Вышел в свет сборник статей и воспоминаний об одном из ведущих литературных критиков Удмуртии Алексее Афанасьевиче Ермолаеве, составленный его женой Ниной Григорьевной Ермолаевой. В сборник вошли наиболее значимые и знаковые материалы самого Ермолаева, рассказы о нём ближайших родственников, друзей, коллег, всех тех, кто при жизни был ему близок. Вкладками помещены фотографии из семейного архива. В книге 460 страниц, но тираж её довольно мал – всего 300 экземпляров. Поэтому редакция решила представить это издание своим читателям, выбрав некоторые из публикаций. (Часть материалов даётся в сокращении.)

 

 

 

РАЗДУМЬЯ ПЕРЕД КНИГОЙ

«ЗАМЕТКИ НЕПОСТОРОННЕГО

ОБ УДМУРТСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ»

 

 

Пожалуй, теперь

Не проходит и дня.

Чтоб строгим судом не судили меня.

 

……………………………………………

Я знаю, найдя сокровенную нить.

Что мне ненавидеть, что мне любить.

Флор Васильев

 

Вроде к пюдям идя, я не сделал худого,

Только много ли доброго сделать успел?

Флор Васильев

 

В твоих руках, мой дорогой читатель, небольшая книжка немолодого удмуртского литературного критика. В ней статьи и рецензии разных лет, ставшие для автора небольшими ступеньками в собственном развитии.

Они разные и по содержанию, и по литературному качеству. Но они дороги автору, как узлы памяти.

Всё больше, как навязчивая идея, держатся в моей голове слова из вступления к книге любимого литературоведа Виктора Шкловского «Художественная проза. Размышления и разборы» (М.,1959): «…автору шестьдесят пять лет, всё короче он рассчитывает свои планы, короче становятся даже маршруты его прогулок…

Много у него в телефонном списке вычеркнутых имен, а было время, когда он всё записывал новые номера.

Прежде он ходил не уставая – теперь устает не ходя».

Слава Богу, я уже старше Шкловского 1959 года, года издания упомянутой книги. Приходится думать не столько о будущем, сколько о прошлом.

На стезю литературной критики я, видимо, попал волею судеб.

После семилетней школы решил поступить в техникум. Сначала имелся в виду лесной техникум – он был ближе к дому. К тому же там платили стипендию. Попал в Можгинское педучилище – тоже со стипендией. А помогать мне материально было некому. Отец погиб на фронте. Дома – мать да бабушка. В колхозе начисляли трудодни, осенью на них давали немного зерна (по 100 – 200 граммов за трудодень), но денег колхозники не видали.

В каникулы работал ремонтным рабочим на желез­ной дороге. Тоже деньгами не больно наживёшься. После каникул привозил в педучилище рюкзак картошки. Благо, перед войной в нашу деревню попал новый сорт картошки – Лорх, – и она давала на огороде и в поле хорошие урожаи. Но рюкзака хватало ненадолго. Хлеб купить в Можге тоже была проблема – его не хватало. Жил от стипендии до стипендии. Нередко и голодал.

В Можге я попал в очень хорошие руки. Никогда не забуду опытнейшего педагога, нашего классного руководителя Дмитрия Ивановича Князева. Он был для нас, как отец родной. А преподавателем удмуртского языка и литературы была Екатерина Алексеевна Коновалова – старшая сестра репрессированного в тридцатые годы удмуртского писателя Михаила Коновалова. Вот она многим и многим нам заменила мать добротой своей. Она же вела удмуртские кружки: литературный и драматический. Для меня до сих пор загадка: как она умела учить любви к удмуртской литературе, упоминая лишь негативно такого корифея, как Кузебай Герд (только так и дозволено было), не упоминая ни Кедра Митрея, ни Григория Медведева, ни Михаила Коновалова. Удивительно!

В Можге же меня учили музыке. Очень запомнился преподаватель музыки Пётр Яковлевич Оленев. Он сразу создал оркестр струнных инструментов. И мы выступали со сцены не только педучилища, но и ближайших деревень. Не так давно в газете бывший учащийся педучилища писал, что я неплохо исполнял музыку на домре. Хотя я сам знал, что музыкальные данные мои были весьма ограниченны – Бог не дал хорошего музыкального слуха и голоса. Но что было, то было.

Не знаю, как получилось: мальчик, больше всего успевавший в физике и математике, постепенно увлёкся литературой и искусством. Даже был приглашен (или делегирован гостем) на один из съездов писателей Удмуртии. И вскоре был рекомендован для поступления на факультет журналистики Московского университета. Оказалось, тогдашний главный редактор Удмуртского издательства Августа Васильевна Конюхова поставила вопрос перед обкомом партии о подготовке редакторов со специальным высшим образованием.

Так вот, получив диплом с отличием в педучилище, я оказался студентом МГУ. И тут встретились очень добрые люди. Как не вспомнить профессора Александра Васильевича Кокорева, читавшего лекции по древней русской литературе; Василия Васильевича Попова, учившего нас премудростям технологии полиграфии; профессора Константина Иакинфовича Былинского – автора трудов по практической стилистике русского языка; Ирину Владимировну Мыльцыну, знакомившую нас с ремеслом редактора. Ирина Владимировна стала и руководителем дипломной работы «Тема исторического прошлого в удмурт­ской литературе». А ведь с удмуртской литературой она не встречалась ни до, ни после этого! Доверилась мне. Такую самостоятельную работу защитил на «отлично», и её рекомендовали опубликовать. Книга вышла уже в 1960 году под названием «Удмуртская историческая проза». Статья «История и удмуртская литература», написанная на основе диплома и напечатанная в журнале «Молот» на удмуртском языке, была встречена учеными враждебно. После обсуждения её в научном учреждении В.И. Алатырев, известный не только в Удмуртии филолог, долго ещё при встречах со мной смеялся над этим избиением и в шутку называл меня «ревизионистом». Да, в то время слово «ревизионист» было почти ругательством.

В издательстве меня поддержали редактор Е.А. Матвеев, главный редактор В.К. Тронин, директор М.Д. Сабреков. И книга вышла вопреки учёным!

