ШЕСТИДЕСАНТНИК
Он был… как будто заброшен в наше время из 60-х, где глотнул свободы, навсегда оставшейся в его лёгких.
…прошла панихида в Центральном доме литераторов, которую вел автор книги о Евтушенко, известный критик Евгений Юрьевич Сидоров. Прошли похороны Евгения Александровича на кладбище в его любимом Переделкине. Теперь он навсегда рядом с Пастернаком, чей Дом-музей спас от превращения в обыкновенную писательскую дачу с неизвестными арендаторами. Наступает время воспоминаний…
В 70-е годы Евтушенко мне казался символом, легендой, именем явления, кем угодно – только не живым человеком из плоти и крови. И удивительным было, что он, такой легендарный, живёт где-то рядом с нами. Вот сейчас можно убедиться в правильности моих тогдашних, хотя и слишком преждевременных, ощущений…
Познакомил меня с Евтушенко его старший друг, почти учитель (по признанию самого Е.Е.) и почти соперник – Александр Петрович Межиров, поэт фронтового поколения.
О, у них были многолетние близкие и сложные отношения. Например, после грандиозного успеха Евтушенко во время чтения поэмы «Братская ГЭС» в переполненном зале в Братске, где молодые мамы протягивали поэту своих младенцев для благословения, Межиров подошёл к нему и, заикаясь, сказал: «Ну т-теперь, Женя, п-понимаешь, что ты не п-поэт?» И ещё говорил (мне, например): «Будь Женя хоть на несколько сантиметров ниже ростом, уже не было бы т-такой славы!»
Но тот же Александр Петрович повторял как мантру, что лично знаком только с двумя настоящими поэтами: Слуцким и… Евтушенко.
Главное, что Межиров при всех хитросплетениях отношений Женю любил. Как и Давид Самойлов, Борис Слуцкий, Булат Окуджава, да и вообще практически все поэты фронтового поколения. С какой теплотой в голосе Самойлов говорил о вроде бы неблизком ему по поэтике и творческому поведению Евтушенко!
А Окуджава рассказывал, как Женя буквально заставил его собрать первую книжку стихов для московского издательства и помогал, как говорили тогда, «пробить» её.
Евгений Александрович вообще любил и умел помогать.
Знаю от Юрия Владимировича Давыдова, одного из лучших наших исторических писателей, как ему помог Евтушенко.
Юрий Владимирович развёлся с женой, оставив ей, как благородный человек, квартиру. Мыкался по комнатам и дачам друзей. Евтушенко об этом узнал и написал письма в секретариат Союза писателей СССР и Мосгорисполком – о бедственном положении выдающегося писателя Юрия Давыдова, которого – единственного! – высоко ценил сам Михаил Шолохов. Письмо содержало просьбу о немедленном предоставлении Давыдову квартиры. И получилось!
Однажды, встретив Евтушенко и горячо его поблагодарив, Давыдов спросил: «А что, меня действительно читал и ценил Шолохов?» – «Ты что, с конки упал?!» – примерно так ответил изобретательный и хорошо знавший конъюнктуру Евгений Александрович.
Кстати, и мне он помогал. И не один раз. В частности – с переездом в Москву из Ижевска, где я тогда жил и чувствовал себя красной тряпкой для упёртого быка местной партийно-гэбэшной власти. В общем, надо было уматывать – куда ж ещё: в Москву! в Москву! А как? Для того чтобы получить право на обмен квартиры, тогда необходимо было иметь приглашение на работу в Москве, а для получения работы в Москве нужно было иметь московскую прописку. Замкнутый круг. И вырваться из него мне помог Евтушенко – опять же политически грамотно составив свои письма в СП СССР и Мосгорисполком.
С тех пор я не раз оказывался вместе с Евтушенко в разных писательских поездках. Однажды – в Иркутскую область, где состоялся первый Международный фестиваль поэзии на Байкале, организованный сибирским поэтом Толей Кобенковым.
Что я помню из тех дней?
- Наш визит к иркутскому губернатору, на встрече с которым Евтушенко настоятельно требовал давать больше денег на культуру.
- Оглушительный успех Евтушенко на всех выступлениях.
- Привезённого им из Штатов популярного там рэпера в ковбойской шляпе.
- Но главное – наш приезд на станцию Зима, родину Евгения Александровича.
Дом, где Евтушенко родился, тяжело зимующие зимовчане постепенно разобрали на дрова. Но потом вдруг устыдились и воздвигли новый, похожий на прежний, и даже побольше. Вот там Евтушенко и замыслил, а к нашему приезду воплотил – Музей поэзии (который, и тогда уже было понятно, станет Музеем Евтушенко).
