БАЗАРНЫЙ ДЕНЬ
* * *
А.Корамыслову
Сверим часы. Архангелы стаями
тянутся к югу. Иллюзии стаяли.
Кем бы ни были, чем бы ни стали мы —
все-таки чуем
разницу между удачей и счастием,
между последним — и первым причастием,
тайной — и чудом.
Чудо — понятно. Тайна — прельстительна.
Думаю, тайне оно и простительно:
беженка, приживалка,
путает, мямлит, скрывает, скрывается,
просит взаймы — а голос срывается:
и непотребно, и жалко.
Чудо бывает единожды явленным.
Глянь — к палисадникам, крышам и яблоням
тянутся белые сходни.
— Мало? Не верите? Нате вам, олухи:
цвет на траве и радуга в облаке,
лето Господне!
Здесь — преломление и отражение.
Здесь — и победа, и отрешение,
шпиль и основа.
Всё в этом мире не нами заверчено.
Капай, смола. Гори, семисвечие.
Бодрствуй, рубанок — и раньше чем к вечеру
лодка будет готова.
* * *
От мглы, налипшей на зубах,
от злобы, что довлеет дневи,
храни, Господь веселый Бах,
в заботах о насущном небе.
Даруй нам, Господи, любовь
без слов кривых и знаков тайных —
корзину рыбы, пять хлебов
и в марте гололед и тальник,
цветочный яд и дикий мед,
Восток и Север, Юг и Запад,
поскольку этот город мертв
и дом покинутый не заперт.
Поскольку не сыскать границ
шагам разымчивым и спорым
в ночи — и всё же оглянись:
ведь этот шов еще не вспорот!
Сыграй, прошу Тебя, сыграй
на самых чистых и щемящих
в малиновый павлиний рай,
в сквозной, набитый ветром ящик…
Ведь нет позорней немоты —
не умалишь ее, не спрячешь, —
и это слишком знаешь Ты,
и плачешь, Господи, — Ты плачешь?
* * *
Богу — Богово, небу — небово,
а земле — намывать гостей.
Всё, что было, и всё, что не было,
разом выпало из горстей.
Солнцу — солоно, боли — боязно,
аж в глазах золотая резь.
То ли я отбился от поезда,
то ли поезд сошел с рельс.
То ль, очнувшись от сна глубокого,
всё шепчу в лубяную тьму:
— Богу Богово, Богу Богово, —
а и тяжко, поди, ему…
* * *
…чтоб нёбо стало небом…
…и мыслящий бессмертный рот…
О.Мандельштам
Отчего так оголтело льну
к ясному до маеты, до жути
колокольному цветному льну
с привкусом забвенья или ртути?
Словно предстоит с самим собой
долгая бесслезная разлука —
посвист стрел, пылающий собор,
ни словечка, ни кивка, ни звука…
Так и подступает немота —
слишком опрометчиво и рьяно
оловом кипящим залита
лицевая мыслящая рана.
…Знать бы,
скольким пересохшим ртам
довелось вбирать упругий воздух
откровения — и чья гортань
прохрипит о небывалых веснах,
как лютует скомороший Бог,
заходясь в колючем едком кашле,
как разматывается клубок
и сочится в тыщу лет по капле
стереоскопический простор
сквозь ушко кащеевой иголки —
и ведут неспешный разговор
ветлы и ветра, волхвы и волки…
В кратком переводе на людской,
памятливый, теплый и бескостный,
это значит: обернись рекой,
радугой двойною високосной —
только бы заполнить как-нибудь
промежуток меж Творцом и тварью.
…Автострады уступают путь
гибкому степному разнотравью.
Только бы, немея на закат,
подставляя грудь дождю и снегу,
кончиком сухого языка
прикоснуться к нёбу — или к небу.
Тут-то и настигнет, как удар,
и встряхнет за немощные плечи
дивный и немилосердный дар
человечьей речи…
* * *
Нет — не расставанье с угрюмой твердью,
не освобожденье от тяжкой ноши —
чуткие шаги тишины за дверью,
и — погашен свет, и — спокойной ночи.
О переселении душ — не надо,
и о воздаянье — рассказы бросьте.
Всё, что будет после, — шальная радость:
ни тебе венца, ни расплаты… Просто —
будто кто-то резко раздвинул шторы,
и, врасплох захваченный пестрым светом,
щуришься сквозь сон:
— Воскресенье, что ли? —
и непобедимо уверен в этом.
* * *
Езжай в середине июня
в заброшенный сад у реки,
где ночи застенчиво юны,
а дни покаянно легки,
где света ничейного вдоволь,
где весел и чист окоем
и терн обезумевший, вдовый
надсадно скрипит о своем.
Сочти в ожиданье кареты
незамысловатый багаж:
тушенка, портвейн, сигареты —
король-именинник, богач…
Бежать от асфальтовой злобы,
въедающейся, как пыльца,
в усталые легкие — чтобы
бездельничать в поте лица!
Но, словно мотив недопетый
услышав, встряхнись и замри:
что есть у тебя, кроме этой
упрямой и цепкой земли?
И взыщешь удачи и чуда,
и явятся — пусть и не в срок —
со дна, из-под тяжкого спуда —
и жалость, и страх, и упрек…
КОЛЫБЕЛЬНАЯ СЫНУ
Ты плачешь. Ты совсем не хочешь спать.
Разбрасываешь руки и пеленки.
И мгла — надорвана. И ночь — на спад.
Какая-то кошмарная поломка
случилась во Вселенной. Некий сбой.
Земля кряхтит и валится с орбиты.
И ты захлебываешься собой
от маленькой взаправдашней обиды
на день, на ночь, на сон, на то, что нет
его, на нас, хлопочущих без толка…
А в изголовье — приглушенный свет
и с Рождества не убранная елка.
Давай, бесчинствуй, надрывайся, вой,
реви как сумасшедшая белуга!
Ты голос подал — значит, ты живой
и сделал шаг из замкнутого круга.
Потом усни — чтоб, словно за дверьми,
под веками на цыпочках прокрасться
в базарный день,
в галдящий пестрый мир,
прекрасный — трижды проклятый —
прекрасный.
* * *
И канет ночь, и выйдет срок,
и ниоткуда, как сиротство,
нагрянет хищный ветерок —
свирепый северный сирокко.
Одним движением руки,
упрям, бессовестен и ловок,
он вырвет с мясом косяки
и оборвет белье с веревок.
И разойдутся полюса,
и вспыхнут гаснущие солнца,
и невидимки-паруса
поднимут мачтовые сосны,
и полдень встанет за кормой,
как «да» и «нет», как время года…
Так неужели, Боже мой,
мы ждали лучшего исхода?
Помилуй Господи — я жил
наощупь разбирая буквы,
не то чтоб в оголтелой лжи,
но в небрежении, как будто
с песчинкой едкою в глазу —
и вдруг прозреть на вдох и выдох,
и задохнуться, как в грозу,
с предельной четкостью увидев
и дальний свет, и дольний мир,
такой бесслезный и ничейный, —
теперь попробуй-ка пойми
его звучанье и значенье…
НИТЬ
1
Нить свивается всё тоньше.
Половина пути — и вот
кто-то молвил светло и точно:
каждому — по вере его.
Можно ждать иного расклада,
уповать на благую весть.
Только лучше уже не надо —
веселей и горше, чем есть.
2
Первый лед ходока не держит.
На волокна распалась нить.
Хмурой ветренице-надежде
негде голову приклонить.
Только небо, навзрыд стирая
поражения и ничьи,
беззастенчиво — Христа ради —
постучится веткой в ночи.