Правда, споры на этом не прекратились. Поехал однажды в Москву и встретился с известным учёным-литературоведом. Он сказал: «Хорошую книгу вы написали, но почему «Старый Мултан» Михаила Петрова называете историческим романом?». Вопрос для меня не был нов. Дело в том, что в советской литературе с лёгкой руки Максима Горького было принято историческим называть только тот роман о прошлом, в центре которого – главным героем – стоял образ известного реального лица типа Петра Великого или Емельяна Пугачёва. Обо всём этом я уже знал, когда начинал работать над темой исторического прошлого в удмуртской литературе. Знал абсолютно две противоположные точки зрения на главных героев исторического романа. Об этом я писал в заключительной главе дипломной работы, а при издании книги написал новое предисловие. Позднее, когда работал в научно-исследовательском институте, на конференции в Казани делал доклад в защиту исторического романа без «исторического лица» в качестве его главного героя. До сих пор считаю, что я в этом вопросе прав. Ни в одном удмуртском историческом романе нет главного героя – «исторического» лица. Нет его ни в «Тяжком иге» Кедра Митрея, ни в «Гаяне» Михаила Коновалова, ни в «Старом Мултане» Михаила Петрова, хотя в двух последних есть образы Емельяна Пугачёва или Владимира Короленко. Но отнюдь не в роли главного героя. Тем не менее, они выражают исторический взгляд на прошлое удмуртского народа или романтически, или реалистически. Что же делать, если у удмуртов, как и у многих других в России, сохранилось очень мало письменных памятников о «героях». Из-за этого отказаться от исторических романов вообще? До сих пор думаю, что такая точка зрения несправедлива.

Вот так я вступил на тропу исследователя удмуртской литературы. Позднее совместно с П.К. Поздеевым создали учебник для старших классов. Тремя изданиями выпустил популярную книжку о понимании поэзии.

Когда я учился на четвёртом курсе факультета журналистики Московского университета (МГУ), в 1956 к нам на факультет пришла редактор отдела критики журнала «Дружба народов» Л.А. Дурново. Собрала студентов из разных национальных республик, предложила сотрудничать с редакцией – писать рецензии на те значительные книги, которые выходят в наших разных краях на нерусском языке, которые читать московские критики не могут – не знают языков.

Мне тогда попалась в руки повесть Геннадия Красильникова «Вуж юрт» («Старый дом»), напечатанная в журнале «Молот». Повесть понравилась, и я написал небольшую рецензию «Прощай, старый дом». Рецензия вышла в последнем номере журнала «Дружба народов» за 1956 год. (Тогда в журнале существовал раздельчик «Маленькие рецензии», где публиковались отзывы на новинки без подписи рецензента – анонимно.)

И вот, вдруг, уже к концу 2000 года, я получаю в дар книгу Александра Шкляева «Вапумысь вапуме» («Из века в век») и читаю приводимые в книге письма Красильникова к Андрею Бутолину, тогдашнему председателю Союза писателей Удмуртии. Там среди жалоб и обид на непонимание удмуртскими писателями его творчества (действительно, новизна проблем и образной системы молодого писателя тогда пришлись не по вкусу многим) в одном из этих писем – вопрос: «Кто писал в «Дружбу народов» № 12 рецензию? Подписи нет. Я подумал: кто-то из Удмуртии прислал»

Хоть мы раза два и встречались в Москве с Красильниковым и фотографировались с группой земляков на Красной площади, но близко знакомы не были. Ни тогда, ни потом свои рецензии я не показывал до публикации тем, кого рецензирую. Принципиально. Они знакомились с моим мнением только по выходе из печати журнала или газеты.

Было так и с Флором Васильевым, с которым были очень близкими друзьями. Как-то он приехал из Москвы и привез номер «Дружбы народов» с моей статьей о нем. Продавали, говорит, журнал на съезде писателей. Взял в руки, перелистал и неожиданно увидел статью о себе.

Не показываю я своих работ писателям до публикации потому, что не хочется видеть досрочно в их лицах ни недовольства, ни удовольствия. Чтобы самому не попасть под их влияние. Чтобы остаться независимым. А после опубликования уже ничего не изменишь – принимайте мнение критика как есть.

С рецензии «Прощай, старый дом» и начались мои шаги по стезе литературной критики. Кроме рецензий, появились и статьи по довольно острым проблемам. Одна из них («А у нас – тишь…») – в этом сборнике.

Случилось так, что мне в жизни пришлось немало заниматься и текстологией. Это началось с первых же лет моей работы в книжном издательстве. Мне выпало выпускать маленькую книжку стихов умершего удмуртского поэта Прокопия Чайникова, составленную Игнатием Гавриловым; вскоре – избранные произведения погибшего на войне Филиппа Кедрова. Пришлось подключить знания, которые дал мне родной факультет журналистики и в этой области. Проверил все тексты по доступным мне источникам. Эти знания пригодились и впоследствии, когда работал над литературным наследием Ашальчи Оки, Игнатия Гаврилова, Флора Васильева, трагически рано ушедшего из жизни моего ровесника и друга. В результате вышли в свет книги Ашальчи Оки (и с её прозой, и с переводами на русский), Игнатия Гаврилова (трилогия «В родных краях» в одной книге, собрание сочинений в трёх томах, фронтовые дневники и письма вместе с неизданной при жизни повестью), сборники стихов Флора Васильева на удмуртском и русском языках (в том числе однотомники, снабжённые научным аппаратом).

В последнее время с критическими статьями и рецензиями выступаю довольно редко. К сожалению, порой не хватает поворотливости (оперативности, что ли), порой новые произведения просто меня не интересуют.

К сожалению, в нынешних условиях издавать что-то стоящее очень трудно: заставляют искать богатого спонсора. Ведь на языках немногочисленных народов бестселлеров (любых – сексуальных ли, боевиков ли, дамских ли романов, детективов и проч.) много не продашь, денег не накопишь. Тем более, денег нет и на питание. Да нет у нас, удмуртов, богатых, а о меценатстве говорить не приходится. Особенно в Удмуртии, для благоприятного развития талантов нынче условий нет. Я не знаю, как смогут подняться нынче молодые Достоевские, Белинские, Писаревы. Да и Флоры Васильевы с Владимирами Романовыми, Михаилами Федотовыми тоже! Если и создадут что-то стоящее, как они доведут это до читателя?

