К вопросу о природе ангелов

 

…Повесть, которую я пред вами поведу,

пристойнее на коленях стоя рассказывать,

потому что это дело весьма священное и даже страшное.

Н.Лесков

 

Последний год земной жизни, необратимые изменения физического и духовного облика и таинственное исчезновение Никиты П. — всё это в свое время стало притчей во языцех в одном маленьком городке на берегу великой реки и, как полагается, успело обрасти пышной бородой самых нелепых и противоречивых слухов. Поскольку П. и по сей день находится во всероссийском розыске, мы не будем отягощать внимания читателей выдержками из материалов следствия и подробностями семейной жизни исчезнувшего. Мы выражаем благодарность кандидату философских наук, владельцу салона белой магии «Роса и пепел» Михаилу Александровичу Пшеницыну за целый ряд смелых предположений, которыми он любезно поделился с нами и которые легли в основу нашего повествования.

 

Как в один голос утверждают все, знавшие Никиту, меньше всего его можно было упрекнуть в мистицизме. Напротив, сызмальства он был наделен особым, застывшим и прищуренным интересом ко всему вещному и осязаемому. Во втором классе средней школы он едва знал таблицу умножения, но зато неведомо как и откуда усвоил теорию деревообработки и мог без запинки перечислить, например, свойства и пороки древесины. В остальном рос нормальным мальчиком из среднеобеспеченной семьи, единственным сыном любящих родителей. К чести Никиты, ему почти не было свойственно обычное детское изуверство по отношению к братьям меньшим; лишь однажды, наловив красных древесных клопов, называемых еще солдатиками, он построил для них спичечный замок, а потом поджег и вдумчиво-бесстрастно наблюдал, как гибнет чудное строение со своими суетливыми обитателями в микроскопическом пожаре; внятно объяснить оторопевшей матери причину поступка не смог.

К двадцати пяти годам П. был коммерческим директором градообразующей фабрики музыкальных инструментов, владел солидной частью акций местной телерадиокомпании и на паях с небезызвест-ным Колей Абреком курировал сеть розничных магазинов, накрывшую городок. В еде и питье был умерен и неприхотлив, не обходил стороной спортивный зал, вовремя сумел отказаться от волчьих замашек подворотни и усвоить сдержанный, чуть матовый деловой лоск. В общении с правоохранительными органами сохранял дистанцию уважения и взаимопонимания. От других «деловаров» его отличала разве что некоторая изощренность в организации личного досуга: так, например, летом горожане, нежащиеся на пляже, могли видеть в сердитом расплавленном небе дельтаплан с оранжевыми вензелями «Н» и «П» на крыльях, а зимой еле успевали уворачиваться от ревущего снегохода, расписанного под гжель, на котором Никита бороздил уличные сугробы в компании какой-нибудь хохочущей студентки сельхозтехникума.

Всё началось с того, что совсем новая видеокамера, купленная в недавнем круизе Анталья—Сиде—Аланья—Кемер — великолепная обтекаемая игрушка, доверчиво и послушно льнущая к руке, — забарахлила, и забарахлила как-то странно. Независимо от того, что служило объектом съемки, будь то дружеская попойка или размашистая живопись речного плеса, обозреваемая с высоты полета дельтаплана, при воспроизведении записи на втором или третьем плане появлялось дерево, которого в реальности, разумеется, не было и быть не могло, причем местоположение и размеры его на экране менялись сообразно масштабу съемки и, так сказать, ситуации. То оно озабоченно заглядывало в окно, то маячило на дальнем холме, а то, не попав в кадр, обнимало корявой тенью хрупкую девичью фигурку — в общем, подыгрывало действительности, и небесталанно. И всё бы ничего, только вот в самом дереве было что-то не так: то ли неуловимая призрачная фактура, то ли кощунственные очертания ветвей будили смутные воспоминания о каком-то неоплатном долге, невыполненном обещании, чудовищном промахе, тяжком и справедливом упреке*.

Нужно отдать должное рационализму Никиты: прежде чем обратиться к специалисту, он дотошно исследовал объектив камеры, пытаясь найти пятнышко или царапинку, дающую такой неожиданный эффект, чтобы потом предъявить законный иск производителю. Но объектив был девственно и пугающе чист, и приходилось признать, что причина кроется внутри.

