Колокол в Казань пойдет!

— Да ты што, бусурман?.. — заревели работные. — Насквозь просвечивает, мироточит от святости, а поступает как черт преисподний!.. Хорони колокол!..

— Расходи-ись по местам! — орал, побагровев от натуги и поднимаясь на цыпочки, Дебердеев. — Становись на работу!

— Не будем работать!.. По домам!.. А с тобой после поговорим!.. — крикнули работные, бросаясь к заводским воротам. И тотчас же остановились. Ворота заняла своя, заводская стража, «кафтанники», лесные объездчики, хмурые лесовики в высоких волчьих шапках.

— Ребята! — выделился в общем негодующем гуле чей-то молодой, веселый голос. — Не пускают нас в ворота, вали через тын!

Послушная этому крику толпа бросилась к заводским валам и через минуту облепила высокий частокол.

Шебаша, бежавший в последних рядах, вдруг остановился и крикнул Дебердееву, растерянно глядевшему на бегство работных:

— Дай срок, купец, сочтемся! Вот ужо Пугач всем вам покажет! А колокола тебе не видать как ушей своих, так и знай!..

 

* * *

Их было трое, лежавших на лужайке, поросшей щавелем и просвирником, трое дебердеевских работных: Афонька Шебаша, литейщик Пров Кукуев и углежог по кличке Непея. Сквозь кусты орешника Непея, растянувшийся на животе, видел округлые очертания Чирьевой горы и серую ленту нового, только что проложенного тракта, перекинувшегося через один из отрогов Чирьевой.

— Беспокоюсь я, — бубнил он под нос, — ладно ли мы место-то для засады выбрали?

Шебаша озабоченно поднял голову. Его лицо, с опаленными ресницами и бровями, загоревшее, обветренное, потрескавшееся от жара плавильных печей, походило на черствую ржаную лепешку.

— Ничего, место усторожливое, — ответил Афонька. И, раздвинув рукой ветви орешника, обернулся к Непее: — Лучше места не найти!

Тракт, проходивший у них под ногами, прорываясь в этом месте меж скалами, одной обочиной своей испуганно прижался к Чирьевой горе, а с другого бока к нему вплотную подошли белые известковые обрывы — «иконостасы». У подножья их, на тридцатисаженной глубине, скакала по лудям1 Белая. И в этом опасном месте тракт был перегорожен завалом из вековых, необхватных пихт и обломков скал.

— Чуешь, какова штука? — удовлетворенно улыбнулся Шебаша. — Рази пройти им здесь? Застрянут, голову кладу! Перед завалом-то я тракт чесночком2 посыпал. То-то запляшут их кони!

— А кто обоз-то охраняет? — спросил Пров Кукуев. — Наши, чай, кафтанники?

— Коли бы наши, с полгоря было! — угрюмо ответил Шебаша. — А то, вишь, узнал, подлец, што мимо уланы на квартеры идут, ну и уломал маёра за взятку обоз сопровождать. Хитер, бес! Думал, што мы побоимся на царицыно войско в драку лезть!

— Идут! Ей-бо, идут! — заорал вдруг Непея.

Шебаша вскочил и, встав во весь рост над кустами, взглянул на тракт. Из-за ближнего поворота выползала длинная, окутанная пылью змея. Зоркие глаза Шебаши различали желтые мундиры трех улан-разведчиков, ехавших впереди. За ними на мохноногом, горбоносом киргизе, устало завалясь в седле, ехал офицер. За ним с рокочущим шумом, похожим на раскаты отдаленного грома, двигалось что-то громадное и неуклюжее. То на специальном возке везли колокол, отлитый на Дебердеевском заводе. В возок было впряжено тридцать лошадей «гусем» по три в ряд. Остальные уланы конвойного эскадрона рассыпались желтыми точками и спереди, и сзади возка с колоколом.

— Они, — сказал Шебаша, отводя от тракта напряженные, застланные слезами глаза. — Ну, трогай вниз, к ребятам.