А нестоящее и в наше время создается и издается, потому что его авторы умеют кланяться богатым и властным – в отличие отталанта. И тем же путем получают звания и премии, и награды. Впрочем, так делали и прежде. Вспомнить хотя бы полузабытых ныне некоторых «народных» писателей. А Кузебай Герд, Ашальчи Оки, Игнатий Гаврилов, Геннадий Красильников, Флор Васильев «народными» не были. Но читают их, любят больше, чем «народных». И почитают. У Ашальчи Оки известны нам всего 37 стихотворений. После реабилитации её книги уже выходили много раз и довольно большими тиражами. И очень быстро разошлись! Попробуй, найди теперь их в продаже!

А модных издают нынче тиражами в 200 экземпляров! А что на них писать критику? Ведь не хочется всё время только ругаться. Да и пользы нет: если у писателя нет таланта, сколько его ни ругай или хвали, он едва ли создаст что-нибудь стоящее.

В наше время всё пересматривают, переоценивают. Не могу и не хочу оспаривать правомерность этого процесса. Ещё гегелевская диалектика базировалась на законе «отрицания отрицания». Но с этим отрицанием не выплеснуть бы ребёнка!..

Например, в печати усиленно муссируется идея, что Красильников в первой повести переиначил жизненные факты, что он не прав, выступив против частного собственничества и т.д., и т.п. И эти «критики» ссылаются на то, что писатель вывел образы тех или других героев не такими, какими они были в реальной жизни. Эта травля покойника идет от литературного невежества, от полного непонимания художественного творчества со стороны нынешних ценителей литературы.

Очень редко (в основном в документально-художественных произведениях) писатель следует за фактами. Писатель создает художественные образы согласно своему замыслу. Если и берётся за какие-то прототипы, то он их переделывает: нос может приставить от другого человека, формы рта – от третьего, а характер – от четвёртого и пятого. И какое дело читателю, с кого списал Гоголь Ноздрёва или Плюшкина!

Вроде в школах и объясняют всё это, но у нас очень часто путают художественный тип с прототипом. Прямо беда.

Дело не в том, каких людей Красильников брал на острие своего пера, а в том, как он их отобразил. Конечно, есть у него в первой повести, да частично и во всей дилогии, некоторая прямолинейность, которая бросается в глаза особенно в наше время, время мучительного возврата к капитализму. Но подумайте, у кого из удмуртских писателей такого не было? У Михаила Петрова (особенно в рассказах 1920-30-х и в повести «Перед рассветом»)? У Игнатия Гаврилова?.. Я, например, не знаю ни одного «безгрешного» писателя тех времён. Но Гаврилов иной в своих воспоминаниях («Тодам вайисько»). Красильников очень силён в последнем романе «Начало года». Найдите-ка у других писателей столь сложные характеры, как Соснов в «Начале года».

И меня уже упрекали печатно, что ссылаюсь в литературоведении на такие «нестоящие» авторитеты, как Корней Чуковский или Валерий Брюсов. Нынче в моде те, кто строит вокруг творчества писателя сложные не то математические, не то физические сооружения, в которых разобраться даже образованному читателю весьма трудно.

Что поделаешь, я действительно люблю тех критиков и литературоведов, которые могут и умеют выражать свои мысли чётко и понятно, без выкрутасов и сложных построений на них и вокруг них. Люблю, например, перечитывать, как написали о Николае Некрасове тот же Корней Чуковский или Владимир Архипов. Да и крупный учёный Борис Бурсов издал целую книгу «Критика как литература», а не как алгебра или тригонометрия.

И, не уподобляясь Сальери (герою пушкинской маленькой трагедии, а не реальному, из жизни композитору, которого я практически и не знаю), который хотел «алгеброю гармонию поверить», обращусь опять-таки к Корнею Чуковскому.

Предваряя сборник своих критических статей, Чуковский писал: «Разумеется, я, как всякий автор, несу ответствен­ность за всё, что я написал, когда бы оно ни было написано. Но дико было бы думать, что я, восьмидесятилетний старик, полностью присоединяюсь к литературным оценкам, которые казались мне правильными шестьдесят лет назад. Нынче я многое сказал бы по-другому. Но вправе ли я переделывать мои давнишние писания на новый лад, приспособляя их к моим теперешним вкусам? Это было бы так же нелепо, как если бы я попытался перекрасить свою седину».

Сегодня, правда, и седину перекрашивают, и тело перекраивают.

Бывает всякое. Литератор моложе меня, росший в глухой деревне, как и я, заверяет, что он ещё мальчонкой понимал, что Сталин был злодей, а что сам он всегда был против культа личности.

Я, конечно, вундеркиндом не был, ни о каком культе личности понятия в том возрасте не имел. Правда, в моей деревне я не знал репрессированных в середине тридцатых. Не застал и коллективизацию. Хотя в отобранных у кого-то домах находились то контора, то магазин. Хозяев этих домов не знал.

После войны помню такой случай. На глазах у мужика видел слёзы. Его вызывали в райцентр на допросы, потому что в войну он попал в плен к немцам. Но он умер впоследствии своей смертью в родной деревне. Так что понять более молодого в сравнении со мной литератора я не могу.

Я всю жизнь занимался только удмуртской литературой, определением её места в литературе русской и многонациональной. Но однажды неожиданно получил из Москвы из редакции «Литературного обозрения» пакет с книжкой башкирского писателя Рамиля Хакимова «Мост» и письмом-просьбой написать рецензию на прилагаемую книжку. Рецензия вышла в № б за 1974 год.