На встречу с нами пришли практически все жители станции Зима, включая старушек, детишек и ещё державшихся на ногах алкашей.
Евтушенко вышел на крыльцо дома, как на сцену. Я остался среди зиминского народа во дворе. Стоявшая рядом со мной старушка в классически повязанном беленьком платочке проворчала: «Вот ведь, гулял со мной, а теперь даже не признаёт!»
Тот, кто не признал, стоял на крыльце и говорил о своей любви к землякам. А потом вдруг запел песню на свои стихи, которую большинство уже давно и до сих пор считает народной: «Ах, кавалеров мне вполне хватает,/ Но нет любви хорошей у меня…» И это почему-то было до слёз. Хотя, казалось бы, что мне проблемы девушки, озабоченной нехваткой чего-то большого и чистого?!
Но тут ещё – и временами срывавшийся, беззащитно искренний голос Евгения Александровича, и эта старушка в белом платочке рядом, и какие-то детские воспоминания о застольных песнях…
Вообще же ко всем выступлениям Евтушенко относился крайне ответственно. Договор на свои вечера с Политехническим (в свой день рождения) он заключил на 25 лет, и, когда нынешней, последней для него, весной понял, что не сможет соответствовать, позвонил продюсеру и извинился за это. Он никогда ничего не забывал и не хотел (может, и не умел) «подставлять» людей, от него зависящих.
…Потом, по возвращении из Сибири, я как-то попросил Евгения Александровича спеть его народную песню за нашим столом в Переделкино. Он спел, и я заметил, как повлажнели глаза не только у меня, но и у других за столом…
Отдельно помяну добрым словом сам этот стол. Мы за ним не только выпивали-закусывали. А ещё, например, посредством этого стола (изначально теннисного, а потом приспособленного под другие нужды) играли как раз в теннис.
Однажды пришёл Евтушенко, в привычно павлиньем прикиде, и изъявил желание сыграть со мной.
Е.Е. играл неплохо, но сначала всё же проигрывал. Потом собрался, раскраснелся, вспотел… В общем, дошло до «тай-брейка». И тут я почувствовал, что не могу сопротивляться этой его бешеной воле к победе, этому напору моего противника, не привыкшего проигрывать.
Было в то время Евтушенко за 60.
А значительно позже за этим столом мы с женой решили свести Евтушенко и Вознесенского, пребывавших тогда в ссоре. Причина ссоры между ними была такая. Вознесенский приехал выступать в тот самый университет в Оклахоме, где преподавал Евтушенко. Евгений Александрович прослушал всё его выступление, убедился в полном успехе Андрея Андреевича (с ревностью ли, как говорил А.В.) и исчез, не оставшись на фуршет. Вознесенский обиделся и через какое-то время опубликовал текст, где среди прочего определил евтушенкинское преподавание в американском университете как эмиграцию. Тут уже не на шутку обиделся Евтушенко, минимум два раза в год, зимой и летом, надолго приезжавший в Переделкино. Да ещё и постоянно гастролировавший по всей России, сам называя эти выступления концертами, – и вправду: то с Михаилом Задорновым зажигал, то и без него актёрствовал, читая тексты и временами даже приплясывая или срываясь на пение. Вообще читал он стихи как старательный школьник, «с выражением», налегая на содержательные, а вовсе не музыкальные акценты – может, его мама-актриса ещё в детстве так научила?.. Или аукнулись стадионы 60-х…
В общем, разбираться в этой истории, кто прав, кто виноват, никому не советую.
Тем не менее, понимая состояние неизлечимо больного Вознесенского и зная совестливость Евтушенко, мы провели соответствующую работу с тем и другим и получили от обоих гарантии, что придут к нам в один и тот же час, дабы помириться.
Евтушенко пришёл как всегда, и даже возможно более, чем всегда, яркий и какой-то праздничный. Нас посетила тогда и солнечная, тёплая летняя погода. Сидели мы под ясным небом и говорили, помню, об ответственности самого народа за то, что происходило и происходит в стране…
Отвлекусь. На днях произошёл почти мистический случай. Желая втиснуть на книжные полки ещё пару книжек, я переусердствовал – и одна книга с полки выпала прямо мне в руки. Евтушенко! 2001 год, издательство «Время». Называется «Я прорвусь в двадцать первый век…» (и прорвался!). И дарственная надпись, где есть такие, например, слова: «…с чувством неразделённости судеб». Неразделённость судеб… Двойной смысл!