«Слышь, глянь-ка ее, — непринужденно говорил он в понедельник … сентября … года высокому, нескладному, пропитанному канифолью, как смычок, светловолосому человеку с глубоко сидящими глазами (назовем его Д.), — ты у нас мастер на все руки, о’кей? Видать, стрёс в круизе, когда обратно плыли. Ну, там с пацанами побузили малость на палубе, то-сё. Сделай, а? Ты меня знаешь, я не жадный», — с этими словами он вручил камеру светловолосому человеку и напрочь позабыл про нее на полторы недели.

Д. и впрямь был мастер на все руки и, как полагается мастеру, пил запоем.

Запои были классические и, что еще хуже, внезапные. С некоторых пор в его голове поселился веселый и злой человечек, который нашептывал невероятные вещи, вызывавшие приятное жжение в области мозжечка. Услышав его впервые, Д. попытался войти в зеркальную витрину супермаркета и по-братски обнять самого себя, за что схлопотал пятнадцать суток. И сейчас, едва за Никитой закрылась дверь, веселый человечек быстро промурлыкал: «Бежать легче, чем идти, лететь лучше, чем бежать», — и Д. улыбнулся благодарно-понимающе и кивнул.

Ровно полторы недели спустя Никита П. припарковал машину на площадке у сквера, решив прогуляться пешком, благо до мастерской оставался всего квартал. Не успел он пройти и десять шагов, как к его ногам упал мертвый голубь с металлическим зубчатым колесиком в клюве. И опять П. ощутил странный знобящий неуют, как если бы сквознячок прошелся по нервным окончаниям, и снова резануло предчувствие близкой и непоправимой утраты чего-то очень дорогого или разлуки с бесконечно любимым существом — что было еще более странно, ибо никого Никита не любил. Тем не менее он так старательно обошел тело птицы, будто это была мина.

Дрянное предчувствие окрепло, когда еще издали он увидел бессильно и сиротливо мотающуюся на ветру дверь мастерской. Он ускорил шаг, но прямо перед его носом нахальная дверь захлопнулась. Дернув шеей, он потянул за ручку и вошел.

Ударил наотмашь сложный запах винного и табачного перегара, застоялой мочи, немытого мужского тела и того особенного состояния замкнутого пространства, которое названо мерзостью запустения. Когда глаза малость привыкли (обоняние продолжало бурно протестовать), Никита смог различить некоторые детали: покореженные остовы телеприемников и акустических колонок, раздавленные трупики микросхем, пустые флаконы из-под гигиенического лосьона, упаковки от лапши быстрого приготовления, клочки исписанной бумаги. Картину небывалого разгрома дополняло множество зеркальных осколков и натыканные там и сям потухшие свечки. Никита зажег одну из них и, оскальзываясь в какой-то мерзкой жиже, в неверном дерганом свете обнаружил Д., лежащего на куче тряпья лицом вниз; сивухой от него несло так, будто он дышал затылком. В полной растерянности Никита опустился на корточки и от нечего делать развернул клочок бумаги, подвернувшийся под руку. Убегающим почерком там было написано буквально следующее:

 

…твоей просьбе, милый Валтасар, пересмотрев что-то около ста пятидесяти тысяч цветных широкоэкранных сновидений, могу составить приблизительную топографию сна как естественной среды обитания твоей души.

Пространства, залитые водой и грязью под тонкой коркой льда; захламленные помещения, сложная разветвленная система коридоров и галерей; улицы в мерцающем полумраке зимнего вечера, по которым идешь голый или разутый; чудовищные сооружения на горизонте, возведенные явно не людьми; теснота потайных лазов и вагонных купе; огромные зеркальные клозеты; раздвижные стены картонного домика, навязчивый пейзаж, размывающий интерьер; крутые песчаные берега медленных свинцовых рек; чужой город, где за каждым углом — сумасшедший или убийца.

