К юбилею Флора Васильева
ВСЕ БУДЕТ ХОРОШО
Только так и судите народ — по поэту.
Только так и учите язык — по стихам…
Б.Слуцкий
Снова открываю сборник «Единственное». С фотографии смотрит Флор Васильев, улыбается мягкой, чуть смущенной улыбкой, словно говорит:
Все будет хорошо, все.
Пусть только время проходит,
Пусть только терпение вытерпит.
Все будет хорошо, все.
(перевод автора)
Оптимизм — без восклицаний; надежда — без крика.
Я вспоминаю, когда и как начинался известный поэт Флор Васильев… 1964, 1965 годы. Третий этаж Дома печати на улице Пастухова. Двери книжного издательства и «Комсомольца Удмуртии» — вперемешку. Сосредоточенное, непроницаемое, точно каменное, лицо Флора. Мы знаем: он переживает страшную утрату. Походка нервная, стремительная. Вокруг него, редактора молодежной газеты, — всегда много людей; он — с ними, в работе, но при этом — в себе самом…
Кажется, впервые на его окаменевшем лице появилась улыбка, как я потом поняла, характерная, флоровская — мягкая, чуть смущенная… Было это на литобъединении «Радуга» в редакторском кабинете «Комсомольца Удмуртии». Здесь собирались люди разных профессий, пишущие и критикующие (или то и другое вместе). Инженеры Альберт Серов и Руслан Глухов, геофизик Григорий Рубинштейн, рабочий Володя Шипицын, журналист Лева Бяков… Обсуждали стихи и прозу, шумели, спорили, невзирая на авторитеты и возраст… И вдруг Флор Васильев, смущенно улыбаясь, предложил нам послушать его стихи в переводе московского поэта Владимира Савельева. Это был цикл «Стихи о море»… Вот уже звучат последние строки:
...И дышит море по ночам,
Как человек, уставший за день.
Помню тишину. Помню ощущение того, что при мне совершается что-то важное…
Вскоре я получила на редактирование рукопись первой книги стихов Флора Васильева на русском языке. Назвал он сборник просто — «Лирика». Работать с ним было интересно и легко. Он активно отзывался на все вопросы, схватывал мысль на лету… Но проходил сборник трудно. Вообще любая книга рождается в муках. Но тут были трудности особого рода. Это напоминало бег с препятствиями. А препятствия — остановки, затяжки, ожидания в неведении, нежелание работников разного ранга дать рукописи ход. Нужно было доказывать, что это настоящая поэзия. Флор нервничал, переживал каждую задержку. Правда, сохранял при этом чувство юмора. Кто-то из безымянных «внутренних» рецензентов на полях одного из стихотворений дал ЦУ: «Привязать березу к Удмуртии!» Флор не просто смеялся — хохотал! В самом деле, с детства в его сознании береза была прочно «привязана» к Удмуртии. Эта фраза потом стала «ходячей». Мы (я имею в виду также главного редактора издательства А.А.Ермолаева) часто повторяли ее. Пытаясь подбодрить Флора, я говорила ему: «Зайца надо гнать, чтобы у него были быстрые ноги. Надо благодарить судьбу, когда есть недоброжелатели. Вот посмотри (тут я называла способных писателей, у которых были неограниченные возможности печататься) — они уже достигли своего потолка и выше не поднимаются». Слабое, конечно, утешение.
А в итоге — сборник увидел свет, собрал много теплых отзывов в местной и центральной печати. Главное же — широкий читатель узнал о рождении нового удмуртского поэта.
Теперь-то я понимаю, что во всех помехах действовала не столько «злая воля» одного-двух человек, сколько сила инерции, инертность восприятия стихов — ведь уже в этом сборнике Флор Васильев предстал как поэт со своим лицом.
Новизна, необычность голоса поэта… Будь его стихи традиционными — они бы проходили гладко.