Я открыл книгу и впервые прочитал авторское предисловие к ней. И что же я там обнаружил? Как раз эхо того нашего разговора:
«Существует вина общества, вина народа, хотя мы любим идеализировать народ, как нечто невинно страдательное. Но народ не может становиться жертвой бесконечных обманов, если сам не желает быть обманутым. Народ не может позволять разрушать страну, если в нём самом нет разрушительных тенденций. Народ не может так легко «сдавать» своих героев, да и просто сограждан, если не сдаётся сам. В массовом геноциде у нас виноват не только Сталин, но и сами «массы», безропотно голосовавшие на собраниях за уничтожение «врагов народа». Надо взять на наши общие плечи историческую вину за каждого человека, потерянного страной».
…Ну, в общем, мы сидели и разговаривали. Час, два, почти три… Вознесенский, живший от нашего стола «через Пастернака» (через участок Дома-музея Бориса Леонидовича), не появлялся…
Однако буквально спустя пять минут после того, как Е.Е. отъехал, пришли Вознесенский с Зоей Борисовной…
Тем не менее, всё-таки встретившись у нас примерно через полгода, они пожали друг другу руки. К сожалению, случилось это на поминках рано ушедшего Толи Кобенкова, которого Евтушенко прекрасно знал и любил, а Вознесенский только читал его стихи.
После этого рукопожатия двух поэтов история их взаимоотношений продолжилась уже в литературной плоскости. Евтушенко написал посвящённые Андрею стихи, в которых воплотилась и его тоска по прежней дружбе, и его боль от литературного одиночества. Эти стихи опубликовала «Новая газета» (24 февраля 2005 г.). А потом Вознесенский, в тот же день, ответил Евтушенко тоже стихами ( «Новая газета» так же их напечатала – 3 марта 2005 г.).
…С тех пор Евгений Александрович регулярно спрашивал о здоровье Андрея Андреевича.
Вообще же Евтушенко охотно обижался и охотно прощал обиды.
Я не раз убеждался в этом. И на своем примере тоже. Как-то после одной из наших немногих, но всё же случавшихся ссор я затосковал, почувствовав, что соскучился по Евгению Александровичу. А тут как раз – его выступление в Доме книги на Новом Арбате. Я туда пришёл. Стоял в сторонке. Но Евтушенко, как оказалось, меня увидел. На следующий день раздался его звонок: «Это Женя… Знаешь, ты так на меня смотрел, такими печальными глазами…» В общем, помирились. И я почувствовал что-то близкое к счастью.
А что касается разных завистливых нападок на Евтушенко… Зачастую они просто нелепы. Как, например, недавний фейк про то, что «Бабий Яр» написал не он. Идиоты! Каждый умеющий слышать стихи может распознать все признаки поэтики и стилистики Евтушенко в этом произведении.
А сколько ещё было наговоров на Е.Е.! Наверное, это обратная сторона популярности…
Сам же Евтушенко охотно хвалил понравившиеся ему чужие стихи. Он вообще любил поэзию. В себе и в других. И себя в поэзии, надо сказать, тоже любил, но всё-таки поэзию в себе и других – больше.
И – жизнь любил…
Жить и жить бы на свете,
да, наверно, нельзя…
Эти знаменитые строчки из знаменитого стихотворения «Идут белые снеги…» Евгения Евтушенко ударили сейчас под дых. Быть может, самый жизнелюбивый и жизнестойкий поэт (как он, уже на протезе, объезжал с выступлениями полстраны?!) ушёл из жизни. И сейчас – горечь и обида на это «нельзя»…
А вот практически его завещание, написанное в 2000 году, его «Памятник»:
Мне не нравится будущий памятник мне,
тот, что где-то приткнут
в третьмирной стране,
где великодержавно стучат кулаком,
пряча вошь на аркане в кармане тайком,
где бананы загнувшихся,
сгнивших ракет –
вот и все наши фрукты.
Антоновок нет.
Мне не памятник нужен –
а только нужна
возвращённая мне после смерти страна.
Что ж, завещания надо исполнять…
P.S. Это Женя
Памяти Евгения Евтушенко
«Это Женя, – говорил он, – это – Женя».
Дольше часа разговор не прекращал.
И пускай – из Оклахомы,
где блаженно
к русской лирике мулаток приобщал.
Неужели не услышу «Это Женя…»?
И его неотвратимый монолог,
никогда не признававший пораженья
чувства доброго и выстраданных строк.
Женя, Женя Алексаныч, – так, бывало,
называл его
по праву младшинства.
И душа моя тихонько ликовала
от навеки обретённого родства.
Ликованье моё тоже не забудьте
на Суде Всевышнем,
оправдайте за
все любови его, лёгкие как будто,
и что сам творить пытался чудеса,
и за эти, властью ссуженные крохи…
Но важней – душа его не проспала
потрясения, сдвигавшие эпохи…
А сейчас дела у нас бессонно плохи.
Но звонка не будет – ночью ли, с утра:
«Это Женя…»
А вставать и так пора.
Переделкино
9.04.2017