Нынче молодые хвалятся, что их публикуют в США, Германии. Мне и в голову не приходило публиковаться далеко. Старался развить вкус и интерес к родной литературе своего народа. И я не жалею, что моя литературная судьба сложилась так, а не иначе. Каждому свое: Богу -богово, кесарю – кесарево. Я же – не тот и не другой, а самый обыкновенный человек, в первом поколении отпочковавшийся от крестьянской юдоли. Человек, заинтересованный в просвещении тех, из корней которых вырос, стремящийся поднять художественно-образный уровень земляков-литераторов, не стремясь завоевать их любовь и благосклонность завышенной оценкой: «талантливые», «гениальные», – как это делают некоторые литературоведки, добиваясь благодарности в виде премий, наград, званий. К сожалению, переоценка, восхваления не способствуют творческому росту писателей, что мы и наблюдаем в современной литературе. Очень снизился её уровень в сравнении с тем, что было в 60-80-е годы.

 

Алексей ЕРМОЛАЕВ

(Ижевск,  «Инвожо», 2005)

 

 

 

 

С ЛЮБОВЬЮ К ОТЦУ,

С ЛЮБОВЬЮ К МАТЕРИ

 

Я приезжал в Ижевск ежегодно и знал, что меня ждёт отец, которого я любил и который любил меня. Предвкушение встречи было всегда радостно.

Но вот я выезжаю в Ижевск из Москвы 29 октября 2006 года, а отец меня не ждёт. Со всем отчаянием и безысходностью я осознаю, что наши общие дни, наши задушевные беседы в августе, всего лишь два месяца назад, были последними, и отец больше не будет меня ждать никогда. После его похорон 31-го я еще несколько дней живу дома, иду с матерью в церковь, на кладбище на могиле отца делаю песочный крест после его заочного отпевания… и всё общение теперь с ним только заочное.

Хожу вечерами по Ижевску и чувствую невозможность идти в пустую, без отца, квартиру. Лишь ощутив, что меня ждёт и беспокоится мама, открываю дверь в подъезд. «Не плачь», – встречает меня мать. А я не могу без слёз возвращаться домой, где раньше мне всегда радовался отец. Разве мужчины не плачут? Вот в детстве я не плакал никогда; никогда не плакала сестра. Так говорят; наверно, потому, что было очень сильное ощущение отцовой любви и защищённости. И я, и сестра немало несчастий перенесли в своей жизни. Но слёзы из моих глаз вызвала только смерть отца, незабываемо заботливого, нежного, чуткого ко всем детским и юношеским проблемам. Хожу я по октябрьско-ноябрьскому Ижевску, городу детства, а память вытаскивает из своих закоулков образ отца в разные периоды моей жизни.

Соседи до сих пор вспоминают, как с 1960 года отец возил нас с сестрой в ясли, потом в садик в необычных для Ижевска, сделанных на заказ в Шуе, широких санях зимой, в двухместной коляске летом. Стоял отец в очередях за фруктами для нас, привозил из Москвы костюмчики, комбинезоны (потом раздавали их знакомым), игры и игрушки.

Когда нам с сестрой было по десять лет, появился в квартире мальчик Толик, которого мать с отцом хотели усыновить. История такова. Мать вечером зашла в поликлинику – в вестибюле плачет мальчик, которого все гонят: «Тут тебе не место». А моя мать взяла мальчика за руку, расспросила: оказалось, его маму увезла «скорая помощь». Куда, он не знает, вот и ищет по больницам; в бараке, где они живут, холодно, еды нет. Мать привела его к себе, помыла, накормила. Обзвонив больницы, узнала, где его мама. Её состояние врачи определили как безнадежное. Мои родители решили Толика усыновить. Меж тем подняли на ноги медицинских светил – тогда имена родителей звучали в республике. И Надежда была спасена. Толик прожил у нас два месяца, пока его мама, здоровая, не вышла из больницы. Отец купил Толику лыжи, и все вместе мы выезжали в лес. Года два потом Толик приезжал к нам на выходные. И мы на лыжах отправлялись на прогулку – с горячим чаем в термосе и бутербродами устраивались под елью у костра. Не забылись те походы.

Отец во всем был необыкновенен. Если он ехал в дом творчества писателей Коктебель, звал меня с собой. И я во время каникул, школьником, потом студентом, садился на самолет до Симферополя, оттуда автобусом до Коктебеля. Обратно – с отцом через Москву в Ижевск. К моему приезду в Коктебель отец подыскивал мне комнату, покупал путевку на питание в столовой пансионата «Голубой залив».

И мать брала нас с собой на турбазы. Это был наиболее доступный для неё, недорогой отдых. Мы побывали на Чёрном море, на Каспийском, Балтийском. Жили в дощатых домиках, в палатках. Если мать отправлялась в командировку, тоже старалась взять нас с собой. Мы сидели на совещаниях, где участники их восхищались её очерками. Предлагали ей писать о лучших передовиках для издательства «Колос». Но она, к сожалению, отказывалась. Возможно, чтобы не оставлять отца надолго одного. Он всегда очень ждал её, нас, радовался нам несказанно.

Отец предлагал забирать любые книги, какие мне захочется. Так у меня образовалась в Москве солидная библиотека из родительских книг. Очень её ценю. Ценю воспитанную отцом способность подискутировать на литературоведческие темы с любыми знатоками, учёными. Навык этот помогает мне при чтении лекций студентам и школьникам.

Учился я бесконечной доброте, исходившей от отца, от его дел и поступков. Но при этом он был всегда нетерпим к людскому хамству. Помню, отец провожал меня как-то в Ижевском аэропорту. В очереди на регистрацию некие выпившие граждане нецензурно выражались. Вокруг женщины, дети. Отец сделал замечание. В ответ: «Интеллигент, наверное, из писателей». В точку попали. Тогда моё эмоциональное, энергичное вмешательство позволило заткнуть рты этим людям. Сегодня хамство – обычное явление.

Я всю жизнь учился у отца доброте к близким людям, друзьям, и не только. Надо заметить, ученик из меня не очень прилежный – мне до отца далеко.