И всё это — под головокружительным, тошнотворным небом, усеянным недобрыми знаками, следами гибели галактик, шрамами комет. Самое отвратительное, любезный Валтасар, вовсе не в том, что успеваешь привыкнуть и к таким декорациям, а в том, что смены их, похоже, уже не…

 

«Тебе чего здесь надо?» Никита вздрогнул, поднял глаза и увидел прямо перед собой Д., сидящего на табуретке и смотрящего ему в лицо трезво, пристально и недружелюбно. «Я говорю — чего ты роешься? Видеокамеру свою ищешь? А нету видеокамеры. Украли, пока я тут…» — Д. нагнулся и зашарил под табуреткой. «Я ж тебя грохну», — только и смог выдохнуть Никита. «Грохни, — равнодушно отозвался Д., плеснув в мензурку желтоватой жидкости со дна флакона, — грохни, только ничего ты этим не спасешь и не изменишь. У меня, может быть, много чего украли, — он откинул голову и медленно выцедил содержимое мензурки в рот. — Автомагнитолу вот, паяльник, — он вдруг всхлипнул, — паяльник мой, паяльничек… Грудью тебя кормил, малиной отпаивал… Золотой мой, умненький, стоваттный…» Д. уронил голову на грудь и захрапел.

Никита, сперва несколько оторопевший, наконец опомнился. Он растолкал пьянчугу и в нескольких кратких, но сильных выражениях объяснил, что ему нет никакого дела ни до автомагнитолы, ни до паяльника, ни, собственно говоря, до задницы самого Д., но если видеокамера не найдется к следующему вторнику, ей, этой заднице, придет форменный абзац. Подкрепив свои слова парой оплеух, он повернулся было к выходу, но что-то властно остановило его. Некие изменения произошли в составе воздуха — или той смеси, что наполняла каморку вместо воздуха, — чистейший озон обжег ноздри, а свечка умерла, пискнув, будто фитиль сдавили невидимые наслюнявленные пальцы. В полной темноте стоял Никита, поворачиваясь вокруг собственной оси, принюхиваясь и прислушиваясь, как большой испуганный зверь, готовый броситься разом во все стороны — наутек или в атаку, пока не ощутил присутствие.

Крайне затруднительно описать происходившее затем в мастерской, опираясь на свидетельства самого Никиты, если учесть его полное и безоговорочное доверие к своим пяти чувствам и, соответственно, полную же некомпетентность там, где заканчиваются их полномочия. Добавив к этому скудость его лексикона и несомненную заимствованность образов из какого-то голливудского блокбастера, остается лишь худо-бедно совместить имеющиеся элементы картинки-puzzl‘a, заполнив пробелы при помощи воображения.

О присутствии чуждого и, вероятно, враждебного существа оповестил пульсирующий холодок вдоль позвоночного столба. Сколько ни вертелся Никита волчком, с хэканьем выбрасывая сжатые кулаки в плотный мрак, — оно, это существо, оставалось позади. Вскоре к позвоночнику подключились внутренности: его буквально выворачивало наизнанку, будто сам организм сознавал смертельную противоестественность соседства в одном объеме пространства с жизненной формой, бытие которой опровергало бытие Никиты П., удачливого двадцатишестилетнего бизнесмена, родившегося, живущего и предполагающего умереть в маленьком городе у великой реки, имеющего привычку петь по утрам в душевой кабинке и иногда нюхать грязь, выковырянную между пальцев ног… К этому времени он уже совсем выдохся и замер на месте, беззвучно матерясь и всхлипывая.

И вдруг страх исчез. Исчезло ощущение враждебности и таинственности того, что было за спиной. Как потом вспоминал Никита, словно включилась функция «картинка в картинке», и на привычное изображение реальности стали наплывать образы не менее реальные. Маловерный, он было зажмурился, но убедительность образов нисколько не пострадала — так ненароком он приобщился к настоящему видению.

То, что предстало его внутреннему взору, бесспорно, было кошмарным — но на сугубо человеческий вкус: больше всего это походило на гибрид боевой летательной машины с хищным насекомым, но сейчас истерзанный Никита мог лишь с болезненным восхищением наблюдать, как дивная тварь перебирала бесчисленными суставами, расправляла и складывала крылья, чистила жвала, переключала рычаги. Самое удивительное — тварь, видимо, не имела раз навсегда облюбованного облика, беспрестанно созидая, разрушая и меняя местами целые фрагменты своего естества, и вся была сфабрикована из чистейшего алмазного света.

И это было чудом, поскольку лишь чудо способно являться так безусловно и врасплох. И еще, как ни странно, присутствовал во всем этом элемент свирепой, сокрушительной и обнаженной беззащитности.