А между тем он как поэт входил в зрелость и своего лица менять не собирался:
А стихи мои,
Будто конь, который не бывал в упряжке,
Брыкались,
Не становились между оглоблями, —
(перевод автора)
писал он в ироническом «Трактате, восхваляющем мои стихи». И потому еще большего труда стоило издать через шесть лет следующий его сборник на русском языке — «Единственное», который мне тоже довелось редактировать. Дело осложнилось тем, что рукопись посылали в Москву на контрольное рецензирование, а там она попала в руки человека, далекого от поэзии. Правда, дело и облегчалось тем, что к этому времени авторитет Флора Васильева как поэта значительно возрос. Он стал лауреатом премии Комсомола Удмуртии. В Москве вышли его сборники «Черемуха» и «Минута». Многие стихи на удмуртском языке были положены на музыку и пелись в народе. Поэтому мы и решили (вместе с А.А.Ермолаевым и старшим редактором отдела художественной литературы М.В.Горбушиным) запросить мнение читателей. Мы пришли с рукописью сборника в общежитие Ижевского машзавода. У меня сохранился протокол обсуждения.
Там собралось примерно шестьдесят человек. Выступали воспитатель детсада Г.Федик, токарь Р.Турбина, библиотекарь В.И.Южанина, секретарь завкома комсомола О.Павлова, заводской художник А.Токарь. В обсуждении участвовали также поэт Олег Поскребышев и литературовед З.А.Богомолова. Присутствовал и Ф.Васильев. Все говорили о нем как о сложившемся оригинальном поэте. «В его стихах, даже если ты не в лесу, можно услышать запах хвои, шум ручья, шелест травы. И в этих же стихах виден человек, связанный с природой; в них мысль о том, для чего человек живет» (Г.Федик). «Он боится однотонности: “Мне б только мыслей не ровнять расческой…”. Он в своих стихах искренний… Я рада, что у нас в Удмуртии есть такой поэт. И еще я рада, что могу читать его стихи не только на русском, но и на удмуртском языке» (Р.Турбина). И в выступлениях, и в самой атмосфере обсуждения, в эмоциональной реакции зала, в репликах (когда А.А.Ермолаев спросил в конце: «Быть сборнику или нет? Голосуем?» — из зала раздалось: «Издавать!», «И без голосования ясно!») — во всем ощущались любовь к поэту и живая заинтересованность в издании его рукописи. Итоги обсуждения решили судьбу сборника «Единственное». Счастливую, как показало время.
В процессе редактирования сборника я почувствовала, как вырос и изменился Флор. Работали мы втроем вместе с переводчиком Эдуардом Балашовым. Флор ревностно сверял с оригиналом каждое стихотворение, каждое слово. Предложил на титуле книги указать: авторизированный перевод.
В сборнике «Единственное» нашла отражение литературная борьба поэта, причем не только в стихотворениях «Пожалуй, теперь не проходит и дня…», «Как спрятаться от комаров?», «Трактат, восхваляющий мои стихи», но и в самом факте включения нескольких авторских дословных переводов. Это был ответ на назойливые обвинения некоторых собратьев по перу в том, что стихи ему делают переводчики.
В то время мне нередко доводилось выступать перед разными аудиториями с беседами о поэзии, в том числе и о стихах Флора Васильева. Несколько раз наши выступления были совместными. Помню студенческую аудиторию в Глазовском пединституте. Флор читал стихи на русском языке. Его попросили читать в оригинале. Я видела почти у каждого в руках его сборник. Видела слезы радости, была свидетелем овации, которую ему устроили студенты после выступления.
Помню занятие литературного клуба «Гренада» в Ижевском мединституте. Я руководила этим клубом и как-то пригласила туда Флора Васильева. Встречу предложила ему построить так: он читает стихи на удмуртском языке, затем дает дословный перевод на русский язык и затем — те же стихи в переводах профессиональных поэтов. Аудитория была довольно требовательная, я бы сказала, изысканная, в смысле понимания поэзии. Обсуждение дало любопытные результаты. Не знающие удмуртского языка оценили подстрочники выше профессиональных переводов, где мысль часто выпрямлена, а оттенки — сглажены. Знающие удмуртский язык поставили стихи в оригинале выше русских переводов. «Вот такие пироги!» — как сказал бы Флор Васильев.
Сборник «Единственное» вышел 20-тысячным тиражом и быстро исчез с прилавков.
В 70-е годы Флор Иванович Васильев становится поэтом признанным, еще немного — и мэтром.