Меня всегда удивляло, как мать точно чувствует состояние отца. В сложные для него моменты жизни она всегда оказывалась рядом. Помню январь 1981 года. Отцу сделали первую операцию на сердце в городе Горьком, и мать провела там очередной отпуск. Самый ответственный период после операции она была с ним. Готовила куриные бульоны, в двух термосах поочередно носила в больницу, ездила туда дважды в день, попутно покупая фрукты, соки. Выполняла она ежедневно просьбы и других больных, лежавших без родственной опеки: отсылала письма, телеграммы, покупала продукты… Помощь другим людям не была моей матери в тягость. В тот январь и я свои каникулы провел в Горьком, чтобы хоть морально поддержать и отца, и мать.

Опять январь, 1994 год. Отец лежит в 7-й медсанчасти Ижевска. Мать вдруг срывается с места, выключает плиту с недоваренным бульоном, хватает пальтишко и бежит на автобус идущий до медсанчасти. Надевает его уже в автобусе. Прибегает в палату – у отца судороги. Кладет ему в рот спазмалгон, делает массаж сердечных точек. «Не появись вы в тот момент, он умер бы»,- говорит ей потом врач. Терапевт пришёл к отцу только через два часа…

Мать едет забирать отца из больницы – в гардеробной только его куртка, ни шапки, ни шарфа, ни ботинок. Так, оказалось, доставили его из предыдущей больницы. Надевает мать ему свои носки под шлепанцы, свою шапку – и ведёт по снегу к машине. Как ликовала она: «Привезла мужа в тапочках, но живого, живого, живого!»

Раннее майское утро 2000-го. Мать, забыв выключить чайник, не позавтракав, бежит в больницу к отцу. Чтобы успеть остановить машину, в которой его должны везти на операцию желчного пузыря. Сюда его привезли накануне из-за сердца. Главный хирург города Виктор Алексеевич Лысенко скажет: «Ну, есть у него маленький камешек в желчном пузыре. Но он не мешает, с ним можно жить сто лет. Вашему мужу надо лечить сердце. Напрасно вы просили эту операцию ему сделать». Отца выписали на следующий день после консультации. Мать с повышенным давлением от волнений везёт отца домой и благополучно выхаживает сама.

Когда бы и где б ни лечился отец, мать ходила к нему ежедневно. И он «выкарабкивался» из самых невероятных состояний. Только однажды она позволила себе не пойти к нему, замотанная неотложными делами: в субботу 28 октября, и это сказалось на отце роковым образом. К нему пошла моя сестра Ирина, понесла лекарства. Мать пообщалась с ним вечером по телефону, пообещала прийти завтра. В понедельник его должны были уже выписать как выздоровевшего – томография, на которую дочь возила его 23 октября, показала нормальное состояние. Мать радовалась: затеяла уборку в квартире, закупала продукты. Теперь она не может себя простить: «Надо было мне ползти к Алексею через «не могу», преодолев бессилие и усталость. Надо было зарядить его своей энергией». А я удивляюсь, как матери удавалось сохранять какую-то энергию, как ей удавалось преодолевать все тяготы жизни и помогать другим.

Дорогие мои, отец и мать, о ком из вас я написал больше? Но ведь вы в моем представлении были одним большим общим знаменателем нашей разросшейся вокруг вас семьи. Ваша общая жизнь кажется мне ежедневно героической и самоотверженной. Вы для меня – образец человеческих отношений. Что-то «большее, чем любовь» прочно связывало вас. Наверно, чувство долга, у обоих высоко развитое.

Я напоминаю матери строки поэта: «Печаль моя светла, печаль моя полна тобою». Прошу её постараться сделать светлой свою печаль. Она же отвечает, что это для неё невозможно. Я звоню ей из Москвы еженедельно. И слышу скорбь в её голосе. Да и моя печаль разве становится светлой по моему светлому, чудному отцу. Забыть его я не могу, смириться с его потерей тоже.

Кружу в первые ноябрьские дни 2006 года по улицам Ижевска. Падает снег. Снежинки смешиваются с моими слезами, тают, стекают с лица. Чувствую некоторое утешение оттого, что природа плачет, видимо, разделяя мое горе.

Кружу по улицам Москвы, где ходили когда-то с отцом и матерью, знакомившими меня и сестру с городом своей юности, своей любви. И чувствую неумирающую нежность отца и матери через время и пространство.

 

Андрей ЕРМОЛАЕВ

 

 

 

 

РОДНОЙ КРАЙ

 

Школьное сочинение

 

Наши сосны

Высокие самые,

Наши ягоды

Сладкие самые,

Наши люди

Добрые самые.

Это я говорю

Про свой край.

 

Так писал удмуртский поэт Флор Васильев. Такие сосны я вижу каждое утро из окна своей комнаты. Они растут напротив нашего дома вдоль улицы Труда.

 

Когда в дому появится ребёнок,

Черёмуху у дома посади.

Пускай её побег покамест тонок –

Пора её цветенья впереди.

 

Это тоже строчки Флора Васильева. У нашего домика на садоогороде он посадил яблони. Вместе с моим дедом Алексеем и бабушкой Ниной, которая привезла из Воткинского питомника саженцы лесных, не привившихся яблонь. Чья-то злая рука пять лет назад порубила их, но они выжили и буйно цветут каждую весну, хранят память о друге нашей семьи. Что такое «Эхо в лесу»? Эхо – это память о прозвучавшем голосе. «Эхо в лесу» назвал книгу об отце сын поэта Сергей Васильев. В лесу, окружающем деревню Бердыши, в лесу, окружающем наш садовый домик, в лесу вокруг Воложки, где любили бывать и Флор, и Сергей с моими дедом и бабушкой Ермолаевыми, в полях, лугах, на речках и озерах нашего края нашел поэт мотивы для своих стихов и песен.

 

- Где же нашёл ты

Стихов своих строки?

- В поле, в лесу,

В родимом краю.

 

На месте уже не существующего отцовского дома в Бердышах, Сергей Васильев построил новый. Рядом открыт музей Флору Васильеву. – Где же хранишь ты

Стихов своих строки?

А мой дед Алексей издал новую книгу стихов своего друга, не публиковавшихся при его жизни.

 

- Если по сердцу,

Так в сердце храню.