Когда Никита пришел в себя, то обнаружил, что стоит посреди разгромленной мастерской на цыпочках, мокрый и дрожащий как мышь, со сжатыми кулаками и по-прежнему крепко зажмурившись — а в неплотно прикрытую дверь обескураженно заглядывал новый день.

 

Проще всего было посчитать случившееся сном, галлюцинацией, обмороком — но не такой человек был Никита, как уже упоминалось, всецело полагавшийся на свои органы чувств, которые прежде ни разу его не подводили: столкнувшись с инобытием, он уверовал в него, как раньше несокрушимо веровал в ботинки на толстой подошве и эффективность рекламы. Да, случилось; да, на самом деле — настойчиво твердила память тела, изнуренного непосильным опытом и одновременно прозревающего всеми своими порами, будто после ледяной купели. Скажи ему кто ну хоть позавчера, что он станет свидетелем чего-то, чему не сыскать меры и названия, о чем нет достоверных сведений ни у кого на свете, чем не поделишься с корешом или адвокатом, — он бы и удивился, и встревожился, и осерчал. Теперь же он будто перемахнул через высокий забор и очутился в незнакомой сказочной области, где не было ни удивления, ни тревоги — лишь приятие и взаимодействие.

В этот день Никита должен был зачитать годовой финансовый отчет на собрании акционеров фабрики музыкальных инструментов. Придя домой, он кое-как привел себя в порядок, переменил пропотевшее белье, бездумно принял две таблетки алказельцера (лукавая плоть, едва оправившись, вновь начала спекулировать на своей немощи, выдавая ее за похмелье) и поспешил в офис.

Скандал, разразившийся чуть погодя, серьезно подорвал позиции Никиты в правлении акционерного общества и заставил многих усомниться в его душевном здоровье. В общих чертах это выглядело так: с нетерпением дождавшись своей очереди, Никита вскочил с места, взъерошил шевелюру, откашлялся и, опершись растопыренными пальцами на глянцевую поверхность стола для совещаний, округлым звучным голосом сообщил собранию следующее:

 

Лучшая посмертная участь — воплотиться в дом.

Знать, что содержишь в себе и вход, и выход.

Чувствовать, как в твои стены вбивают гвозди.

Как внутри тебя воздвигаются новые стены.

Как пядь за пядью твои жильцы обживают тебя,

украшают плетеными

ковриками и искусственными цветами.

Истлевают до дыр плетеные коврики,

завянут искусственные цветы.

Лопнут бечевки, на которых сушились ползунки,

и дети, выросшие из

ползунков, разрушат стены внутри тебя.

Лучшая посмертная участь — воплотиться в дом,

но я стану другим.

 

И с глубоким вздохом закончил, как бы резюмируя сказанное:

 

Не захламляй жилплощадь естества твоего.

Пусть будут свободны и

убраны все комнаты души твоей.

 

Тишина, нараставшая по мере чтения доклада, достигла пика. В этой оглоушенной тишине Никита П., дергая щекой и дико косясь в раскрытую папку, где невозмутимо шагали стройные колонки цифр, покинул конференц-зал. В тот же день он выехал на дачу с двумя ящиками виски и диктофоном, содержащим запись своего выступления.

Существовала досадная и соблазнительная пауза в его воспоминаниях, которые сами по себе не только не тускнели с течением времени, но обретали всё большую отчетливость, будто в ванночке с проявителем — так, что в глазах рябило. И по мере того, как обрисовывались края зияющего провала, Никита убеждался в том, что, покамест он был целиком сосредоточен на созерцании прекрасного и злокозненного чудовища, с ним, Никитой, помимо его воли и осознания осуществлялся контакт. Теперь полученное знание настоятельно искало выхода — инкубационный период закончился.

Тогда-то, захлестываемый изнутри тугой и терпкой волной, и примчался П. к Михаилу Александровичу Пшеницыну, кандидату философских наук, владельцу салона «Роса и пепел». Михаил Александрович — не столько ради гонорара, сколько из исследовательского азарта, смешанного, впрочем, в известной пропорции с человеколюбием, — на протяжении полугода чутко наблюдал Никиту, проводил сеансы холлотропа и ребефинга, терпеливо сносил дикие выходки, главным же образом — выслушивал и документировал бессвязные пьяные монологи своего подопечного.