Такого Флора Васильева, в зените его известности и признания, запомнили, наверное, многие.
А у меня перед глазами — другой Флор… Третий этаж старого Дома печати. По коридору летит… (Вот это интересно: импульсивный, быстрый, темпераментный в работе и общении — в поэзии он воплотил характер гармонически уравновешенный, сдержанный, несуетный, мягкий…) Итак, он стремительно летит по коридору, невысокий, ладный, натянутый, как струна, с вечным огромным портфелем в руке. Так же стремительно останавливается. С улыбкой «приветствую!» или «салам!» А потом — непременное: «У меня тут кое-что новое». Открывает портфель и начинает извлекать из него книги. Чаще это стихи. Портфель казался бездонным. Каждая книга много раз пролистана. Всё, что он считал важным, надолго оседало в его памяти. Флор и книги. Флор и его огромная домашняя библиотека, в которой он быстро находил нужный сборник.
Он был начитанным, тонким, музыкальным, высококультурным человеком. Это сказалось и на культуре его поэтического мышления, которая в сочетании со свежестью восприятия и обостренной памятью о прошлом, о детстве дала такой добротный сплав.
…А когда нет в его руке портфеля, то — непременная записная книжка. Тут уж — с характерной флоровской улыбкой: «Написал стихотворение» или: «Получил новые переводы». Или — с такой же смущенной улыбкой: «В “Юности” печатают подборку». Но это уже «военная тайна». Правда, как редактору двух его книг, он мне всегда сообщал, где что должно у него выйти.
Обычно, когда умирает поэт, по-новому прочитываются его строки. Многие стихи Флора Васильева в его «Светлой осени» звучат сейчас как подведение итогов в предчувствии своей судьбы. Жизнь щедро наградила Флора Васильева своими дарами, да судьба оказалась скупой.
Я вспоминаю гражданскую панихиду, где говорилось всё, что полагается в подобном случае, в том числе и такие в общем-то правильные, но какие-то невесомые слова: «Поэт умер, но поэзия его жива», — и снова возвращаюсь к строчкам Флора Васильева:
Хоть дорога порой бывает песня,
Но что дороже самого певца!
* * *
[Из беседы с Генрихом Перевощиковым в 1987 г.]
Г.Перевощиков. Когда мы разослали известие о его трагической кончине, стали приходить телеграммы. Их объединяли два чувства — недоумения и страшного горя. Меня лично поразило то, что Андрей Дементьев прилетел из Москвы на несколько часов только для того, чтобы увидеть Флора в последний раз и сказать свое слово о нем…
Д.Ч. …самое теплое из всех сказанных…
Г.П. …да, самое теплое — и тут же он уехал. Позднее в Малеевке, под Москвой, я встречался с Николаем Доризо — он сожалел, что не приехал когда-то к Флору, а теперь всё тянет и тянет его к флоровским стихам. Благодаря Флору я со столькими писателями, прежде незнакомыми, общался. Его многие знали, если не лично, так стихи, или слышали о нем. И все были как бы в оцепенении. А мне даже приятно было, что ли. Гордость я испытывал, что к нашему поэту удмуртскому такое отношение. Флор вырос в моих глазах. Во многом все мы его потом открыли.
Д.Ч. А разве при жизни Флора его не считали значительным явлением удмуртской литературы?
Г.П. Все знали, что Флор — поэт настоящий. Но, как говорится, издалека лучше видится то, что было рядом. Что имеем, не храним… Когда сегодня сопоставляешь его стихи с его поступками, с отзывами многих, тем более известных людей, — всё это вместе помогает полнее понять, кого мы потеряли. И сами стихи его прочитываются теперь по-другому. Мало ли кто вообще говорит о доброте, а Флору — веришь.
Жизнь его даже в пору признания была трудной. Он сам давал мне читать письмо — на семи страницах! Чего там только не понаписано было о нем! Страшно читать. Просто донос. Я спросил его: «Как ты это пережил?» — «Как видишь, пережил. Уже улыбаюсь». А время-то было не сегодняшнее — начало 70-х. Это счастье, что нашлись и тогда умные люди, которые не дали ходу этому письму.
Белый, белый снег,
Словно белый снег,
Белый заяц.