 

С детства мы хранили в сердце впечатления, дар окружающей нас природы, – от красных рябин и калин среди белых снегов, от белых черёмух и яблонь среди весенней зелени, от жёлтых одуванчиков и италмасов в золотых лучах солнца, от живого огня в печи и живой воды в реке, от тёплой земли под босыми ногами и ярких ночных звёзд над горячим костром. Храним имена друзей, помним то, что ими написано о родном крае. Звучат стихи, как эхо в лесу.

Память о другом писателе-земляке, Евгении Андреевиче Пермяке, хранят его книги с дарственными надписями нашей семье, хранят его письма «Алексею Ермолаеву». Детство Пермяка прошло в доме его деда в Воткинске. Здесь теперь музей этого писателя. Совсем недалеко, через плотину от усадьбы, – музей гениального нашего земляка П.И. Чай­ковского. Одна природа, один окружающий мир питал их творчество. У Евгения Пермяка даже названия книг как бы навеяны дедушкиными сказками и воткинскими лесами и далями: «Сказка о сером волке», «Горбатый медведь», «Дедушкина копилка», «На все цвета радуги», «Уральские были-небыли». Библиотека, носящая имя Евгения Пермяка, ежегодно устраивает Пермяковские чтения, выставки детских рисунков – иллюстраций к его произведениям. И всегда в них – природа родного края. Любят воткинские ребята иллюстрировать сказку «Берёзовая роща». Герои её – берёзки, крапива и репейник. Надо много бывать в лесу, чтобы такую сказку написать и нарисовать.

Воткинские встречи, куда меня приглашали с дедом и с бабушкой на Пермяковские чтения, не забываются. Память моя хранит их.

Наверно, не будь родом из алнашской деревни Пётр Чернов, не стал бы он лучшим удмуртским прозаиком. Когда он приходит к нам, рассказывает всегда один и тот же свой сон, потому что этот сон снится ему постоянно: как он ходит по цветущему лугу за околицей родной деревни и вдоль речки. Родная земля всегда живёт в его сознании.

Я в своих снах вижу себя идущим по лесной дороге мимо осин и берёз, лип и сосен. Дорогу мне перебегают то ёжик, то заяц, пролетают надо мной птицы, спускаются белки за кусочками хлеба, которые я им бросаю. Снится то, что было. Снится мой родной лесной край. Сны – как «эхо в лесу».

 

Иван БЫЧКОВ

(8.10.1996. Ижевск, школа № 40)

 

 

 

 

 

ОН ЗАБОТИЛСЯ О РОДНОЙ ЛИТЕРАТУРЕ

 

За серой тучей

Посветлело небо.

Флор Васильев

 

Это было давно, в 1960-ом или годом позже, в Республиканской библиотеке имени Ленина в малом читальном зале проходило собрание писателей Удмуртии. Многого память не.сохранила, но ясно помню: о только что вышедшем в свет первом сборнике Флора Васильева говорил Алексей Ермолаев, черноволосый, коренастый молодой человек. Говорил горячо, жестикулировал, запинался, кому-то возражал (не все воспринимали стихи молодого ещё поэта, не всем они нравились). Тогда я впервые увидела и услышала будущего известного критика. Не предполагала, что мне много раз придётся с ним встречаться, брать у него интервью, ездить с писателями, и с ним в том числе, на читательские конференции, записывать его выступления на магнитофонную плёнку для передач по Удмуртскому радио. Последняя запись – автобиографические материалы о жизни и творчестве – выполнена в рамках программ «Память Удмуртии» в 1998 году. Плёнка с текстом выступления и голосом Ермолаева хранится в Национальной библиотеке.

Записывала я его на квартире. Чёрные волосы побелели, но глаза блестели, как в молодости, и смех был такой же радостный. В руке он держал свою новую работу – большой сборник стихотворений в переводе на русский язык опять же Флора Васильева.

Это оригинальное издание, – говорил Алексей Афанасьевич, – во-первых, сюда вошли по несколько переводов одних и тех же стихотворений Флора Васильева; во-вторых, здесь имеются оригиналы переводов из ранее изданных удмуртских сборников.

В нём чувствовалась гордость и удовлетворение от большой, кропотливой и объёмной работы. Книга действительно выглядела достойной и внушительной. Кроме большой редакторской, литературоведческой и критической работы над произведениями многих авторов, он через всю жизнь пронёс привязанность к поэтическому творению Флора Васильева. Я имею в виду сборники, составленные им: в 1984 году – «Улытозям мон улонэз кырзай» и 1995 году – «Кылбуръёс» (846 страниц!), куда вошли стихи и поэма, написанные Васильевым с 1955 по 1978 годы. В предисловии составитель даёт глубокую оценку поэтическому творчеству и организаторским способностям Флора Ивановича.

Не менее значимы в конце книги объяснения отдельных стихотворений и расположение названий стихов по алфавиту и по хронологии. Это облегчает работу со сборником, однако для составителя это был титанический труд. Труд, труд и ещё раз труд. Людям его возраста, выросшим в военные и послевоенные годы, это было не в новинку. Как и его ровесники, к труду он приобщился рано. Ещё в школьном возрасте был помощником бригадира и помощником счетовода, работал с лошадьми. По его словам, он не гнушался никакой работы. Однако, больше всего любил читать. Нравилась ему удмуртская литература. И когда поступил учиться в Можгинское педучилище, охотно стал посещать литературный кружок, где выступал в роли критика, а обучаясь в Москве, развил свои способности в этой области. Читать приходилось очень много. А вот еды не доставало. К концу первого курса он серьёзно заболел. Ему даже экзамены перенесли на осень. Для меня это тоже было не новостью. Почти все, кто в те годы учился в Москве, находились в одинаково трудном материальном положении. Я на это обратила внимание, когда готовила о них радиопередачи. Мне кажется, тоска по дому, разного рода трудности, лишения, недостаточность питания в те годы повлияли на их дальнейшее здоровье. У Алексея Афанасьевича болело сердце. Когда я его записывала, он показал стимулятор, который был вшит под кожу, и поделился, что вот скоро придёт время сменить его. Это говорить только легко. Нина Георгиевна, находившаяся во время разговора рядом, только вздыхала. Она не меньше переживала, чем он сам.