Выходило так, будто ангел (а в том, что это ангел, Никита не только был убежден сам, но и смог убедить Пшеницына), не спросясь согласия и нимало не заботясь об ответной реакции, использовал Никитин организм как матрицу, напрямую воздействуя на него своим слепящим присутствием и попутно изменяя его структуру. Сам Никита при этом интересовал ангела не больше, чем любой другой потенциальный носитель информации. «Аз есмь» — было сказано человеческой плоти, и что она, бедная, могла ответить?

Однообразный и статичный костяк поведал своему владельцу о бесконечно сложном, многофункциональном остове из хитина и ртути, с его взаимозаменяемыми и перетекающими друг в друга фалангами и сочленениями. А милые, темные и сырые потроха уже спешили изумиться множеству газообразных ангельских сердец и других органов, которым нет ни имени, ни подобия. Вероятно, сходным образом Никита узнал и всё остальное.

«Некогда ангелы, — наскоро конспектировал в своей синей тетрадочке Пшеницын, — представляли собой чистые, не привязанные к поверхности сгустки света. Однако, общаясь с земными существами на протяжении пятисот тысяч лет и деятельно участвуя в становлении, развитии и исчезновении (не разобрано) цивилизаций и рас… (пропуск) …некоторое подобие вещности и добровольно ограничили свои функции сводничеством, соглядатайством и разрушением. Здесь они (зачеркнуто) на этих стезях они проявляют главные свои качества: неумолимость и внепространственность, ибо, будучи всё же выродками Бога (не разобрано). О мире ангелов (подчеркнуто красным, пропуск) мертвый красный мир, размолотый в молекулярную пыль давлением сотен атмосфер (зачеркнуто) мир, расположенный чуть ниже слоя перистых облаков и чуть выше области наших помыслов (далее — отдельные разрозненные записи) …отработанное электричество… грустят о человеческом несовершенстве и завидуют человеческой бренности… ибо всё же, будучи выродками Бога, существуют и действуют во времени; в этом смысле столь желанный ад для них — не более чем остановка вселенских часов; да и рай, вероятно, тоже…»

Можно предположить, что периодичность записей совпадала с периодичностью посещений ангела. О многократности этих посещений говорит хотя бы то, насколько быстро и неумолимо деградировала физическая оболочка П. Он иссох, почернел и оброс. Дела шли хуже: недоброжелатели добились его отстранения от руководства фабрикой, вчерашние деловые партнеры искусно уходили от рукопожатий, а Коля Абрек при встречах туманно и грозно намекал на принудительное лечение в одной закрытой германской клинике. Никита и сам чувствовал некоторую свою ущербность и тщетно искал зацепку за прежнюю систему координат — как больное животное ищет одну-единственную, только ему известную спасительную травку — и всё глубже погружался в себя, привыкая к новым ощущениям. Он напрочь позабыл ставку налога на добавленную стоимость для частных предпринимателей, но мог, закрыв глаза, представить себе розу ветров над побережьем Ньюфаундленда и Гренландии в 1885 году. Он путался в расположении улиц родного города и видел наяву, как сквозь дома, палисадники, дворы прорастают гигантские чешуйчатые рощи. Он был попеременно то блуждающим циклоном, то двойной радугой, то материком Гондвана накануне раскола. От раза к разу ангел бесцеремонно разворачивал перед ним щемящие беззвездные пространства, летящие в лицо со свистом и скрежетом, и баюкал пустотой, которая больше, чем вечность.

Всё это были переживания нечеловечески ясные, но вот однажды приснился ему обычный земной сон, по-земному путаный и невнятный, ложно многозначительный — давненько таких не было. Будто бы очутился он под тем самым деревом, что бессовестно докучало ему некогда на экране видеоплейера. На ветке дерева спиной к Никите сидел, понурившись, мальчик со спичечным коробком в одной руке и удочкой без лесы — в другой. И обрадовался ему Никита, как спасителю, и почему-то испугался. «Так вот ты какой на самом деле, — осторожно сказал он, приблизившись на цыпочках, чтобы не спугнуть. Мальчик молчал. — А те… наяву… со жвалами — те ненастоящие? Ну ненастоящие ведь, скажи?»

