ЛУЧШЕЕ КАЧЕСТВО НАИВНОСТИ

 

О поэтическом альманахе

литературного клуба «Черный вторник»

(г. Набережные Челны)

 

С точки зрения мусорщика

Среди нас чистых нет.

В.Ярюхин

 

В начале 2007 года в Набережных Челнах в рамках молодежного театрального фестиваля «Действующие лица» состоялась презентация второго номера местного литературного альманаха «Черный вторник», издаваемого одноименным клубом, существующим с марта 2005 года. Почему «Черный вторник»? Главный редактор и руководитель клуба Анатолий Ухандеев объясняет название тем, что встречи клуба проводятся именно по вторникам, а черный цвет — цвет забвения, которому подвергается большинство текстов, не получивших положительной оценки участников сообщества и не прошедших отбор в итоговый сборник. Таким образом, главная идея существования клуба — создание некоего среза лучших литературных произведений, написанных жителями Набережных Челнов. Именно как срез молодежной культуры одного из сотен небольших провинциальных городов и интересен альманах. Одного из сотен. Однако далеко не в каждом городе найдутся энтузиасты, готовые работать с авторами, вкладывать силы и собственные финансовые средства в создание этого «среза». И челнинский альманах поэтому становится еще более интересен. Чем живет молодой провинциальный автор, далекий от столичных литературных «тусовок»? Как можно охарактеризовать его творчество?

 

Возможно, этим вопросом задавались и редакторы альманаха, решившись на весьма смелый эксперимент. Наряду с произведениями местных авторов в сборнике представлены стихи известного московского поэта и критика Владимира Губайловского. Примечательно, что ни об одном из писателей не приводится биографических данных. Соответственно, перед читателем поэт предстает в едином ряду с авторами из Набережных Челнов и в равных с ними правах. Эксперимент показал — уже в первых читательских отзывах стихи москвича признавались одними из лучших в сборнике. Более того, на презентации альманаха зрители искренне недоумевали, почему не пришел поэт Губайловский. В такой реакции нет ничего удивительного — стихи его отличаются от всех остальных почти кардинально. И дело даже не в качестве поэтического текста, а скорее в его продуманности: идеи, композиционного строя (зарифмованность биографии и библиографии), даже каждого слова — чтобы на своем месте было. Уже и античная тематика (подборка называется «Занятия философией», открывает ее известное «Письмо другу философу») — философию весьма сомнительно прочувствовать — а продумать запросто. Продуманность тематики накладывается на продуманность исполнения: «…Перменид / семенит / и говорит: / — человек — это мера! / Анаксагор отвечает: / Какого, простите, хера, / Вы развешиваете у меня на ушах вашу лапшу? / Отвали на семь шагов — по числу планет, а то укушу…» Ноль чувств. Ноль эмоций — всё точно, размеренно и забавно. Конструкционную основу своих стихов признает и сам автор в «Игре и логике»:

 

Стихии идеальны и просты,

но встреча этих чистых геометрий

слагается в словесные пласты

и в скудный стиль, как говорил Деметрий.

 

Прекрасные стихи, но при ближайшем рассмотрении — лишь «встреча чистых геометрий». Это хорошо. Это профессионально. Но именно это в корне отличает стихотворения Владимира Губайловского от произведений других авторов «Черного вторника». Итак…

 

Открывает сборник Юлия Злотникова. Все ее стихи — разговор с Богом, внутренняя молитва, принимающая форму поэтического текста. От таких произведений всегда ждешь чего-то вроде надрывных сектантских песнопений и всегда радуешься, когда этого не находишь. Юлия еще не знает меры и места физиологизмам («Мои мысли разбил паралич, / Язвы совести страшно смердят…») и местоимениям (обращение к Богу на «Ты» в каждом стихотворении неоднократно и обязательно с заглавной буквы очень быстро начинает раздражать), но она искренна — любит мир и Бога, создавшего его. Или изначально Бога и потом только мир, созданный им, — не принципиально. Впадает в детство: «.. твой голос стих. / Твой голос — стих. И стих неплох…» — как тут не вспомнить детскую шутку «формула бороды»? Главное же преимущество ее стихов — представление Бога в разных его ипостасях (что опять же отличает эти произведения от евангелистских завываний). Бог — правитель: «…рука Твоя — власть и свет…» Бог — чародей, притом, без излишнего пафоса, — чародей, живущий, возможно, с тобой в одном доме, гуляющий по улицам: «Ты соткал Свои чудеса / из вечерних споров / и встреч трамвайных…» Бог — воин: «Мир, который на лжи настоян, / не сдает без войны границы. / Но — участник Твоей победы…». И, наконец, Бог — лекарь: «Ты берешься лечить мою жизнь, / Ты приходишь к больным на дому…». И вот — она всё это любит. Любовь к окружающему, к своей жизни — редкость для молодежной поэзии нашего времени. Она не перестает по-детски удивляться миру:

 

Хорошо, опустив поводья,

Наблюдать за своим паденьем,

Ведь мельканье картин в паденье

Всё же медленней звезд мельканья.

 

Стихи Дмитрия Русина удивляют неожиданными суждениями: «Но каждый — сын, и этим очень прав…» или «Счастлив тот, кто хочет быть растеньем…». Но суждения эти — отдельны и ничего общего не имеют с рассудительностью. Наивность Русина — школьная. Милая и всем нам знакомая. Понятно это уже с первых строк подборки, из стихотворения «Автопортрет», в котором герой любуется пейзажем с моста, вспоминая школьные годы, и запускает бумажный самолетик, свернутый из «на нетвердую тройку диктанта». Да он и остается таким же школьником, впервые понимающим, что жизнь состоит из вопросов, которые по большей части своей — риторические. Пестрят юношеским максимализмом его социальные: «Сидя между лунатиком и олигофреном, / Чувствуешь силу российской армии…» — и политические убеждения: «А если режут горло, то и в этом / Стремятся, как бы, норму соблюсти», — и там же: «Электорат выходит на работу / И сам себя укладывает в гроб». Но его подростковая непосредственность выявляет в нем очень важное качество — замечать то, что взрослые уже не замечают. Так, надпись на винной бутылке: «Под воздействием солнечного света на дне возможен естественный осадок» — становится эпиграфом стихотворения, в котором герой сам, как осадок, выпадает на дно, что в контексте произведения — естественно.

 

Можно провести ряд параллелей между стихотворениями Дмитрия Русина и верлиброподобными текстами Андрея Емельянова. Он тоже любит замечать. Например, что время можно измерять телефонными счетами и «…двести счетов назад… были совсем молодыми…». Замечает, что город напоминает человека, упавшего навзничь, рельсы трамвая — это его ребра, а улицы — раскинутые руки. Он тоже интересуется социально-политическими проблемами, но как-то не так поверхностно… Будто он эти проблемы переживает, и в этом плане Андрей Емельянов кажется значительно взрослее Дмитрия Русина.

 

Когда мальчики уходили на войну,

Каждый из них выбирал себе бога,

Или богиню, неважно,

Главное, чтобы чьи-то глаза

Смотрели сверху, внимательно и строго.

 

Анатолий Ухандеев, как и Андрей Емельянов, рифмовать не очень любит. Или позволяет себе использовать настолько неточные рифмы, что со стороны это кажется довольно неприятным. Зато он любит срыв строки в конце строфы либо вообще не утруждает себя разбивать текст на строфы. Может быть, это его внутренняя потребность, но кажется, что это всего лишь дань моде. Однако как раз диптих «Комета», написанный сплошным текстом, заслуживает наибольшего внимания. Две части и два мира — фоновый и внутренний — пересекаются между собой. Фон — это мечтания героя о падении кометы на землю. Первая часть — цепочка людей, живущих разными способами, но так или иначе связанных друг с другом. Живущих и не подозревающих, что в любой момент их существование может прекратиться по воле лирического героя, мечтающего о падении кометы. Однако по словам, которыми охарактеризованы все описанные личности, понимаешь, что цепочка людей как раз начинается с этого героя. И здесь раскрывается внутренний мир. Вторая часть — та же жизнь, но после падения кометы. Абстрактной, как выясняется, и совсем не смертельно опасной, а скорее всё расставляющей по своим местам. Но в этом и наивность — мечтать о рубеже, упавшем с неба. И автор это понимает. Именно эта наивность формирует эмоциональную составляющую текста.