Алексей Афанасьевич сидел за столом, в руках держал толстые папки, потом аккуратно положил их на стол и то ли с радостью, то ли с некоторой долей горечи, усмехнувшись, сказал:

- Вот мои труды. Когда-то было большое желание: статьи, рецензии, напечатанные в разное время в газетах и журналах, издать отдельной книгой. Здесь анализ произведений М. Коновалова, С. Самсонова, Ф. Васильева, Ашальчи Оки, Кузебая Герда, П. Чернова и других писателей… Да чувствую, никому это не нужно. Для издания сейчас требуется искать спонсора, а я не умею этого.

Печально. Сейчас трудно сказать, увидят его труды когда-нибудь свет или нет. А надо бы их издать. А.А. Ермолаев любил своё дело и, несмотря на нехватку времени, на нездоровье, всегда откликался на просьбы, в частности, Удмуртского радио – выступить с рассказом о творчестве того или иного писателя, дать оценку новым произведениям. Особенно часто приходилось к нему обращаться, когда в литературной редакции радио по просьбе учителей удмурт­ской литературы и Министерства просвещения Удмуртии было решено организовать радиопередачу «В помощь школе». Это был момент, когда в программу преподавания включили произведения, которые уже трудно было найти, а издательство не успевало выпускать необходимую для школы литературу. Может быть, были и какие-то другие причины, неизвестные мне. План этих передач мы составляли по заявкам учителей школ и рекомендациям методистов Министерства просвещения.

Помнится, как мы работали над радиопередачами по произведениям Игнатия Гаврилова, по современной удмуртской поэзии. К примеру, в программу по удмуртской литературе была включена поэма И. Гаврилова «Санй». Заслуженная артистка России Анастасия Васильевна Шкляева прочитала текст, а Алексей Афанасьевич Ермолаев рассказал об истории создания поэмы и о том, какое место в истории удмуртской литературы занимает творчество И. Гаврилова, и в частности, поэма «Сани». Нужно отметить, что он хорошо знал творчество этого писателя. В учебнике по удмуртской литературе для 9-10 классов, над которым они работали совместно с П.К. Поздеевым, часть, посвященную Гаврилову, написал он. Есть там и материал об этой поэме. Но тогда ещё не было учебника, да и живой, эмоциональный рассказ критика всегда интересней и воспринимается лучше. До этой передачи мы говорили о трагедии «Камит Усманов» с исполнением арии Камита заслуженным артистом России Г. Титовым, и рассказ свой А,А. Ермолаев о поэме связал с предыдущей передачей. Получилось очень интересно. Тут были литературные тексты, исторический материал, исполнение артистов, выступление критика. Это был хороший материал для школы. Я сейчас жалею о том, что тексты этих передач нигде не печатались. Никто не подсказал, сама не догадалась.

К творчеству И. Гаврилова критик относился очень серьёзно. В книге статей об удмуртской литературе «Туннэ но чуказе» («Сегодня и завтра»), вышедшей в 1984 году, которую он мне подарил со своим автографом, он написал о повести «Гвардейцы» и о трилогии «В родных краях». Он пишет об истории создания этих произведений, проводит параллель между дневниками и произведениями, пишет о трудных военных условиях, в которых создавались повести и трилогии, но самое главное, что он ведёт разговор с читателем о том, как нужно читать и понимать художественную литературу, и особо обращается к школе: «Современная школа должна учить детей умению отличить художественный образ, литературных героев от людей настоящей жизни», – пишет он. Самой главной его заботой были литература и искусство, пишет критик и приводит слова из фронтового дневника писателя: «Для чего я живу на свете? И правда, вся моя радость жизни, вся моя тихая и бурная жизнь – это литература и искусство! Этим я живу и этим я счастлив». И если это так, замечает критик, не удивительно, что его главная книга об этом самом. Этим объясняется и своеобразие произведения. Ведь в нём мы читаем о сложностях развития литературы и искусства от человека, который сердцем переживал о предмете своих забот.

Все эти слова полностью можно отнести и к творчеству критика и литературоведа А.А. Ермолаева. Он заботился об удмуртской литературе, считая её необходимой составляющей духовного развития народа.

 

Милитина ГАВРИЛОВА

2008

 

 

 

 

ПРИМЕРНЫЙ КРУГ ТЕМ

 

Для вынесения на конференцию литературоведов и писателей Удмуртии

 

Целью конференции стоило бы поставить уточнение истинных ценностей удмуртской литературы. Сейчас нам необходимо определить истинные и ложные пути литературного процесса, непреходящие ценности классики удмуртской литературы.

Что в нашей литературе ценно с точки зрения современных взглядов на литературу? Что останется на все времена?

У каких писателей, произведений слава вызвана факторами временного, конъюнктурного характера?

Как нам относиться к производственным (в том чис­ле к колхозно-совхозным) романам и повестям: «Лицо со шрамом», «Лозинская полоса», «Перед рассветом», «У реки Лудзинки», «Старый дом» – «Олексан Кабышев», к тетралогии «Поклонись земле» и дилогии «Люблю тебя» -«Голуби с пути не сбиваются»?

Как оценивать историко-революционные романы и повести типа «Тяжкое иго», «Гаян», «Старый Мултан», «Это не сказка», «Над Камой гремит гроза», «Северная симфония» – «Лельшурская сторона»? Как относиться к содержащемуся в них антирелигиозному, антиправославному пафосу?

Выдерживает ли современную критику «гражданская поэзия»?

Проблемы драматургии. Какие пьесы классики достойны дальнейшей сценической жизни? Как их можно ставить на сцене?

Хотелось бы, чтобы на конференции затрагивались и разрабатывались темы самые горячие, самые остросовременные, чтобы докладчики или серьёзно отстаивали существующие взгляды, или, отвергая их, предлагали новые, вызванные современностью.

Хорошо бы обсудить и проблемы периодизации литературы.