Чистые у него думы.
Он пулей летел,
Длинные уши прижав.
Не смог убежать сегодня.
Упал на белый снег —
Легкий, словно белый снег.
…А черное дуло ружья
Еще дымится.
(вольный перевод С.Щипачева)
Д.Ч. Я думаю, Флор еще потому не уходил в профессионалы, что ему нужно было чувствовать себя социально прочно, чтобы противостоять подобным письмам. Ему нужно было сидеть в президиумах, чтобы написать: «Я — язычник. И природа — это бог мой, инмаре».
Г.П. Вы угадали в буквальном смысле. Однажды он просит меня: «Скажи-ка вкратце, о чем был разговор?» — «Да ты же сидел в президиуме!» Смеется: «Я стихи писал».
Д.Ч. Флор понимал людей и хорошо чувствовал их отношение к себе, но оставался равно доброжелательным ко всем. Он не опускался до распри, добром возражал против зла.
Г.П. Он добром обезоруживал зло! А как же иначе? Говорят, добро должно быть с кулаками. Но вот что мы замечаем в жизни — добра мало, добро, совесть куда-то уходят, а кулаки остаются.
Когда ты хочешь молвить слово,
Мой друг, подумай, не спеши.
Оно бывает то свинцово,
То рождено теплом души.
Оно то жаворонком весело,
То медью траурной поет,
Покуда слово сам не взвесил,
Не выпускай его в полет.
Им можно радости прибавить
И радость ядом отравить,
Им можно лед зимой расплавить
И камень в крошку раздробить.
Оно ограбит иль одарит.
Пусть ненароком, пусть любя,
Подумай, как бы не ударить
Того, кто слушает тебя.
(перевод В.Солоухина)
* * *
Но не только дань памяти Флору Васильеву побуждает меня снова говорить и писать о нем. Место Флора Васильева в литературной жизни республики пустует. И не только в литературной. Из многих воспоминаний о нем вытекает одна общая мысль — он был консолидирующим центром, собирателем творческих сил Удмуртии (музыкальных, театральных, научных, художественных). Еще предстоит определить роль Флора Васильева в развитии удмуртской культуры, в установлении межнациональных культурных контактов, в работе с литературной молодежью, в создании современной удмуртской песни; важные периоды в истории газеты «Комсомолец Удмуртии» и журнала «Молот» тоже связаны с его именем. Но всё это — производные от главного. И сейчас, когда стало бесспорным, что его творчество — это целый этап в современной удмуртской поэзии, будем ли мы говорить о Флоре Васильеве только в прошедшем времени или попытаемся понять, насколько он своими стихами участвует в нашей сегодняшней жизни?
Принадлежа к поколению, вошедшему в жизнь в середине 1950-х годов, Флор Васильев как зрелый поэт работал полтора десятилетия — с 1964 по 1978 год, в то самое нелегкое время (а легких времен, по-видимому, не бывает), когда Твардовский, жизнь которого уже отсчитывала последние годы и месяцы, бесстрашно брал на себя лично вину и ответственность за всё, что при нем происходило со страной; когда Шукшин, задыхаясь от хронической пневмонии, а более того — от расплодившегося хамства, мучился вопросом, что же с нами происходит; когда Трифонов скрупулезно исследовал единоборство души с вирусом благополучия и комфорта, а Булат Окуджава, не уставая настраивать свое сердце на любовь, напоминал о милосердии… Именно на этой духовной почве, именно с такой ценностной ориентацией обретал свой голос Флор Васильев — поэт тревожащийся и тревожащий.
Фраза, которой суждено было оказаться последней в его записной книжке (как сообщил мне об этом его ближайший друг, удмуртский критик Алексей Ермолаев), так звучит в переводе на русский язык: «Доброго человека люди на руках выносят до края села». Что это — предчувствие близкого конца? Заготовка для будущего стихотворения? Думаю, что Флор Васильев раньше многих своих сверстников (и, по-видимому, не только сверстников) достиг того уровня нравственной и социальной зрелости, при котором каждый новый день воспринимался как итоговый, как последний. И надо успеть сказать главное.
И вот пришел я к богу своему —
Перед высоким деревом стою.