Он чуть не плакал от умиления и неосторожной надежды. Мальчик, не оборачиваясь, отвечал — и сердце навсегда оборвалось у Никиты, когда он услышал этот взрослый ухающий голос: «Они как раз и настоящие. В отличие от тебя».

«А ты — кто? Тяжко с ними, пойми», — шептал Никита, задыхаясь, а сон уже убегал, скручиваясь и тлея. «С ними-то еще и ничего, пожалуй, — рассудительно произнес мальчик, обогащая свой голос эффектом реверберации, — а вот сейчас действительно — держись».

С этими словами он начал медленно и неуклюже поворачиваться на ветке, картинка, дернувшись, вновь обрела четкость — но тут Никите было даровано пробуждение.

Под подушкой, мокрой от пота и слез, что-то шуршало и потрескивало. Он откинул подушку — там было целое скопище красных древесных клопов, и вот они уже лезли по одеялу, заползали в уши, в ноздри, в глаза… Он хрипло завопил — и еще раз проснулся, сжимая в руке какую-то бумажку. Смутно знакомым, спотыкающимся на бегу почерком, без начала и конца:

 

…похвальная привычка употреблять одеколон внутрь завезена к нам с Крайнего Севера. Первые упоминания о так называемых одеколонных тризнах относятся к периоду колонизации белых дикарей гордой бронзовой расой оленеводов и корешкоискателей. Некоторые ошибочно полагают, что гипербореи в тиши своих ледяных катакомб по сей день получают чистейшей слезы «про-дукт», перегоняя мочу мухоморов. Однако я утверждал, утверждаю и буду утверждать, что одеколон суть голая функция ветра, субстанция судьбы и сновидения, гнев, милость и произвол Божьи. Его нельзя ни синтезировать, ни разложить на элементы, ибо он везде и нигде. Он — в составе марсианского воздуха, в окурке, приближающемся к твоему зрачку, в перезвоне замороженных свиных туш… Да мало ли еще, милый Валтасар, неизвестного там, за непреодолимыми отрогами Урала, к северо-западу от Большой Подземной реки, на огромном и молчаливом плавучем континенте, что был прибит к нам миллионы лет назад горячим течением и загримирован под тундру хищной подземкой, сумасшедшими сполохами, протяжным воем навсегда заплутавших сердец…*

 

Всё утро напролет он просидел в растерзанной постели, бессмысленно молотя кулаком по подушке и глядя в заплаканное тусклое окно.

Дальше так продолжаться не могло. Каждый раз ангел отнимал еще одну частицу Никитиного «я», замещая ее частицей инородного материала. И тогда Никита решил поступить так, как поступил бы на его месте всякий очень смелый и очень неумный человек — он отважился бороться с ангелом.

Собственно говоря, никакой борьбы и не было: когда Никита при очередном контакте, улучив момент, протянул руку, чтобы схватить ангела, рука попросту провалилась в сосущую пустоту. В течение нескольких бесконечных и неприятных мгновений ладонь была исследована чем-то вроде вкусовых рецепторов, аккуратно и безбольно пережевана и выплюнута обратно.

С тех пор М.А.Пшеницын, сеансами которого ограничивались все сношения П. с внешним миром, стал замечать, что его подопечный предпочитает здороваться левой рукой, а правую старательно прячет в кармане пиджака. На его сочувственный вопрос Никита со странной кривой улыбкой вынул руку из кармана: вся тыльная сторона ладони была как бы изъязвлена кислотой, и поверхность жуткой раны уже взялась крепкой бурой коркой.

Получив таким образом исчерпывающие, угрожающе вещественные доказательства и ангельского бытия, и своего бессилия противостоять ему, Никита окончательно присмирел и пребывал в некоем окоченелом самоуглублении вплоть до того дня, как исчез — внезапно, бесследно и насовсем.

Его, тщательно скрывавшегося от людей, потянуло напоследок к людям. Отощавший и изможденный, он раскатывал целыми днями по кольцевому маршруту единственного городского троллейбуса, без счета отсыпая мелочь ошалевшим кондукторам и пугая пассажиров бессмысленными и кощунственными сентенциями. А то вдруг заваливался на всю ночь в кабак, причем обходил стороной те, что почище и подороже — «Трактир» и «Купеческие яства», — а выбирал потеснее и посмраднее. Вот и тогда, в ночь с двадцать девятого на тридцатое июля, он облюбовал гиблую забегаловку в отдаленном микрорайоне, известном непроницаемой угольной чернотой своих подворотен и бесстрашными ватагами кулачных бойцов.