Проблема «последней авторской воли» в текстологии. Нужно ли придерживаться «последней авторской воли» при переизданиях таких произведений, как «Вужгурт» Кедра Митрея, «Холодный ключ» и «Санй» Игнатия Гаврилова, «Италмас» Михаила Петрова?

Менее всего желательны доклады информационные или традиционно-школярски пересчитывающие сравнения, эпитеты и метафоры того или иного произведения.

 

Алексей ЕРМОЛАЕВ

(Одобрено правлением Союза писателей Удмуртии 4 декабря 1997 года)

 

 

 

 

РАЗМЫШЛЕНИЯ НАД КАРТОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

 

Недавно прочитал изданную год назад в Ижевске книгу статей Алексея Ермолаева «Заметки непостороннего…». Тираж – не падайте в обморок – аж целых триста (сумма прописью) экземпляров. Хочешь не хочешь, а наглядная иллюстрация роли и места современной критики. И ее влияния.

Между тем – работа неординарная. Исповедальная, темпераментная. И для автора – итоговая. Прямо-таки живая летопись национальной словесности, полная мытарств эпопея прорыва ранее бесписьменной литературы к читателю. Что ни глава, что ни этап, сплошная череда испытаний и преодолений.

Особенно потрясает история начинавшей на заре двадцатых годов первой удмуртской поэтессы Ашальчи Оки. Её бесхитростными лирическими строками словно бы заговорил сам народ, пронесший сквозь столетия собственный мир чувств, выразительность и гибкость языка. И после этого ошеломительного дебюта десятилетия молчания. Чудом избежавшая участи своего затравленного наставника Кузебая Герда, Ашальчи Оки жила в непрерывном предчувствии обвинений. Отлучённая от изданий, она переключилась на медицинскую стезю, занималась излечением трахомы, провела всю войну на фронте, в полевых госпиталях. Лишь в пору хрущёвской оттепели попыталась вернуться к исконному призванию, но не успела. Так и осталась ярко промелькнувшим метеором.

Внутренний пафос ермолаевских «Заметок непостороннего» – расшифровка недомолвок и подтекстов, выявление недосказанного, проникновение в обстоятельства, сопровождающие публикацию и неизбежно воздействующие на нее. От поблажек конъюнктуре – до сопротивления ей, от инерционных подходов – до новаторских, ломающих каноны. На этом насыщенном противоречивыми веяниями фоне становится более зримым, осязаемым реальный вклад в родную литературу, принесённый Ашальчи Оки, Флором Васильевым, Петром Черновым, Геннадием Красильниковым.

Мне кажется, что это чувство исторического контекста на глазах размывается в сегодняшней критике. А жаль. Оно дает ориентиры, точки отсчета, объясняет глубокий национальный резонанс произведений того же Кузебая Герда.

Как ни прискорбно, мы, в сущности, отвыкаем рассматривать многонациональную литературу как неотъемлемую составляющую совокупного художественного богатства нашего общества. Разве что номинально, декларативно. Опрометчиво это, и уж точно себе в убыток. Ведь при всей близости магистральных тенденций они неизбежно специфичны на конкретной национальной почве. У каждого народа свой ракурс отношения к прошлому, к традициям, к потоку сегодняшних перемен, к охватившим весь мир глобальным процессам, к городской и сельской цивилизации, к повсеместному наступлению технического прогресса на естественную экологическую среду обитания. Эти различия не отменяют единства, но усложняют, корректируют его, вносят свой поправочный коэффициент, рождая неоднозначный эмоциональный, нравственный, интеллектуальный отклик.

Я лишний раз окунулся в это бесконечное разнообразие подходов, оттенков, настроений.

 

Леонид ТЕРАКОПЯН

(«Литературная Россия»), 2006. 7 апр.)

 

 

 

«ЛОЖИТСЯ НА ДУШУ УЗОР»

 

О составителе сборника НинеЕрмолаевой

Издавна удмуртские народные мастера и мастерицы создавали изумительные высокохудожественные бытовые изделия: прялки, туеса, наличники, ковры, вышитые нагрудники – кабачи, узорные чулки и варежки, скатерти и полотенца и много, много других вещей. В 1920-е и 1930-е годы эти вещи и национальную одежду начали считать пережитком капитализма. И на долгие годы народное искусство было забыто, о нём не издавалось ни книг, ни альбомов. За это взялась молодая журналистка, выпускница Московского государственного университета Нина Георгиевна Ермолаева. Она организовала серию телепередач о народных умельцах. Собрала большой материал об удмуртских ковровщицах и издала книгу «Ложится на душу узор». Книга получилась интересной и воодушевила народных мастеров. Ткачество начало возрождаться. Продолжая углубляться в изучение бесценных высокохудожественных произведений удмуртского народного искусства, Нина Георгиевна издала вторую книгу «Разноцветные встречи». Эти книги и сегодня помогают школьным учителям, краеведам и самим народным мастерам. Это только одна из граней творчества Нины Георгиевны.

После приезда в Ижевск она начала работать в Удмуртском книжном издательстве, где в течение семи лет заведовала отделом сельской литературы. Отредактировала много книг, сама писала художественные произведения.

Другое направление литературной деятельности Нины Ермолаевой – переводы. Она перевела на русский язык роман Петра Блинова «Улэм потэ» («Жить хочется»), Михаила Петрова – «Зардон азьын» («Перед рассветом»), сказку Василия Садовникова «Туганай но Зара» («Туганай и Зара»), Евгения Самсонова «Вдоль рощи», «Виктория», «Синие дали», рассказ Семёна Шихарева «Ёлка».

Большую часть своего творчества она посвятила сельским труженикам: дояркам, агрономам и т.д. Ею написаны книги о передовиках сельского хозяйства, об их жизни и работе, об острых проблемах сельскохозяйственной науки.

Её статьи публиковались и в зональных, и в центральных изданиях, например, в журналах «Урал», «Уральский следопыт», «Уральские нивы», «Дружба народов».

Нина Георгиевна – специалист высокого уровня. Издательство «Колос» института научно-технической информации приглашало её работать в Москву. Но она решила остаться в Удмуртии.

 

Семён ВИНОГРАДОВ,

Народный художник Удмуртии