И этот мощный молчаливый ствол,
Качнувшись, ветку протянул свою.
Как будто знак мне подал: «Говори!»
И этот знак язык мне развязал,
И рассказал я о своей любви.
И о своей печали рассказал.
И дерево все слушало меня,
Внимательные ветви наклоня,
Не шевелясь, листвою не шурша.
И светом вдруг наполнилась душа.
И я стою у мощного ствола,
И сам не знаю, что еще хочу,
Но, как молитву, добрые слова
Я благодарно дереву шепчу.
(перевод Е.Храмова)
Гармоническое равновесие радости и печали, свойственное в целом поэтическому миросозерцанию Флора Васильева, не понижало его чувствительности к болевым сторонам нашей жизни. Органично для образного строя его лирики отзывался он на перемены в социальной атмосфере, на возрастающее отчуждение современного человека от матери-природы («Все дальше мы уходим от природы. Не ведаем и сами, что творим. Другие одолели нас заботы. И мысли наши заняты другим»), на боли деревни («Ну чем их только не дивили дали, Как только не пытала их судьба! Порою те, кто голода не знали, Учили их, как вырастить хлеба»), на трагизм судеб безымянных защитников Родины («Нет меня в списках мертвых, Нет и среди живых… Односельчане, семья! Что ж вы могли подумать?.. Каждый подумал свое»). Вот стихотворение «Одиноко стоящее дерево» в переводе Анатолия Жигулина.
Одно стоишь ты в поле
На целый окоем —
И в радости и в горе,
Под ветром и дождем.
И каждым новым летом
Я прихожу к тебе —
Учусь бороться с ветром,
Противиться судьбе.
Твои друзья погибли,
Их доля тяжела —
Под корень их валили
Бульдозер и пила.
Теперь растут овраги
Там, где они росли,
Да черные коряги
Разбросаны вдали…
Одно стоишь ты в поле.
И мысль моя грустна.
Как будто в этой доле
Есть и моя вина.
Вроде бы опять Флор Васильев говорит о природе. Но вслушаемся: какой скорбный судьбоносный пласт открывается за этими строчками… А главное — нравственная позиция поэта, принимающего и на себя вину за исковерканные кем-то жизни. Флор Васильев и сегодня напоминает каждому о праве выбора — без ссылок на обстоятельства: «Ты сам решаешь, что твое: Чужому горю пособить Иль это горькое питье Еще покруче посолить». В предисловии к своему последнему сборнику «Река и поле» поэт писал: «Жизнь драматична. И каждый должен быть совестливым, искренним, добрым. Хотя зло и не терпит добра, не может простить нравственного превосходства другого, все равно Добро побеждает Зло…»
Истоки Зла, его обличья, оттенки и приметы, и даже одежды Добра, в которые Зло порой рядится, постоянно притягивали внимание поэта, начиная от первых его сборников. Суть Зла такова, говорит поэт, что оно не может перейти в свою противоположность. Даже поверженное, оно остается Злом — бессильным, но Злом.
В прикосновении к мудрости народа находил Флор Васильев подтверждение своей нравственной позиции, в удмуртском фольклоре находил он новые импульсы для образного решения многих современных проблем:
Для тех, в чьих душах чернота и злость,
На свет проклятье это родилось.
«Пусть пыль клубится в ваших родниках
И дождь иссякнет, наземь не упав;
В колодцах ваших уровень воды
Пусть не превысит вашей доброты;
Пусть ваше поле краем обойдут
Колосьев песни, славящие труд;
Пусть дети не рождаются у вас
И воронье с вас не спускает глаз!..»
О, пусть никто не скажет слов таких
И не заслужит, чтоб сказали их!
(пер. О.Поскребышева)
Даже не зная Флора Васильева, можно по одному этому стихотворению ощутить самое зерно его личности, почувствовать, как противоборствовали и всё же сочетались в его душе трезвое понимание живучести Зла и неистребимая вера в Добро. Разве не само Зло породило проклятие себе? И разве не справедливо, что Злу воздается по делам его? Но, произнеся это проклятие, поэт сам ужаснулся его беспощадности. Он написал проклятие, чтобы оно ни разу не сбылось. Но и не написать не мог.
1984, 1988 гг.