Забегаловка называлась «Вечный зов», каковое имя сохранилось за ней благодаря своеобразному чувству юмора владельцев, наскоро переоборудовавших бюро ритуальных услуг в заведение хотя и несколько беспорядочное, но не лишенное трущобного уюта. Никита спросил самой дешевой водки, закурил и огляделся. Кругом много и разнообразно пили, мало закусывая, пели, провозглашали затейливые тосты, обнимались, ругались, мирились и снова пили. В глубине зала насквозь проспиртованный одноглазый человек, «молодой, но весьма незаурядный поэт», как писала о нем местная газета, декламировал с подвывом, обращаясь непосредственно к сильно накрашенной пожилой блондинке:

 

Эй, в перелицованном хитоне

не с чужого ль пьяного плеча,

добрый тать, рубиновый тихоня,

отчего в глазах твоих печаль?

Аки-паки, иже херувимы,

версты-звезды, вьюги-холода.

Настежь запечатанное имя —

никому, ни с кем и никогда.

Всё, что есть и что случится позже, —

только блики мерзлого огня.

Отчего, неизреченный боже,

ты меня покинул на меня —

с детством, пубертатными прыщами,

терпкой синевою выше крыш…

Полно, милый, я тебе прощаю,

ибо сам не знаешь, что творишь.

 

«Ник, да ты ли это? — резанул высокий голос. Сергей З., однокашник и в недавнем, но уже дымкой подернутом прошлом компаньон Никиты, без спросу усаживался за его столик. — Человек, водки! Сколько лет, сколько зим! Чего не забегаешь? Тыщу раз говорил: будешь мимо рынка проходить — проходи мимо, гы-ы-ы! Ну, как ты?»

«Я-то? — переспросил Никита, как бы раздумывая, и вдруг, как-то страдальчески переломив лицо надвое, произнес раздельно и четко: — Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал, а как стал мужем, то оставил младенческое, понял?»

«Ну-ну», — примирительно протянул З., слегка отодвигаясь — он уже был наслышан о чудачествах Никиты; но тот, схватив собеседника за лацканы пиджака, притянул к себе и продолжал, чуть ли не крича в ухо: «Говорю тебе тайну — не все мы умрем — но все изменимся — вдруг — во мгновение ока — при последней трубе — ибо вострубит — и мертвые восстанут нетленными — а мы — изменимся — ибо тленному сему надлежит облечься в нетленное — а смертному — в бессмертное — тогда сбудется написанное — поглощена смерть победою, и точка!»

«Мудак ты, Ник, — сказал несколько обиженный З., отряхивая высвобожденные лацканы, — чудишь без меры, и водка тебе не в радость пойдет, ой не в радость!» Но Никита уже не слушал его, пробираясь к выходу и не заплатив за выпитое.

Мы подходим к кульминации нашей истории и вынуждены быть предельно осторожными, дабы не навредить другим участникам описываемых событий; итак, вот факты, надлежащим образом задокументированные либо подкрепленные неопровержимыми свидетельствами.

В двадцать два пятнадцать, то есть через тридцать минут после того, как П. покинул «Вечный зов», начальник охраны фабрики музыкальных инструментов вроде бы приметил на мониторе знакомую фигуру босса, прошедшего широким озабоченным шагом в свой кабинет. Начальник охраны не придал этому никакого сугубого значения, потому что и ранее Никита, будучи истовым запойным трудоголиком, частенько засиживался за бумагами до света. Не придал… И напрасно: внизу, на «вертушке», Никиту никто в глаза не видел ни при входе, ни при выходе. Да и не мог Никита ни войти, ни выйти, равно как и никто другой, потому что все двери в офисе — шикарные финские пластиковые двери, с мягким шипением разъезжавшиеся перед каждым и чуть ли не козырявшие вслед, — так вот, эти двери как на грех заклинило все до одной. А в двадцать три ноль пять горел синим огнем офис, а вслед за ним и фабрика: плакали свежей горящей олифой скрипки, с тяжким стоном лопались струны в пылающих внутренностях роялей, чернела и кукожилась позолота арф… В двадцать три двадцать начальник охраны, покинувший помещение при помощи вентиляционного люка, стараясь не думать о том, как корчатся у прозрачных и непреодолимых преград пятеро его подчиненных, встречал пожарную машину.