Под горой, близ завала, шумным табором расположились остальные работные Дебердеевского завода, вооруженные чем попало: бердышами, медвежьими рогатинами, самодельными пиками и дубинами. Углежоги махали страшными топорами на длинных ручках, ружьями было вооружено не больше десятка работных.

При появлении Шебаши и двух главарей смолкли разговоры, крики, песни.

— Едут! — сказал строго Шебаша. — Подтягивайтесь, ребята, к завалу да прячьтесь хорошенько. А как крикну — вылетай да наваливайся дружнее, скопом!

Из-под ладони Афонька взглянул еще раз на тракт. Передовые уланы-разведчики, заметив завал, галопом помчались обратно к командиру; офицер, вытащив из седельного кобура длинноствольный пистолет, осмотрел пули, порох, кремни и вместе с разведчиками поскакал к завалу.

— Ну, а я пойду гостей встречать! — озорно, по-мальчишечьи улыбнулся Шебаша. Надвинул покрепче на лоб рваную шапчонку, выдернул из богатых, серебром украшенных ножен черкесскую саблю, оставшуюся от деда, разинского есаула, и смело вспрыгнул на завал…

— Кто это нагородил здесь? — крикнул офицер, предусмотрительно осадивший своего киргиза в десятке саженей от завала.

— Мы! — ответил Шебаша.

— Кто это вы? — брезгливо дернув бровью, спросил майор и начал осторожно поднимать пистолет.

— Ваше благородьичко, — просительно заговорил Шебаша, — мы, тоись дебердеевские людишки работные, до вашей милости с просьбою: отдайте нам колокол той, што в Казань-город вы везете. Товарищ наш, Диков Митяй, смерть в ем нашел свою, в сплаве сгорел. И желательно нам в землю его зарыть, штоб схоронить покойничка честь-почестью.

— А больше вам ничего не желательно? — улыбнулся офицер недоброй улыбкой и крикнул свирепо: — Уйди с дороги, холоп! По кандалам соскучил?

— Ишь ты как запел! — тоже скривился в злой улыбке Шебаша. — Вы, дворяне да заводчики, железные псы, заклевали нас, черную-то кость. Ну да ладно уж, разведаемся коли-нибудь.

— Ах, падло, бунтовать? — майор вскинул пистолет и спустил курок. Шебаша отшатнулся. Пуля взвизгнула где-то близко-близко, оторвав Афоньке мочку уха.

Выстрел офицера словно оживил кусты и скалы. Завал ощетинился пиками, рогатинами и бердышами сермяжников.

— Бей царицыно войско! — взмахнув саблей, первый спрыгнул на тракт Шебаша.

Уланы, увидев наконец врага, дали залп из карабинов. Им нестройно ответили медвежачьи кремневки работных. Но перезарядить карабины уланы не успели. Пока продули дымные стволы, пока вытащили из гнезд шомпола, схватились за лядунки1 — работные навалились.

— В сабли! — крикнул майор, бросая горячего своего киргиза в толпу. Уланы последовали за командиром, но лошади их, напоровшиеся на раскиданные рогульки, начали давать «свечки», подымаясь на дыбы и сбрасывая седоков. Работным, обувшимся в поршни из толстой кабаньей кожи, чеснок был не страшен. Взбесившиеся кони метались из стороны в сторону, подставляя всадников под удары врагов. И закипел бой. Сотни людей, лязгая оружием, оглушая воздух яростными криками, тяжелым клубком ворочались в тучах пыли, то подкатывались к обрыву, то снова жались к скалам Чирьевой горы.

Шебаша с первой же сшибки выбрал себе противником офицера. Но майор, видимо старый рубака, прижал Афоньку к скале. Тяжелый офицерский палаш сверкал стальной молнией, нанося короткие и быстрые удары. Шебаше казалось, что тысячи злых змеиных жал разом метят в него, стараясь укусить то в лицо, то в грудь, то в плечи. Отбивая с трудом палаш дедовской саблей, Афонька томился запоздалым сожалением: «И на кой ляд я с этой чертовой саблюхой связался? Сабля — дело господское! А мне бы чего-нибудь…»

И тут взгляд его упал на дубину, оброненную кем-то из работных, на молодой дубок, окованный в комле железом. Шебаша львиным прыжком метнулся к дубине, схватил, размахнулся широко и опустил тяжкий удар на врага. Афонька метил в кивер офицера и попал бы, если бы майор вовремя не подставил парирующий палаш. Дубина и палаш встретились. И победила дубина. В руке офицера остался один эфес, а клинок разлетелся вдребезги.