 

Елена Колесникова — типичный стихотворец девичьего дневника. «Прогуляли любовь?» — спрашивает она у себя и отвечает, мол, нет — «Мы себя прогуляли». И, вероятно, видит в этом суть жизни или, как минимум, надрыв. Любовная лирика с лесби-уклоном словами 15-летней девочки… Но это тоже часть молодежной литературы, и никуда от нее не деться. Неровно нарезанные строки второго стихотворения «Просьба» более привлекательны. Просит, чтобы возлюбленная, уезжая, каждый раз уезжала навсегда, в противном случае боится потерять душу… Однако это сказано не одной фразой, а размазано, пусть даже красиво, по целому листу бумаги.

 

Столь же приторно-розовые стихи у Лилии Тутлыковой. Но она хотя бы кроме любви своей еще город видит. И говорит о нем очень красиво: «Милый городишко / с двухэтажными домами, с деревьями чуть выше / антенн и чердаков». Опять же детская непосредственность и наблюдательность.

 

Противопоставить предыдущим двум авторам можно Евгению Кулакову с ироничными и даже несколько агрессивными стихами. Ее героиня тоже одинока, но она страданий своих не показывает, более того — сама над собой смеется. «А я всё никак не встречу принца, и лошадь его всё никак не встречу», «У меня еще нет даже ребенка, а я уже — безвозвратно — бабка…». Она заявляет в полный голос о своей индивидуальности и самостоятельности, спрашивая, кто еще, кроме нее, считает огни в городе, проводит жизнь в трамвае между вокзалами и раскладывает улыбки на мудрые и молодые. Но тем самым, конечно, ищет человека, такого же, как она, — «единичный отблеск в трамвайном окне».

 

Немолодой уже и довольно известный казанский поэт Валентин Ярюхин, чья подборка расположена сразу за девочкиными стихами Елены Колесниковой, радует с первых строк уже даже своим кладбищенским настроением. Посвящения погибшему другу не лишены, конечно, вполне уместного здесь пафоса (ссылка в «молчание и сон», например), однако на фоне этого видна истинная внутренняя трагедия, которой автор как будто стесняется, выдавая себя только в строках: «О, осень (сдвоенное «о» / едва вместило стон!)…». Смерть в стихах Валентина Ярюхина — данность, не страшная и как будто даже не смерть вовсе, вроде даже у мертвых под землей — своя жизнь: «В темных ночах точно так же лежат — / порознь, попарно, с любовью на ощупь, — / может, ресницы чуть даже дрожат…». Автор молод. Но не потому, что стихи его не идеально, нет — очень хороши. А потому, что он повторяет жизнеощущение юных поэтов, стихи которых соседствуют в альманахе с его стихами. К примеру, как и Андрей Емельянов, время он умеет считать при помощи странных, но оригинальных категорий — только категории эти выдают возраст:

…и куришь в темноте, не видя дыма.

С тех пор,

Как ревновал тебя к тибетским монахам,

Минуло два лета, зима, полторы осени,

Три наводнения, пять авиакатастроф,

Дюжина терактов с тысячами погибших,

Один сход ледника… даже сухой этот перечень

Наводит на мысль, что нам легче пропасть без вести,

Чем обняться или свести пальцы.

 

 

Возвращаясь к строкам эпиграфа, взятым из стихотворения Валентина Ярюхина «Дельтапланерист», хочется отметить, что любые разделения поэзии на поэзию ума и поэзию сердца — изначально несостоятельны. Никогда не будет стихотворения, построенного на логике. И никогда без логики (хотя бы внутренней) не получится произведения, имеющего литературную ценность. Но всё же, если противопоставить «продуманные» стихи Владимира Губайловского «прочувствованным» стихам других авторов альманаха, можно подобрать слово, характеризующее, в частности — поэтов Набережных Челнов, и в общем — молодежную поэзию провинции, как культурный феномен. Слово это — наивность. Но не та наивность, которая синоним блаженности, а та, которая формируется из детской непосредственности — милая и трогательная наивность. Боголюбивая Юлия Злотникова, «школьник» Дима Русин с формирующейся гражданской позицией, три по-разному влюбленных девочки Лена Колесникова, Лиля Тутлыкова и Женя Кулакова, мечтательный Анатолий Ухандеев и грустный Валентин Ярюхин — вот весь город. Один из сотен, но такой эмоциональный, такой живой, знакомый, пожалуй, каждому. Отсюда альманах «Черный вторник» — не только культурный срез Набережных Челнов — это срез жизни небольшого российского города. Взгляд на город с высоты птичьего полета. С высоты поэзии.