Первое и тягчайшее подозрение легло на П., запечатленного камерами слежения (видеокассету с записью начальник охраны как будто по наитию прихватил с собой), однако здесь наспех созданное следствие встало в тупик: вескому аргументу хитроумной аппаратуры касательно местонахождения Никиты в момент происшествия противоречило не менее, а может быть, и более веское слово одного из самых уважаемых в городе людей.

В ту ненастную душную ночь Коле Абреку, в миру думскому депутату Николаю Ашотовичу Амбарцумяну, не спалось в его роскошном особняке, расположенном, кстати сказать, в десяти километрах от черты города. Раздражал дождь, злобно хлещущий по стеклам, ныл копчик, отбитый на пересыльном пункте в Елабуге, и даже нежный, еле слышный храп жены под боком казался физически неприятным. Осторожно преодолев атласные Альпы ее свернувшегося под одеялом тела, Николай Ашотович глянул на будильник (без четверти одиннадцать — он почему-то очень хорошо это запомнил) и направился было в гостиную к минибару, как вдруг в полной тишине его окликнули по имени, да еще и по настоящему его имени, давно и благополучно забытому им самим и известному только узкому кругу посвященных. Словно увлекаемый кем-то за руку, он вышел в мокрый клубящийся сад: на тропинке, ведущей к дому, под прямыми струями дождя стоял Никита П., облаченный в нелепый целлофановый балахон, — строгий, печальный и собранный и будто весь умытый изнутри и снаружи, причем эта неестественная, прямо-таки фосфоресцирующая белизна его лица навеяла Николаю Ашотовичу ассоциации с чистым бельем, в какое обряжаются покойники.

Будучи связанными обязательствами не разглашать истинного и дословного содержания беседы, состоявшейся в саду, мы, однако, имеем полное право привести здесь тот ее вариант, который получил широкое хождение уже в виде легенды, и таким образом снимаем с себя всякую ответственность. Якобы Никита сообщил Абреку о своем окончательном отходе ото всех дел, каковой не может быть поводом для претензий со стороны Абрека. Последний вполне резонно возразил, что поиски достойной замены Никите, переоформление документов и прочие хлопоты займут определенное время и потребуют значительных расходов, целиком ложащихся на Никитины плечи, да и вообще, как гласит общеизвестная истина, «вход — рубель, выход — два». Тогда-то якобы Никита и намекнул о существовании некоего грозного и могущественного покровителя, перед которым вся Колина шобла — не более чем цвет на траве. Ревниво заинтересовавшийся Абрек потребовал назвать имя — и мы снова запечатываем уста, памятуя о данном слове.

Косвенный ответ на вопрос Николая Ашотовича может дать записная книжка П., куда он скрупулезно заносил не только сведения о своих соратниках, кредиторах и должниках, но и ресторанные счета, координаты и приметы многочисленных любовных партнерш и впечатления, связанные с ними, и прочую досужую дребедень. Так вот, на последней ее страничке, вне всякой связи с алфавитом, значится некий Уриил — и это единственное имя, против которого не указаны ни контактный телефон, ни расчетный счет, ни физический/юриди-ческий адрес. Напомним, что «Уриил» в Книге Ездры — «огонь Божий».

На этой звенящей неопределенной ноте мы завершим повествование о невероятном и разрушительном опыте общения Никиты П. с существами хрупкими и свирепыми, нежными и устрашающими, печальными и неумолимыми и — как знать? — о чудесном превращении в одно из них. Всё остальное — и громкое дело о давно назревавшем банкротстве фабрики музыкальных инструментов и внушительной сумме, на которую она была застрахована, и почти несомненная теперь причастность к пожару бывшего управляющего фабрики, а также недавнее сообщение в рубрике «Криминальная хроника» о найденном глубоко в лесу обугленном трупе мужчины двадцати пяти — тридцати лет, атлетического сложения, принявшего мученическую смерть в бочке с бензином, — всё это материал для другого расследования.

---