Но всё же удар Шебаши потерял свое первоначальное направление и вместо кивера офицера опустился на голову его коня. Иноходец взвился на дыбы, оскалив зубы. Затем прянул назад. Один только миг видел Шебаша две пары глаз, безумных, округлившихся от ужаса, — глаза человека и животного. А затем всё пропало…

Шебаша бросил дубину и подошел к краю обрыва. Долгим взглядом проводил катящиеся вниз по скалам два тела — коня и всадника. Затем устало смахнул со лба пот и обернулся.

По тракту носился десяток, не больше, солдат на взбесившихся лошадях. Работные ловили их и, прямо за пояса сдергивая с седел, бросали через головы на землю. Так бабы в жнитво, хватая за свясло, перебрасывают за спину готовые снопы. И работные, дюжие парни, играючи сажавшие в печи четырехпудовые чугунные крицы, без труда, как бабы со снопами, расправлялись с уланами.

Остальные солдаты, уже обезоруженные, бледные и перепуганные, жались к завалу.

Бой затихал…

 

* * *

…Савва вдруг смолк и молчал долго, следя рассеянным взглядом за пепельно-белыми, словно беличьи шкурки, облаками, повисшими на вершине Чирьевой горы.

— Ну а дальше-то, дед? — не вытерпел я наконец.

— А дальше так дело было, — снова заговорил неторопливо Савва. — Как перебили дебердеевские рабочие царицыных солдат, так стали решать: а как с колоколом быть? Одни говорили — в землю потаенно зарыть, другие — в отработанный рудник сбросить. Много чего говорили. Но помирил всех Шебаша. «Купцы свое добро и в земле, и в старой шахте отыщут. А вот ежели в Белой колокол потопить — никакая сила его со дна не подымет. Вечный покой в реке усопшему будет!» На том и решили. Подвезли повозку на руках к обрыву, цепи да канаты с колокола сняли и сбросили его с Чирьевой горы в реку. Загудел, говорят, колокол последним гудом, по скалам катясь, и пропал под водой. А упал он эвон в том месте, — снова указал дед на омут, крутившийся под Чирьевой горой. — С той поры и пошло в народе прозвище «Колокольный омут». Вот так-то, с честью, схоронил друга своего закадычного Шебаша Афанасий свет Клементьевич!..

— Ишь, даже отчество Шебаши ты знаешь, — недоверчиво улыбнулся я. — Откуда у тебя такие подробности, а?

И тут же я вскочил, вспомнил. Схватил, забывшись, деда за руку:

— А твоя-то, дед, как фамилия?

— Да ведь ты слыхал уж, — хитро прищурился Савва. — Шебаша моя фамилия!

— Так значит…

— Смекнул? — засмеялся дед. — А значит это, што той Афанасий Шебаша, про коего я бывальщину тебе рассказал, мне прадедом приходится. Он посля того, как колокол в Белой утопил, со всей своей оравушкой на Дебердеевский завод повернул да и спалил его. А потом к Емеле Пугачу пристал. Только не долго гулял молодец. Под Казанью заарканил его полковник Михельсон. А как увидел ухо Афанасьево стреляное, обрадовался: «Матерый волк, меченый! Видать, бывал уж в наших руках!» И приказал он, много времени не тратя, здесь же на сосне повесить прадеда моего. И повесили! Тогда вся сила в их дворянских руках была, не то что теперь! У бар на расправу рука короткая, в пословице так и говорится: «Барского суда околицей не объедешь».

 

 

Впервые рассказ был опубликован в журнале «Вокруг света» в 1929 году.

_____________________

1 Лудь — каменная мель.

2 Чеснок — колючие железные шипы, которыми засыпались прежде татарские броды и перелазы на южных окраинах России.

1 Лядунки — пороховницы.